Нуннупи

Моё имя – Стэнтон Кри

Я проклят ходить по земле

Группа Ghoultown, песня «Drink With The Living Dead»

– За твою голову дают тысячу долларов, – тихо молвил паренёк, поставив перед гостем оловянную тарелку с тушёным мясом и картошкой. Горячее, аж дымится.

«Так я и чуял – не пожрать спокойно в этом городишке», – подумал Стэн устало. Долгая езда в непогоду вымотала его, злиться сил не осталось.

– Покажу, как отсюда свалить незаметно, – склонившись к нему, ещё тише прибавил малый. – Всего пол-орла[1], и никакой погони. Только сперва заплати за харчи.

Набить живот и выспаться в тепле – это всё, чего хотелось Стэну. И чтобы конь отдохнул. А тут вдруг опознали, вот облом.

Причём, кто! щенок в салуне, пригретый из жалости. Глаза к носу, шея набок, пришепётывает и волочит ногу. Куда в глуши такому… ни украсть, ни убежать, ни в шахтёры, ни в ковбои. Зато подметала, судомойка и при случае официант.

– Я видел портрет на плакате, весной, – продолжал тот полушёпотом. – Когда ездил за покупками с хозяином в Сокорро. «Живым или мёртвым», и всё такое.

Невольно Стэн возгордился. Его слава «парня со смертельным глазом»[2] перешла Рио-Гранде с востока на запад и, глядишь, до Аризоны доберётся.

«Парнишка косой, а приметливый».

– Это старый плакат. – Стэн прожевал первую, с верхом зачёрпнутую ложку.

Конец октября, поздний час, холодина. В такой вот вечер Стэн ввалился сюда, волоча снятое седло: «Есть кто живой? Мне поесть и кровать, корм коню». Салун словно брошен – темно, пусто, глухо.

Где густо ходят доллары, там заведения шумят и за полночь – пианист наяривает, девочки щебечут. Колышется табачный дым, а на столах у стен режутся в карты. Здесь же – только косой юнец-хромец выбрел навстречу с лампой-керосинкой, да сверху послышался ленивый мужской голос: «Баст, обслужи там!»

Пропащий городок. Ни огонька в половине домов, а кое-где и окна заколочены.

«Похоже, шахту выработали. Или коровья тропа повернула к железной дороге».

Малый присел рядом, с едва скрытым любопытством изучая гостя. В свете лампы его лицо теплилось румянцем. Средь голой скуки – такой визитёр!..

Выглядел приезжий – вот не скажешь, что отпетый висельник. Скорей бродяга. Худой, костлявый, всё на нём висит – поля шляпы обвисли, сальные патлы свисают на плечи, грязный плащ-пыльник до земли. Грубые руки, длинное лицо – будто копчёные, одни глаза блестят.

* * *

– …С тех пор я никого не убил, – мирно завершил гость, облизав ложку.

– Рука подводит?.. – осмелел паренёк, видя, как гость подобрел. – Можешь, выпьешь? Стакашек – десять центов, второй налью за восемь.

– Сказал же – нет. Свари лучше кофе.

– Есть и ром, и черничный ликёр. Эти за четвертак.

– Сколько раз повторять?

– Люди говорят, что Стэнтон Кри пил крепко, вот и предлагаю. Без обид.

Что на калеку обижаться? Он и так судьбой ушиблен. Уже в рост входит, а какой с парнишки спрос? Тут у него роль шута – зубоскалить над приезжими.

– Было. – Стэн сгрёб ложкой ещё порцию сытной еды. – Но отшибло.

– Это запросто, – согласился малый, тонко сведущий в историях про выпивох и оглоушенных. – Одного взрывом шарахнуло на шахте, другой с коня башкой ударился. Оба с пьянкой завязали. Или бутылкой по черепу. Кого бутылкой, проповедовать ушёл – босой, в мешок одетый, с посохом. Чисто Моисей, только безрогий. Крепко приложило, говорить псалмами стал…

Меж тем гость с аппетитом выскребал тарелку, потом подтёр остатки мясного соуса куском лепёшки, пока дно не засияло. Блаженно вздохнул.

– Я ищу одного человека.

«Чтоб грохнуть!» – У парнишки захолонуло в груди. Может, тут хоть что-нибудь случится?

Накатило – и отхлынуло.

«Дурь. Не бредь. Последний, кто чего-то стоил, без пути в мешке ушёл. Наверно, в Юту к мормонам подался. Там примут. Если краснокожие дорогой скальп с него не сняли».

– …да, мне кофе долго ждать? И прихвати сигару.

От сытости Стэн чуток осовел. Самый раз залить спиртного, но – нельзя. Глотнёшь, а он тут как тут. По пустякам его звать глупо. Но на крайний случай есть в карманах пара плоских фляжек – слева виски, справа эфир от патентованного зубодёра.

– Зря ищешь, – скособочившись, малый поднялся. – Здесь тебе нет противника.

– Мне нужен не враг.

– А кто?

– Чего ты шепчешь? мы одни.

– Глянь наверх, дверь приоткрыта, – сказал Баст одними губами.

– Ты-то не донесёшь?.. Пол-орла, – напомнил Стэн.

– Я помню. И ты не забудь.

«А тысячу лучше», – защекотало в душе. Послышалось звяканье – так звучит кожаный мешочек с сотней золотых «орлов». Главный судья всей территории Нью-Мексико вручает ему – прилюдно! – и громко говорит: «Юный Бастер Библоу, ты настоящий гражданин. За помощь правосудию, за голову злодея Кри…» Где-то рядышком, под перекладиной, качается этот бродяга. Его сапоги не достают земли, вороны садятся ему на голову…

Среди людей, шипя, ползёт зависть, как гремучая змея. Почему не мне? почему этому?.. Слышны злобные мысли – «Бастер, ха… Бастард! Эй, Баст, два виски и сельтерской! Шевелись, ты, птичья лапа!..»

«Я вам покажу. Средний палец. Оденусь как джентльмен, уеду в дилижансе, в Юту. Женюсь на одной, а потом на второй. Там можно. И фамилию сменю, чтобы не быть Библоу[3]».

– Кого ж тебе надо?

– Кабы знать… – Гость нахмурился, потупился. – Видишь ли… Баст, да?.. я был в индейских землях, у команчей, схоронил там гоблина. С тех пор не убиваю.

– А?..

– Он запретил. Он со мной. – Стэн потыкал себе пальцем в лоб. – Нуннупи, так их команчи зовут. С ребёнка, ростом фута на четыре. Тощенький такой, глаза совиные.

«Точно, в уме повредился, – определил Баст, вновь присаживаясь к гостю. – То-то о нём приезжие молчат, будто он сгинул. А оно вот чего. Тут держи ухо востро!.. Может, стрелять индейский чёрт и запретил, а резать?.. Заснём, а он всех чик-чик, и нету. В жертву духам».

– Зачем же ты хоронил его? Увидел бы – и в сторону. Ещё об гоблина мараться…

– Не койот ведь. Вроде, человечек. Говорил по-нашему. Я зимовал в горах… ночь была ясная, морозная, и гром ударил, как в грозу. Схватил ружьё, выскочил – луна с неба рухнула, неподалёку. Лес загорелся. На том месте я и нашёл его. Он полз прочь от пожара, весь пораненный. Лубки я ему наложил кое-как, но впустую – когда нутро отшиблено, не каждый выживет. Да и чем лечить-то? Вливал ему в рот виски по глотку…

Слушая, Баст затаил дыхание.

– …Вот он и говорит мне: «Стэн, помираю, вынеси меня наружу – с небом попрощаться. Не вернуться мне туда. И ты скоро покойник, вижу у тебя петлю на шее и дыру в груди. Сделай милость – найди того, за кем я пришёл. В долгу не останусь».

– Ну и дьявольщина у команчей!..

– Заткнись, – огрызнулся Стэн. – Всё по закону Божию. Мне потом команчи рассказали. Нуннупи, если к ним по-доброму, тоже добром отвечают.

– И чем же тебе карлик отплатил?

– Нашёл, чем, – уклонился гость от прямого ответа. – Если бы не он, мне тут с тобою не сидеть.

Совет и завет человечка с глазами совы Стэн памятовал прочно, как «Отче наш». Совет хранил его, а вот завет велел без устали скитаться, словно Вечному Жиду.

«Если доживу до дня поминовения усопших – помяну его как Джона Доу[4]. Не о Нуннупи же молиться».

– …так вот, я ищу того, кто умер пятого апреля в год, когда французы воевать затеяли с пруссаками.

– Кто с кем?.. – опешил Баст, и лишь потом понял, что сказал гость. – Так ты по кладбищам ищешь? по надгробиям?

– …или когда эти, в Вашингтоне, приняли закон, чтоб ниггерам голосовать. Пятнадцатую поправку к Конституции.

«Умён был Нуннупи, мудрая сова, всё-то он знал. Похоже, с неба через подзорную трубу слушал. Жаль, что умер. Останься он живым – мы бы сдружились, вместе грабили. Но без убийства, по завету».

Упоминание про пятое апреля слегка укололо Баста, но – где мы, а где индейский гоблин?.. Мало ли, почему день совпал. Их в году не так-то много, в каждый кто-нибудь родился или помер. Иногда прям в один час.

– Покойников-то отыскать нетрудно, – утешил он сумасшедшего стрелка, – они от тебя не бегают, а лежат себе под камушком и смирно ждут.

– В том-то и дело, что человек тот – ожил. Как бы воскрес, но с нуннупи внутри. Они по-своему честный народец, не то, что бесы. Живого не одержат, зато бездыханного – легко. Такой мне человек и нужен. Тот, кого за мёртвого сочли, а он задышал и поднялся.

– Был у нас один, – припомнил Баст, наморщив лоб и сильней обычного скосив зрачки к переносице. – Опился, собрались уж хоронить, а он очухался и – «Дайте похмелиться». Только потом его убили в драке. Вон, в том углу он и валялся.

– Не то, – мотнул патлами Стэн. – Такого не убьёшь. Живучий должен быть, как воин команчей. У них душа заговорённая. Да принеси ты, наконец, сигару!.. И где мой кофе?

– Скоро будет. Только я не докумекаю – на что им бездыханные?

– Съезди в индейскую землю, спроси. Вроде, там пара оживших живёт, охотник и скво, но я их не сыскал – кочуют же; поди, найди.

* * *

Едва Баст поднялся наверх за сигарой, как его поманил в комнату хозяин – без звука, как чёрт зовёт грешную душу:

– Тшш. Что за человек?

– Бродяга, но с деньгами. Вот, за ужин расплатился.

– Оружие?

– Кольт и магазинный карабин. Конь хороший, только не ухожен. Не пьёт, – добавил Баст, рассудив, что хозяину следует знать. – Ищет кого-то.

– Иди прямо на кухню, делай кофе. Я к нему спущусь, сам погляжу.

Немного удивлённый, Стэн глядел, как по широкой главной лестнице вместо парнишки сходит тучный усач, одетый по-домашнему.

– Добро пожаловать в Монтиселло, сэр. По делам или мимо? Сигарки у нас наилучшие, гаванские; даже в Санта-Фе таких не сыщете. Полдоллара штука.

– Редкий постоялец, почему б не ободрать, – покивал Стэн с пониманием. – Впрочем, давайте. Надеюсь, малый кофе занялся?

– Не глядите, что кривой – парнишка прыткий. Сварит быстро.

Прикурив от лампы, гость безразлично бросил:

– Где вы его подобрали, колченогого?

– Местного розлива байстрюк. Мать его в лучшие годы Монтиселло ковбоев развлекала и золотодобытчиков. Даже пела. Но не убереглась, заполучила булку в печь… Тут сорвало её с ума – бегом, бегом, и бросила дитё в расселину, на камни, а сама… Пришлось в неосвящённой земле хоронить. Но вы представьте – выжил пащенок! Любой другой бы вдребезги, а этот только покалечился – и стал наглядный плод греховной страсти. Однако ж, христианский долг велит оказывать благодеяния и падшим… Мы люди милосердные.

– Падший… с высоты об камни?.. – задумчиво спросил приезжий.

– Там провал с полсотни футов, аккурат чтоб в лепёшку разбиться. Недобрая расселина, индейцы зовут её Дом Восходящей Луны. Раньше краснокожие оттуда духов вызывали, а мы туда хлам и мусор скидываем.

– …и остался жив.

– Думали, конец мальцу. Внизу так тихо было… Но чуть решили уходить, он запищал. Кому за Бастом лезть, определяли жребием. Потому лишь и достали, что живой.

– …а смолчал бы – не полезли, что ли? – Гость глядел мимо хозяина, в сторону кухни, откуда начало потягивать кофейным духом.

– Неживой – зачем он нужен? Так-то хоть польза от него…

– Занятная у паренька история, спасибо.

* * *

После упадка Монтиселло, когда уехали аптекарь и галантерейщик, настал черёд разориться салуну. Так всегда с чахнущими городками. Сперва собирают вещички учитель и врач. Потом закрывают банковское отделение, грузится в повозку мировой судья, шериф сдаёт свою звезду. Мэр, кузнец и священник уходят последними.

Кто остаётся? Те, для кого каменотёс на плитах выбивал имя-фамилию, две даты, эпитафию.

Отчего-то Баст представлял, что они, с погоста, приходят сюда, зажигают свои лампы – как болотные огни, – и в их синем свете продолжают делать то, чем занимались прежде. Тени в шляпах, куртках с бахромой и сапогах со шпорами, тени в платьях с кружевами, в капорах с лентами. Пианист, сквозь которого видно луну, кладёт пальцы на клавиши, и мама начинает петь…

«Надо поставить ей камень. Так нечестно, чтобы у неё ничего не было. У всех же есть!.. Даже на «кладбище обутых» и то ставят, пишут, кем убит и как. Если стрелки и шулера заслужили, то почему она – нет?..»

Повар давно спал. Из бывших рабов, чёрный, седоватый, он раньше стряпал у плантатора, в хорошем доме. Знал рецепты диковинных блюд – консоме, фрикасе, бланманже. «Ах, Басти, угораздило же нас родиться – меня негром, а тебя ущербным. Видно, нас сглазили в утробе. Это козни колдунов. Когда тут всё развалится, уйдём в Луизиану. Я помню дорогу, это вниз по Рио-Гранде, а потом в Нью-Орлеан на пароходе. Только где взять денег на билет?»

Сто «орлов», шутка ли.

Он полоумный, с гоблином беседовал. Он вне закона, всё равно его повесят. Можно считать, уже мёртв.

Заказать маме камень, повыше других.

Напоследок Баст прошёл по кухне с лампой. Рагу на завтра, сваренное впрок. Хлеба заботливо обёрнуты. Вода для утреннего кофе. Дрова сложены у очага. Дядюшка Оноре-Бальзак всё содержит в опрятности – тарелки чисты, вилки-ложки перемыты, ножи наточены. Какой нож хороший, острый… Зачем-то сам в руку взялся. Рукоять удобная.

Как Оноре-Бальзак учил, проверить лезвие на ногте. Стрянет. Значит, ножик годный.

Для жилья Басту отвели чулан возле кладовки. После того, как съехали девки по два доллара, освободились комнаты на верхнем этаже, но занять одну ему не разрешили.

«И правильно, Басти. Женские покои не для нас, мужчин. Там эти запахи, они въелись во всё. Роскошь, мишура, бумажные цветочки… Но твоя мать, она была актриса, занимала покой из двух комнат – спальни и гримёрной, как подобает диве. Я подавал ей кушанья в серебряных судках и звал её «мисси». Слушай меня, а не всяких там желчных святош. Я расскажу тебе сущую правду».

Погасив лампу, Баст разулся и тихой ногой начал подниматься к комнатам постояльцев. Холод застыл в коридоре, сковал воздух.

«Что, если он заперся?»

Потом – «А петли-то смазаны? ну как заскрипят?.. Он в меня тотчас из кольта… Сколько ведь выжил, ни один законник его не завалил».

Тьма в номере пахла немытым человеком. Витал слабый сладковатый дух эфира, с которым рвут зубы без боли. Нюхнёшь и как в яму провалишься.

«Не смогу. Лучше вернуться в чулан».

Тут Баст с силой подумал – как всё осточертело, как хочется в Юту, в Луизиану, куда угодно. Лишь бы не слышать издевательского «Шевелись, ты, птичья лапа!»

Рука сама поднялась.

– Положи нож на стол, – остановил, оцепенил его спокойный голос из тьмы. – Садись. Молодец, что пришёл. Разговор есть.

* * *

Через улицу, в проулке, совещались хозяин салуна, шериф и кузнец. Все с оружием.

– А точно он?

– Вылитый, как на плакате. Я эту рожу хорошо запомнил. Живым или мёртвым…

– Стоят холода, довезём и убитого. До Сокорро всего восемьдесят миль. Прямо в суд, а там и деньги на руки.

– Опознал я. Мне половина, вам по четверти, – напомнил хозяин условие.

– Салун застрахован?.. – Шериф присматривался к зданию. – Перестрелка – дельце ненадёжное, он парень не промах… Подпалить с углов и ждать, пока зверь выскочит, да тут и кончить. Огонь подсветит нам мишень. Жену ты вывел?

– Само собой. Там хромой и чёрный, спят.

– Вот всё на Кри и спишем, а тебе страховка. В тех же долях и поделим, как премию.

– Всем нужны деньги, но с поджогом это перебор, – заявил кузнец. – Я против. Какой ни выродок твой Баст, а всё ж душа человечья. И повар мужик честный, с ним так поступать негоже. Послушайте меня, иначе я соберу добровольцев, и придётся делиться со всеми. Без коня Кри далеко не уйдёт…

* * *

– Я… чья душа? – растерянно спросил Баст. Знание, которое на него свалилось, выворачивало ум.

– Пока – Бастера Библоу. – Гость прижал на миг к лицу тряпку, смоченную эфиром. От резкой, ядовитой сладости этого запаха у Баста сжимало горло. – Ещё с полсотни лет им будешь, или дольше. Если не решишься перейти в наружу. Путь наверх – с изнанки до наружи, но кое-кто застревает на полпути. Можно сказать, ты ещё не родился. По Иову, «как младенцы, которые света не видели».

Все понятия, затверженные Бастом, сорвались подобно скалам под ударом динамита. Мир сломался и предстал иным, вроде колодцев или стволов шахт с неба до пекла. От них в стороны, как ветви елей, этажами – штреки. Названия этого мира пугали – наружа, изнанка, межуть.

Межуть – здесь. Она – этаж, почти днище. В межути лежат Монтиселло, Вашингтон, Нью-Орлеан и весь свет, сотворённый в шесть дней. Кругом межуть безвыходная, в ней живут межутники. Вот почему всё так паршиво!.. Впору кричать и биться об пол головой.

– А кем я стану там, в наруже?

– Врач скажет. Придётся лечиться. Ты слишком врос в межутника, тебе будет больно оторваться от него. Даже я… Не прошло года, как я в Стэне, а он уже проникает в меня. Вспоминаю, как я воевал на стороне конфедератов, под началом генерала Ли. Молодой, почти как ты сейчас. Война – настоящий ужас…

– Плохо жить у нас?

Медля с ответом, нуннупи мял в ладони тряпку. Выдох за выдохом из тела уходил эфир, и стрелок вот-вот мог проснуться.

– Всё очень чужое. Дикое. Такой немыслимый простор, что дух захватывает. Я готовился, нырял в межуть, но когда застрял… Мы странствовали по горам, по прерии, жили у индейцев. У Стэна была любовь с одной скво. Такое же потрясение ты испытаешь, когда перейдёшь уровнем выше.

– Можно… взять с собой маму? – решился спросить Баст. – Раз уж ты с неба…

– Прости, это выше моих возможностей, – между вдохами эфира ответил нуннупи. – Она не из наших и слишком давно умерла. Зимой, в пределах двух-трёх дней, я бы попытался разбудить её, но столько лет спустя – никак.

– Я смогу её навестить?

– Нет. Разве что станешь ныряльщиком, как я. Но это опасная служба. Погляди на меня. Хорош? А ведь по-вашему я кто-то вроде ангела.

Баст колебался. Наружа. Что там будет? Златые чертоги, пение херувимов – или штреки, а в них толпы карликов с совиными глазами?

– Как туда добраться?

– Вот. – Нуннупи протянул как бы костяшку домино. – Поворачиваешь половинки, прибывает клеть подъёмника… Да, клеть. Спасательная люлька. Я пользуюсь словами Стэна. Для наших слов язык во рту не тот. Вызывать надо подальше от города, это слишком заметно.

– А… – Баст хотел ещё что-то спросить. Тут в оконное стекло звонко ударил камешек, потом с улицы закричали:

– Стэнтон Кри, ты в ловушке! Салун окружён, твой конь у нас! Хватит грешить, сдавайся по-хорошему!.. Выходи без оружия!

– На горизонте тучи, – пробормотал нуннупи, затыкая эфир пробкой. – Тебе лучше уйти, через заднюю дверь. Подними руки, громко скажи им: «Я ребёнок, не стреляйте». И беги отсюда. Подальше от города, помнишь?

– Но ты… как же ты? Они убьют тебя или повесят!

– Клеть одноместная. И… я уже мёртв для наружи. Моя луна разбилась, меня нет. Похоронен в индейской земле. Уходи, кому сказано! Я отвлеку их, чтобы о тебе забыли.

Убедившись, что парнишка ушёл вниз по лестнице, нуннупи спешно откупорил виски и выпил сразу полфляжки. Надо торопиться – действие эфира на исходе, а проснувшийся Стэн будет только мешать. Зато пьяный, с его навыками солдата и бандита, очень даже пригодится.

– Долго нам ждать?.. – орали с улицы. – Выходи, да и делу конец!.. Зря надеешься от смерти отсидеться!..

«Когда же парень уйдёт?.. По времени, должен уже покинуть дом», – маялся нуннупи у простенка, держа карабин наготове и по голосам вычисляя, где укрылись осаждающие. С верхнего этажа он не мог угадать, что Баст выводит сонного, ошеломлённого повара.

Ну вот, крик паренька. Пальбы нет. Свободно пропустили. Дать ему время отойти – и можно начинать.

Поодаль от салуна, на задворках, Баст наскоро и крепко обнял негра:

– Оноре-Бальзак, я ухожу сейчас. Спасибо за всё. Ты меня кормил, жалел… спасибо!

– Постой… в одних носках! Оденься, холодно!.. Возьми еды! Басти, куда ты?

– Наверх. Я не здешний. За мной прилетят. Там… всё правильно, а здесь я больше не могу.

– Обещай, что ты с собою ничего не сделаешь!.. – но паренёк уже исчез во тьме.

* * *

Нуннупи допил виски, бросил фляжку. Радость и ярость охватили его. Прикладом вышиб окно, во всю силу гаркнул, чтоб знали – они имеют дело с капралом Старика Ли[5], мир праху его:

– Юг восстанет вновь!

На ночной улице грянуло. Тень выметнулась из окна, скользнула по козырьку над входом, упала у ступеней и – будто бесплотная, перемахнула улицу. Дистанция всего семь-восемь ярдов, шериф стрелял неплохо, но тут промазал – быстро двигался проклятый Кри, словно не человек, а команч или демон. В следующее мгновение Кри ногой вышиб его винтовку из рук, вздёрнул к себе за ворот – мужчину двухсот фунтов весом как пушинку:

– Где конь?

В сравненье с шерифом хозяин салуна был так себе стрелок. Да и боялся попасть в своего. Зато не по сложению прыток – резво рванул на помощь, чтобы сблизи свалить внезаконника наверняка.

Заметив бегущего усача с ружьём, Стэн откинул шерифа как тряпку – тот, пролетев, крепко припечатался спиной, – и кинулся усачу навстречу. Хозяин успел лишь наскоро прицелиться и выпалить. Мимо! Кри дьявольски ловко вильнул в наклоне, схватил его за запястье, махом выкрутил руку – как стрелку часов повернул, – и двинул носком по голени. Потеряв от боли равновесие, противник рухнул ничком.

– Где конь, спрашиваю?.. что ещё тебе сломать?

Зато за углом салуна не сплошал кузнец, видя, что у парадного входа неладно. Едва Кри расшвырял дольщиков судебной премии, он для верности встал на колено и навёл свой полудюймовый «спрингфилд». В самую широкую часть мишени, как отцы учили.

А когда у тела Кри, лежащего с дырой в груди, спорили о делёжке – за меткий выстрел кузнец требовал ещё десять процентов, – хозяин салуна показал здоровой рукой в небо над крышей заведения:

– Гляньте-ка, опять там над расселиной чудесит.

В звёздной черноте, словно воздушный шар, вверх поднималась маленькая тусклая луна.

– Тоже невидаль!.. Вернёмся к делу – мои тридцать пять, и точка…

* * *

Термометр упал до двадцати по Фаренгейту, повозка с призом не спешила. В Сокорро они прибыли на четвёртый день, под вечер.

Возчиком взяли дядюшку Оноре-Бальзака, он же стряпал трём героям на ночлегах. Сама троица ехала верхами. Так достойней. Да и неуютно с мёртвым путешествовать. Правда, взбираться в сёдла было трудновато – один с рукой на перевязи, у другого спина не гнётся. Всю дорогу кряхтели и охали, крепким словцом поминая Стэна.

Повар вывез из родной Луизианы полный багаж негритянских суеверий и духовных песен. Дорогой он негромко напевал «Сухие кости» или «Пойду к речке, помолюсь», а по вечерам рассказывал об ужасах, как положено у чёрных перед сном.

– Вот вы смеётесь надо мной, а я вам правду говорю. Он с виду помер, а ведёт себя нехорошо. Нормальный покойничек смирный и тихий, а этот всё шепчет и шепчет. Самым что ни на есть южным говором. Порой и по-креольски, с этакой гнусавостью. Я молюсь, гимны пою, а он не унимается. Помер-то стрелок без покаяния, не исповедавшись. Зря я нанялся его везти; эта ездка гибелью души попахивает. Хозяин, надо доллар мне прибавить, фунтик табачку…

– Седой уже, а дурень.

– Хватит врать, лучше про королеву змей.

– И что же он тебе нашёптывает?

– Да всякое такое – мол, давай дружить. Дескать, мы будем жить на великом просторе, на воле, охотиться с индейцами, или построим придорожную таверну, купим лицензию на выпивку, я тебя не дам в обиду никому…

Озарённые костром, трое хохотали над его россказнями. Боль отступала, словно чёрный заговаривал её.

Должно быть, дядюшка обиделся – и больше о болтливом мертвеце ни слова. Дождался, когда бивуак стихнет, сгрёб уголья, завернулся в пыльник с пелериной и вытянулся возле догоравшего костра – ждать, когда поспеет картошка в мундире. Известно, повар ест последним.

Кругом на мили ни души, ночь и сон объяли землю.

Звёздный купол сиял вечными огнями, холод начал пробираться под одежду. Оноре-Бальзак бросил в жар недогоревшие ветки, палкой выкатил из золы горячие картофелины. Перебрасывая клубень с руки на руку, вновь начал бормотать:

– Где ж это видано, чтоб постояльцев убивать?.. Человек к тебе пришёл, а ты его ба-бах!.. Кто теперь у нас селиться станет? По всей прерии слава пойдёт быстрей ветра… А ведь он пришёл с деньгами, заплатил как полагается… Я его даже не успел попотчевать! Мог бы и безе с ванилью изготовить в лучшем виде – а уже нет человека.

Последние язычки огня трепетали в темноте. Картошка на разломе испускала аппетитный пар, белая и рассыпчатая будто сахар.

– Вишь, на плакате написано… Мало ли, какой напраслины напишут. Я в меню пишу – салат французский, вино из Парижа… Убивал, говорят… Если воевал, то убивал. Наведёшь ружьё, выстрелишь – так не захочешь, а и попадёшь в кого-то ненароком. После этого что же, в постояльцев стрелять можно? Нехорошо так, не по совести…

Хрустнула ветка в костре, выстрелила шариком огня на плащ повару. Испуганно зафыркали и, топчась, стали теснить друг друга лошади. Упавший огонь то багрово мерцал, затухая, то вспыхивал жёлтым, словно совиный глаз.

– Тьфу ты. – Повар поплевал на пальцы, быстро затушил уголёк и… проглотил. Бабушка учила – ешь дар костра, пока в нём пыл, от порчи помогает.

– Стойте вы уже!.. – бросил он лошадям. – Всё спокойно.

* * *

После того, как Стэнтона Кри опознали и отправили на «кладбище обутых», повар обратился к хозяину неожиданно твёрдым, решительным голосом:

– Прошу расчёта и письмо с рекомендацией. Наличные при вас, здесь мы и разочтёмся.

– Оноре-Бальзак, с чего это?.. Ты славный повар, я тебе прибавку дам…

– Ваш салун прогорит со дня на день. Вы взяли кровавые деньги, они добра не принесут. Зачем мне в гиблом месте работать? От вас даже Баст убежал без следа, а уж он-то обходился самой малостью. Значит, и мне пора.

В Монтиселло хозяин слукавил бы как-нибудь, но в Сокорро рядом суд – негр подаст иск… Поправка к Конституции сделала чёрных смелее. Как бы дороже не вышло. Лучше расстаться миром. Пусть жена кухарничает на проезжих, заодно деньги в доме останутся.

Получив своё, Оноре-Бальзак отправился искать, где тут дёшево и вкусно кормят, а заодно найти гостиницу по средствам. Как мастер своего дела, он по запахам с кухни определял, стоит заведение его визита, или надо мимо пройти. Но, пройдя, потом вернуться и наняться, чтобы поднять кухню на уровень, блеснуть талантом и иметь прибавку.

На территориях чёрные – редкость. Это в Луизиане среди своих затеряешься, а тут ты заметен. Опрятный, вежливый, старательный негр-повар – экзотика и лишняя реклама заведению, пусть ниже француза, но выше китайца.

За обедом он и удостоился внимания, хотя держался скромно, ел в уголке. Подошёл детина под хмельком, по выговору – янки. Руки в карманы, гримаса презрения.

– О, черномазый. Выпей со мной за Юг. Бармен! за мой счёт – особенный коктейль для Джима Кроу[6]! Бурбон, кайенский перец, нашатырь и скипидар.

– Извините, сэр, я не пью.

– Придётся. За то, как мы вас разделали. А ещё за Короля Пик[7], который только и умел, что в землю зарываться, пока совсем его, вражину, не зарыли.

Пожилой негр молча поднялся. Подошёл к стойке, тихо спросил стакан рома. Махнул единым духом, не поморщившись. Правый кулак его сжался и стал похож на чугунную гирю.

– А ну, крысёныш, повтори, что ты сказал про генерала Ли.

**********

[1] «half eagle», золотая монета США в 5 долларов, чеканилась в 1795-1929 г.г.

[2] deadeye (амер. жарг.) – «мёртвый глаз», меткий стрелок

[3] by-blow – «случайный удар», перен. «внебрачный ребёнок»

[4] в США – название для неопознанного тела мужчины

[5] Old Man – уважительное прозвище генерала южан Роберта Э. Ли (1807-1870) среди его подчинённых

[6] чёрный раб, автор песни «Jump Jim Crow» (1820-ые); с 1830-ых – уничижительное прозвище негра в США

[7] The King of Spades – прозвище, данное Роберту Э. Ли солдатами, которых он часто заставлял рыть окопы (карточная масть пик в англоязычном мире означает лопату)