Новый мировой беспорядок

Глава 1

«Уничтожить США! Разрушить Империю! Сломить строй!»

Эти маниакальные мысли выжигались в нейронных связях моего сознания, пока мое тело разрывало на атомы и собирало заново в водовороте временного перехода. Они пульсировали в такт судорожным ударам сердца, вплетались в самую суть моего существа. И в тот миг, когда сознание, вернулось ко мне, и я обнаружил себя в трюме сухогруза «Себастьян», зарывшегося в мешки с кофейными зернами, плывущего в Бруклинский порт - эта мысль пылала в моем разуме, вытесняя все остальные чувства.

Понадобилось несколько часов чтобы прийти в себя, но к моменту, когда судно пристало в порт и началась разгрузка, при которой я сумел незамеченным выскользнуть на берег – я справился.

Если честно, я ожидал большего. Гораздо большего. Я ожидал ослепительного сияния огней, пробивающегося сквозь ночную дымку, стального лязга возводимых небоскребов, рева тысяч автомобилей, заполняющих улицы, и ликующих толп счастливых, уверенных в завтрашнем дне людей. В моем воображении, сформированном уцелевшими и тщательно отцензурированными архивами, Нью-Йорк 1943-го года был кипящим котлом яростной, неукротимой энергии, гигантской кузницей, день и ночь кующей победу и будущее мировое господство. Монолитом, устремленным в золотой век. Городом, который никогда не спит.

Реальность встретила меня иначе. Порт был гигантским, серым, промозглым чревом, изрыгающим в пронизывающий ветер с Атлантики густую, осязаемую вонь - коктейль из мазута, дешевого табака, гниющих рыбных отбросов, пота тысяч рабочих и сладковатого запаха гниющей древесины.

Меня зовут Алан. По крайней мере, это мое рабочее, временное имя, выбранное наугад из тысяч таких же стертых, ничего не значащих идентификаторов. А что я здесь делаю? Я пытаюсь совершить акт исторической хирургии. Вырезать раковую опухоль, которая еще даже не начала свой смертоносный рост, но чьи метастазы уже предопределены. Дать человечеству шанс. Не на это промозглое, управляемое, стерильное существование под неусыпным оком Системы, а на настоящую, непредсказуемую, полную ошибок и триумфов - жизнь.

Я стоял, прислонившись к холодной, облезлой и покрытой ржавчиной стенке гигантского дока. Весь этот мир казался мне чудовищной, слишком яркой, слишком шумной обманкой. Он бил по чувствам, оглушал, ослеплял. Именно об этом я и думал, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры в этом хаосе, пока трое представителей местной, примитивной фауны не прервали мои философские изыскания самым непосредственным и грубым образом.

Они материализовались из туманной, пропитанной соленым ветром дымки, выплыв из-за угла склада, заваленного гниющими ящиками. Трое парней в засаленных кепках, надвинутых на самые брови, и в грубых рабочих брезентовых куртках. Шли не спеша, с той размашистой, чуть покачивающейся походкой хозяев жизни, которая не обсуждается и говорит о неоспоримом, врожденном праве собственности. Праве на эту территорию, на этот воздух, на мой кошелек и на мою жизнь, если я решусь хоть как-то возражать. Их тени, длинные, уродливые и искаженные, побежали вперед по мокрому, заляпанному мазутом асфальту, накрыв меня с головой, и я почувствовал себя букашкой, которую вот-вот раздавят тяжелым, грязным сапогом.

- Эй, дружок, - каркнул тот, что был впереди, широколицый, с обветренной, потрескавшейся кожей и крошечными, как у свиньи, глазками, в которых читалось тупое, самодовольное самомнение. - Заблудился, что ли? Портовый район - не место для воскресных прогулок хороших мальчиков. Тут бывают несчастные случаи.

Я не ответил. Просто смотрел, оценивая дистанцию, их стойку, возможное оружие, точки входа и выхода. Мой мозг настроенный на анализ сложнейших временных парадоксов и деструкцию политических конструкций, с непривычной, унизительной медленностью переключался на примитивную, тактику уличной драки. Это было досадно и оскорбительно. Я знал тридцать семь способов нейтрализовать робота-охранника серии «Аргус» и мог рассчитать вероятность наступления ядерной зимы с погрешностью в четыре сотых процента, но против троих громил мои знания были бесполезным хламом. Нужны были рефлексы, отточенные мышечной памятью, а не логикой.

- Слушай, он, похоже, немой, - усмехнулся второй, тощий, с длинными, как у гиббона, руками, которые болтались, будто на шарнирах. - Или просто умный. Но тогда это даже хорошо, потому что умные обычно быстро кошельки отдают. Экономят нам силы, время и нервы.

Они окружили меня, выстроившись тесным полукольцом, отрезав путь к отступлению. Самое забавное, что они даже не подозревали, насколько они архаичны и незначительны в моих глазах. Живые реликты эпохи, ее побочный продукт, ее шлак.

«Вот оно, - подумал я отстраненной частью сознания. - Первый контакт. Не с великими умами или титанами эпохи, а с тремя громилами, чьи имена канут в Лету через пару лет, если их не размажет по стенке грузовик или не прирежут в какой-нибудь вонючей подворотне. История встречает не героями, а самым дном».

Меня это не злило. Злость - эмоция расточительная, неэффективная, она затуманивает разум. Меня это бесило, как бесит внезапная техническая неисправность в самый ответственный момент сложнейшей операции. Я проделал путь сквозь полторы сотни лет в прошлое, рисковал быть разорванным на субатомные частицы или навсегда застрять в небытии между временными слоями, чтобы изменить саму ткань реальности. А встречала меня какая-то неотесанная, наглая биомасса, уверенная в своем праве вершить самосуд на основании примитивных инстинктов.

- Отдавай, что есть, и вали отсюда, пока цел, - свиньи глазки сузились до щелочек, в которых заправляла тупая, ненасытная жадность. – Понял? Если хочешь вернуться домой живым, то тебе лучше послушаться. Иначе отправишься на корм рыбам. Их тут, в заливе, много, и они всегда голодные.

Я вздохнул, и в этом вздохе была вся моя усталость, все мое разочарование и презрение к примитивизму этого века. В моем времени не было места уличной романтике, этому гротескному фольклору о «чести среди воров». Был тотальный, пронизывающий каждую клетку общественного организма контроль, где любое отклонение, любая потенциальная «угроза системе» вычислялась предиктивными алгоритмами за доли секунды до того, как ты сам осознавал свое намерение. А вот здесь, в этом мире, все было проще, примитивнее, построенное на грубой силе, инстинктах и тупом праве сильного. И оттого - опаснее. Непредсказуемее.

- У меня ничего нет, - сказал я тихо, нарочито сбивая темп, делая голос слабым, дрожащим, испуганным, вживаясь в роль идеальной жертвы. Стратегия. Всего лишь стратегия. Всё-таки сразу три противника, нужно действовать наверняка, использовать их главное оружие - самоуверенность - против них же.

Это их ободрило. Тощий, с длинными руками, сделал шаг вперед, его костлявая, жилистая лапа с грязными ногтями потянулась ко мне, чтобы обыскать карманы.

Это была его роковая ошибка. Последняя в его короткой, никчемной жизни.

Я не мог позволить им обыскивать меня. Поняв, что у меня действительно нет денег, они, обозленные и униженные, с большой вероятностью, просто покалечили бы меня или убили, чтобы не болтал лишнего. Выбора не было. Я нанёс удар первым. Понимая, что второй попытки не будет, и что любая ошибка станет последней, я не стал бить его в челюсть - слишком высокий шанс промаха и слишком высокая вероятность сломать кости руки о кости черепа. Вместо этого я рванулся навстречу, резко и неожиданно, входя в его личное пространство, и основанием ладони, ударил ему в основание носа, направляя удар вверх, по траектории, ведущей прямо в мозг.

Хруст был негромкий, влажный, похожий на звук ломаемой сырой моркови. Он даже не закричал, просто издал короткий, похожий на всхлип, звук и рухнул навзничь, как подкошенный, ударившись лицом об асфальт. Первые часы в новом мире и первый труп.

Широколицый на секунду остолбенел, его примитивный мозг, не привыкший к такой скорости, расчетливости и жестокости, просто отказался обрабатывать информацию. А я уже работал с ним. Никаких круговых ударов, никакой эстетики, только эффективность. Прямой, жесткий, удар коленом в пах. Он сложился пополам, издав странный, писклявый звук, и я, используя его инерцию, резко дернул его за голову на себя, ударив лбом о выступающую ржавую металлическую балку, к которой до этого прислонялся. Зазвенело, будто ударили в треснувший гонг. У него что, голова пустая? Впрочем, это риторический вопрос.

Третий, тот, что помолчаливее и стоял сзади, наконец сообразил, что идиллическая сцена грабежа пошла по какому-то неправильному, кошмарному сценарию. Из-за пазухи у него появился заточенный с одной стороны напильник - грозное оружие в умелых руках. Увернуться не вышло, просто не успел и лезвие скользнуло по моим ребрам, обжигая сначала леденящим холодом стали, а потом - разлившимся по всему телу, волнами накатывающим жаром. Я пропустил удар, заплатив за это болью и кровью, и вцепился ему в руку, держащую этот кусок металла, вывернув кисть. Пальцами, сложенными в жесткую щепоть, я с силой, направленной точно в цель, ударил его в горло, в уязвимую точку чуть ниже кадыка.

Он отшатнулся, издавая булькающие, хрипящие звуки, глаза его полезли на лоб от животного, первобытного ужаса и нехватки воздуха. Он сел на землю, отползая задом, обеими руками сжимая свое поврежденное горло, его лицо прямо на глазах начинало синеть.

Все. Меньше чем за десять секунд трое лежали: один мёртвый, в луже собственной крови, второй стонал, держась за разбитую голову, третий сипел, пытаясь вдохнуть воздух, который больше не мог до него дойти.

Я стоял над ними, тяжело дыша, сердце колотилось, вырываясь из груди. Боль в боку нарастала, пропитывая куртку чем-то теплым, липким и густым. «Прекрасно, - подумал я с горькой, едкой иронией. - Идеальный, просто образцовый первый контакт с эпохой».

Именно в этот момент, глядя на их корчащиеся, ничего не значащие тела, на свою кровь, медленно капающую на грязный, заляпанный мазутом и отбросами асфальт, мой мозг выдал флешбэк. Тот самый, который я ненавидел больше всего на свете, который был топливом для моей миссии и ее вечным проклятием.

***

Они пришли за отцом на рассвете. Не как в старых, запретных фильмах, которые мы тайком смотрели в подпольных цифровых катакомбах, - с грохотом, криками и вспышками света. Все было тихо, стерильно и до неприличия, до ужаса эффективно. Просто дверь нашей стандартной квартиры-ячейки под номером Б-19/74 беззвучно отъехала в сторону, и вошли двое. Двое в серой, идеально отутюженной униформе без знаков различия, со спокойными, пустыми лицами, как у людей, которые давно делегировали право на эмоции и моральный выбор вышестоящим алгоритмам. Они были не людьми, а функциями, живыми инструментами Системы.

- Гражданин Э-74-Б/19, вы нарушили протокол культурной адаптации, пункт 7-«сигма», - сказал один из них, и его голос был ровным, монотонным, лишенным каких-либо интонаций, как голос автоответчика, зачитывающего прогноз погоды. Он даже не смотрел на отца, его взгляд скользил по стенам, считывая параметры воздуха, анализируя обстановку, оценивая уровень угрозы.

Отец стоял посреди гостиной, в стандартной, предписанной регламентом позе «ожидания вердикта». Он держал в руках старую, потрепанную книгу. Я до сих пор помню ее название, вытесненное потускневшим золотом на потертой коричневой коже: «Сто лет одиночества». На испанском. Язык, который уже три десятилетия как был объявлен «неэффективным» и подлежал поэтапному изъятию из общественного и образовательного оборота. И эта книга была не просто бумагой. Она была символом, иконой неповиновения, мостом в уничтоженное прошлое.

- Это наследство, - тихо, но с неожиданной твердостью сказал отец. Голос его дрожал, но в нем чувствовалась стальная струна. - Литературный артефакт, не несущий идеологической нагрузки. Я имею право на хранение исторических документов, согласно…

- Вы не имеете права на сепаратистские нарративы и формирование альтернативной культурной идентичности, - холодно, без эмоций перебил его второй, его голос был точной копией первого. - Любая культурная идентичность, отличная от утвержденной общеимперской, является угрозой стабильности и единомыслия. Вы знали правила. Система предупредила вас трижды. Процедура была соблюдена.

Мама плакала, прижавшись к стене, пытаясь стать ее частью, раствориться, исчезнуть. Я, пятнадцатилетний подросток, смотрел на все это, не в силах пошевелиться, скованный леденящим страхом. Он был осязаем, почти физически, он сковывал конечности, как парализующий нервно-паралитический газ, сжимал горло стальными тисками.

Они не стали тратить время на обыск квартиры. Они просто забрали у отца книгу. Один из них, тот, что говорил первым, достал небольшой, плоский прибор, похожий на сканер, и провел им над корешком. Раздался тихий, высокочастотный писк, и книга просто рассыпалась, превратилась в серую, мелкую, безжизненную пыль, которую он стряхнул с перчаток на наш идеально чистый, стерильный пол.

- Ваш социальный рейтинг понижен до уровня «Омега», - констатировал первый, как будто сообщал температуру за окном. - Доступ к информационным потокам, кроме канала «Пакс-Ньюс», ограничен. Трудоустройство - на объектах переработки отходов зоны №7. В связи с вашей доказанной неспособностью исполнять родительские обязанности, ваш сын будет переведен в государственный интернат для рекальтибрации. Конвой прибудет за ним через сорок восемь часов.

Рекальтибрация. Уродливое, казенное слово, скрывавшее за собой жестокую, многоступенчатую процедуру по «перевоспитанию» и созданию идеальных, послушных винтиков системы. Безмолвных, управляемых, с дальнейшим назначением в места, где требовался «специализированный персонал». Так я и попал в институт исследования хронологии - один из тысяч таких же «исправившихся» сирот.

В тот день они ушли. Так же тихо, как и появились. Дверь закрылась с тихим, окончательным щелчком. Отец не двинулся с места. Он смотрел на пустое место на своих ладонях, где только что была книга. Книга, которую его бабушка, бежавшая от хаоса Великого Коллапса, чудом пронесла через полмира из далекой, несуществующей больше страны под названием Колумбия. Тогда я впервые увидел в его глазах слезы. Он не рыдал, он просто был сломлен. Я видел, как свет в его глазах, тот самый огонек, что заставлял его шептать мне по ночам старые, запретные стихи, погас, будто кто-то щелкнул выключателем.

Через месяц его не стало. «Несчастный случай на производстве», - гласила официальная сводка. Как я узнал спустя долгое время, уже будучи в институте, - конвейерная лента… неважно. Детали не имели значения. Мамы тоже не стало вскоре после этого, и я даже не сумел найти следов того, что с ней произошло. Она просто исчезла, как исчезают ненужные файлы в системе.

Именно тогда, в леденящей пустоте государственного интерната, глядя на таких же, как я, обезличенных детей, я поклялся себе, что сломаю эту Систему. Вырву ее с корнем, уничтожу самый зародыш, не давший ей прорасти. А для этого нужно было добраться до корня. До момента, когда она, как вирус, проникла в ДНК человечества и начала свою методичную, разрушительную работу. До «Триумфа 1945-го», с которого, как вещал наш имперский гимн, началась «эра истинного, незыблемого Порядка».

***

Я моргнул, и призраки моего прошлого растворились в сером, угрожающем настоящем. Но связь, прочная, как стальной трос, осталась. Боль в боку напомнила о себе с новой, обжигающей силой, вернув меня в реальность порта. Я прижал к ране ладонь, чувствуя, как теплая, липкая кровь просачивается сквозь ткань куртки и сквозь пальцы. Идти. Нужно было идти. Немедленно.

Наклонился к тощему, который все еще хрипел, пуская кровавые пузыри, и быстро, без тени отвращения, обыскал его карманы. Нашел смятые, засаленные доллары, пачку сигарет «Лаки Страйк» с изображением улыбающегося солдата, и складной карманный ножик с тупым, но все еще опасным лезвием. Я взял и то, и другое. Война, даже такая, как моя - тихая, необъявленная, - не время для сантиментов. Это я понял еще в своем будущем, глядя в пустые глаза «серых». Обыскал два трупа, найдя ещё деньги, а потом, шатаясь, побрел вглубь порта, подальше от места стычки, оставив за спиной три остывающих тела, с одного из которых сдёрнул верхнюю одежду. Я не мог оставить в живых тощего, он бы обязательно рассказал о странном парне в порту, а это последнее, что мне было нужно.

Мда. Не об этом я думал, решаясь на авантюру. Нью-Йорк встречал меня не огнями Бродвея и не речами великих политиков, а бесконечными, однообразными штабелями ящиков, воем сирен с проходящих кораблей, ревом грузовиков «Студебеккер» и пронзительными, тоскливыми криками чаек, которые казались моими единственными свободными и по-настоящему живыми собратьями в этом чужом мире. Люди вокруг спешили по своим делам, не обращая на меня ни малейшего внимания. Еще один грязный бродяга в рабочей одежде - кого этим удивишь в крупнейшем порту воюющей страны? Я был песчинкой, ничтожеством, статистической погрешностью. И это было хорошо - чем меньше я выделялся, тем дольше мог продержаться.

Мне нужно было укрытие. Лекарства. Информация. Новая, надежная, безупречная личина. Гениальный, отточенный до мельчайших деталей план, который казался таким ясным и неоспоримым в будущем, здесь, на грязных, пропитанных запахами войны, пота и человеческих страданий улицах 1943-го, рассыпался на глазах, как та книга в руках моего отца. Я представлял себя серым кардиналом, невидимой рукой, направляющей историю, дергающим за ниточки королей и президентов. А стал мишенью для уличных бандитов, дрожащим от боли, холода и унизительной беспомощности оборванцем.

Я брел, теряя силы, пока взгляд не зацепился за какой-то полуразрушенный, брошенный на произвол судьбы сарай, заваленный сгнившими канатами, ржавым железом и обломками каких-то давно отслуживших механизмов. Забрался в самый темный, дальний угол, прислонился к холодной, шершавой кирпичной стене и, наконец, позволил себе выдохнуть. Дрожь, мелкая, неконтролируемая, пробежала по всему телу - адская смесь от боли, от адреналина, от пронизывающего до костей холода и от леденящего душу осознания чудовищного, космического одиночества.

Достал сигарету. Руки тряслись так, что несколько раз спичка гасла, прежде чем мне удалось ее зажечь. Я вдохнул едкий, непривычный дым. Он обжег легкие, заставил закашляться, слезы выступили на глазах. Но это был ритуал. Знак того, что я все еще жив. Знак того, что я здесь, в эпицентре хаоса, который мне предстоит усмирить, перенаправить, обуздать. Это был мой первый сознательный, добровольный контакт с этим миром - через боль, горечь и дым.

«Итак, Алан, - сказал я сам себе, глядя на тлеющий кончик сигареты, на табачный дым, медленно уплывавший в темноту сарая. - Добро пожаловать в прошлое. В колыбель твоего кошмара. Приветственная комиссия уже высказала свое почтение в полном объеме. Посмотрим, что будет дальше. Интригует, не правда ли?»

Я закрыл глаза, пытаясь заглушить нарастающую, пульсирующую боль и тошноту, подкатывающую к горлу. В ушах, поверх звона, все еще стоял оглушительный, неумолчный гул портовой жизни.

«Первый шаг сделан, - констатировал я про себя, сжимая кулак. - Неуклюжий, кровавый, унизительный, но сделан. Теперь нужно выжить. Потом - найти себя. Вернее, найти кого-то другого, чью жизнь я смогу забрать. Чтобы этот кто-то был с документами, с прошлым, с возможностью исчезнуть в толпе, стать своим, не вызывая вопросов. Мне нужна чужая личность».

Я думал об отце. О его глазах, в которых погас свет. О безликих серых фигурах, отнимающих прошлое, память, душу, право на индивидуальность у целых народов. У всего человечества.

«Я лишу вас этого, - пообещал я тем, кого никогда не было в этом времени, но чьи тени, длинные и безликие, уже ложились на этот мир, как предвестие чумы, как эхо из будущего. - Я лишу вас вашего Триумфа. Я сделаю так, что ваша Империя, ваш «Порядок», ваш стерильный, вымороженный рай никогда не родится. Я убью вас в зародыше, и вы задохнетесь в околоплодных водах истории».

Но сначала мне нужно было пережить эту ночь. Остановить кровь. Найти первого человека, которого мне, возможно, придется обмануть, подкупить или без сожаления уничтожить ради великой цели.

И я понимал, с леденящей душу, абсолютной, безжалостной ясностью, что для спасения будущего мне предстоит испачкать руки в грязи, крови и предательстве этого прошлого. Санитару, чтобы вылечить больного, тоже приходится ходить по чумным баракам, вдыхать зараженный воздух и иметь дело с гноем и смертью. И я был готов к этому. Совершенно, абсолютно, безоговорочно готов. Я не был героем. Я не был мстителем. Я был лекарством. А лекарство, как известно, редко бывает приятным на вкус, а при превышении дозировки - становится смертельным ядом. И моя работа только начиналась.

Боль утихла, сменившись тупым, ритмично пульсирующим онемением. Я потушил окурок о грубую подошву ботинка, засунул ледяные, все еще трясущиеся руки в карманы, пытаясь хоть как-то согреться. Пора было действовать. Время, мой главный враг и союзник, не ждало.