Новый день

Мир был серым, как пепел, что оседал на каменных плитах города, словно кто-то сверху решил, что этому месту не хватает уныния. Город дышал гарью, сыростью и тленом — вдохнёшь, и кажется, что лёгкие ржавеют.

Его звали никто. Ну, имя у него, конечно, было, но кому оно нужно? Даже тени, что шныряли по переулкам, не удосуживались его запомнить. Его не звали к очагам, где путники грели свои костлявые задницы, не искали в толпе у ржавых городских врат, не спрашивали, дышит ли он ещё. Он был призраком, которого не замечали даже крысы. И знаете что? Его это вполне устраивало. Меньше хлопот.

С детства он учился быть пустым местом. В школе при храме, где стены сочились сыростью, а жрецы талдычили о богах, которые явно забыли этот город, его обходили стороной. Не из страха — просто зачем тратить время на того, кто и так не существует? Он сидел в углу, сгорбившись над свитками, и впитывал. Дома было не лучше. Отец топал, как будто хотел проломить пол, — здоровый, как бык, и такой же умный. Запах прогорклого масла от лампы, что горела до утра, въедался в кожу, как клеймо. Мать? Она смотрела в пустоту, её глаза были мутными, как вода в колодце, где утопили пару-тройку надежд. Она не говорила с ним. Может, и не видела. Он не злился. Зачем? Он просто запоминал. Каждое слово, каждый взгляд, каждый скрип ставен, когда ветер пытался напомнить, что мир ещё жив. Запоминал, потому что это было всё, что у него было.

Книги нашли его позже. Не те слащавые сказочки про рыцарей и драконов, от которых девчонки плачут, а парни делают вид, что крутые. Его книги были другими — древними, сшитыми из кожи, пахнущими кровью, серой и чьим-то последним вздохом. Страницы шептали, как старые вдовы, что знают слишком много. Не о подвигах, а о законах. О том, как мир можно разобрать по косточкам и собрать заново — если не боишься сломать себя в процессе. Он читал, пока глаза не начинали болеть, а пальцы не тряслись, будто держали раскалённый уголь. Он верил: если знать достаточно, можно перестать быть тенью. Можно стать кем-то. Или, на худой конец, чем-то.

Магия? О, не ждите сияющих шаров и волшебных палочек. Это для детей. Магия — это структура. Порядок. Код, который можно взломать, если готов заплатить. А плата? Кровь, сны, кусочки души — выбирай, что тебе менее жалко. Он выбрал всё. Начал с мелочей: заставить тени в переулке заткнуться, увести бурю, чтобы она не залила его логово, погасить факел у ворот, когда стражники слишком любопытны. Потом пошёл по-крупному. Он смотрел в глаза людям и видел их слабости — трещины в их жалких душах. Знал, что шепнуть, чтобы они сломались, как гнилой забор. Знал, когда молчать, чтобы они сами себя прикончили.

Он начал с тех, кто заслужил. Староста, что пнул его в детстве за то, что посмел попросить хлеба, вдруг забыл, как говорить. Стражник, что бил его за украденную краюху, начал видеть во снах то, от чего просыпался с криком. Мелочь, но приятно. Потом он разошёлся. Купцы, что ржали над его лохмотьями, теряли караваны в бурях, которых не было в прогнозах. Жрецы, что клеймили его проклятым, задыхались в своих храмах, моля богов, которые явно отдыхали. Он управлял. Не ради власти — ради того, чтобы доказать. Кому? Себе? Тем, кто давно сгнил в могилах? Или миру, который плевал на него с высокой колокольни? Он не знал. И, честно говоря, ему было плевать.

Город не изменился. Те же морщинистые лица, те же крики в переулках, где воры резали друг друга за пару монет. Те же кости под мостами — никто не утруждался хоронить нищих. Но он уже не был частью этого болота. Он был над. Он мог одним словом превратить дом в руины. Мог вызвать бурю, что смоет полгорода. Мог заставить человека молить о смерти, не шевеля пальцем. Но с каждым годом он всё реже вспоминал, за что мстит. А потом забыл совсем. Забавно, столько усилий — и ради чего?

Сны ушли первыми. Он перестал видеть звёзды, лица, даже кошмары. Потом ушла радость. Хлеб стал серым, как пыль, вино — как вода из лужи. Потом ушёл страх. Он смотрел на клинки, что тыкали ему в грудь, и думал: «Ну и что?» Осталось только знание — холодное, как кинжал, что он носил под плащом. Власть? Власть — это пустота. Камень в груди, который не греет, но и не отпускает. Небо над городом было саваном — серым, без звёзд, без жизни. Он смотрел на него и думал: «Кто вообще придумал эту декорацию?»

В ту ночь он вернулся в свою башню. Тесную, заваленную свитками, чьи сухие страницы шуршали в тишине, как память о чужих проклятиях. Здесь пахло воском, кровью и чем-то, что он не мог назвать, но от чего волосы вставали дыбом. Полки трещали под тяжестью книг, их кожаные переплёты лопались, как кожа на старом барабане. Здесь он был собой. Или тем, что от него осталось. Он не спал годами. Не ел, пока тело не начинало бунтовать. Не говорил, пока голос не становился хриплым, как у ворона, что каркает перед бурей.

Он сложил всё в круг. Не ради какого-то пафосного ритуала. Просто так было правильно. Порядок. Свитки, пергаменты, обрывки кожи с заклинаниями. Он встал в центре. Посмотрел на свои руки — тонкие, с чёрными венами, что пульсировали, как змеи под кожей. Сколько ему лет? Тридцать? Сто? Он не помнил. Время — это для тех, кто живёт, а не существует. Он поднял взгляд к потолку, где паутина выглядела как карта мира, который он так и не понял. Думал о тех, кого сломал. О тех, кто умер, потому что он захотел. О тех, кто умер, потому что он не захотел ничего. О матери, чьи глаза так и не увидели его. Об отце, чьи шаги затихли в ночи. О мальчике, который думал, что знание — это свобода. «Свобода, ага, — усмехнулся он. — Свобода быть пустым.»

— Memoria nulla. Voluntas nulla. Ego non sum. — выдохнул он последнее желание. Голос был чужим, как будто кто-то другой говорил из его горла. Он не ждал ответа. Не ждал ничего. Это был просто ещё один пункт в списке, который он давно закончил.

Ничего не вспыхнуло. Не было грома, молний, хора ангелов или демонов. Только тьма, которая стала гуще, чем обычно. Он закрыл глаза. И всё исчезло. Или почти всё.

Рассвет пришёл, как всегда — серый, с запахом сырого камня и гниющей земли. В башне было пусто. Ни свитков, ни книг, ни шелеста. Даже пепла не осталось — чистота, которой он никогда не добивался при жизни. Только лист пергамента на полу. Белый, как насмешка. На нём — строка, написанная кровью, чужим почерком:

«Если ты читаешь это — ты жив. Добро пожаловать в Новый День.»

Он стоял посреди башни. Не помнил, как оказался здесь. Не помнил, кто он. Лицо в треснутом зеркале было чужим — глаза пустые, как у рыбы, выброшенной на берег. Руки дрожали, но не от слабости, а от чего-то нового. От пустоты, которая не давила, а звала. Он не знал, что делать дальше. Впервые за вечность он не знал. И это было… странно. Почти живо.

Он шагнул к окну. Город дышал — хрипло, как старик, что забыл, зачем живёт. Улицы были такими же: грязь, кости, крики. Но в воздухе был намёк на что-то другое. Ветер, пахнущий не гарью, а травой. Где-то там, за стенами, за горизонтом. Он вдохнул. И, чёрт возьми, кажется, впервые за долгое время он дышал вместе с этим проклятым миром.