О любви и кошмарах

...а год безымянный, безвременный век.

Война, не война, но тоскливо и вьюга,

И там, за стеклом, молодой человек

И все ещё девочка, в скобках "подруга"...

Зимовье зверей

«Не вальс»

Бывший военный врач, а ныне уездный доктор Александр Викентьевич Серебров опять не спал: сидел при бледной керосиновой лампе, записывая очередной отчёт. Пламя дрожало, и по жёлтым, развешанным на стенах плакатам, раскрывающим тайны человеческого тела, скакали то блики, то тени. От окна тянуло ночным холодом октября. Теперь ветер был повсюду в этой больнице: в полупустых палатах, в тёмных коридорах, в разговорах усталого персонала, под его халатом с пятнами въевшейся крови и йода.

Но вот воздух в кабинете качнулся иначе, словно где-то открыли дверь или окно. У самого порога раздался стук. Не отрываясь от большой тетради на столе, доктор устало откликнулся:

— Что там?

За приоткрывшейся дверью мелькнул подол белого больничного платья.

— Доктор?.. Вы сказали зайти, если...

Серебров внутренне подобрался, услышав этот тихий, хриплый голос. Спина напряглась. Опять одна и та же ночная гостья. Опять её бессонница. Опять никакого режима. Давно пора было передать её другому врачу и прекратить эти походы и странные, полунемые диалоги. Или даже лучше: выписать, отправить домой. Тогда прекратились бы и визиты, и эти бесконечные письма родных с расспросами о состоянии. Но нельзя: как её отправишь домой с растерзанными руками? Какой другой врач согласится на этот мешок с сюрпризами? Александр Викентьевич поднял взгляд на дверь.

— Вам стало хуже?

Ему — стало. Он закрыл тетрадь. Женщина, наконец, возникла в кабинете. Русая, дымная, тугая коса лежала на её плече, напоминая верёвку. Бледные руки были туго сплетены под грудью, словно она пыталась унять дрожь от холода. В тонких музыкальных пальцах женщина сжимала белый кружевной платок.

Женщина молчала, опустив взгляд. Опять из неё всё придётся добывать словно клещами. Серебров вздохнул и потёр глаза под тонкими очками.

— Садитесь, — он махнул рукой на кресло, вставая из-за стола, — садитесь и признавайтесь, что там у вас.

Неслышными шагами женщина пересекла кабинет и безвольно опустилась в кресло.

— Что стряслось? — повторил доктор, наклоняясь над пациенткой. И сразу понял всё сам, без ответа. — Елена Петровна, третий час ночи... — выдохнул он. — Да что же вам не спится-то в такое время?..

По кружевному платку расплывались кровавые пятна. Серебров отшагнул и резко, с досадой, выпрямился.

— Сначала вы молчите почти три недели, потом руки режете по ночам... Который раз уже одно и то же, — он снова потёр усталые глаза. — Я вам сейчас повязку наложу, вы её опять сорвёте? Для чего вы вообще ко мне пришли, если вам не нужна помощь?

В вопросе звучала бессильная злоба, словно он был адресован даже не этой пациентке, а кому-то, кто толпился за её подрагивающими плечами. Женщина отшатнулась, вжимаясь в спинку старого кресла. Ни слова в ответ. Только тоскливые глаза на пол-лица и красный платок в руках.

Врач отошёл к окну. Скоро начнутся настоящие заморозки. Пойдёт снег. А теперь там был только ветер. Повсюду был он. И эта сумасшедшая с кровавыми кружевами. На прошлой неделе он встретил её в парке со старой сиделкой. Больная молчала и смотрела в небо. Доктор тогда подумал, что её глаза сливаются с ним, и ему на мгновение стало страшно: небо октября казалось почти белым. Он тогда велел им закончить прогулку пораньше, а ночью Елена Петровна снова кричала так, что пришлось колоть морфий. Скорее бы уже пошёл снег. Скорее бы всё замерзло.

За его спиной послышался шорох, и доктор оглянулся. Елена Петровна встала, зажимая рукой искривлённый рот, чтобы выскользнуть из кабинета — так же бесшумно, как вошла. Как будто соглашалась с ним: и правда, чего это я? Зачем я пришла? Зачем трачу время другого? Он резко вздохнул. А мог бы теперь оперировать. Делать что-то полезное.

— Стойте, — врач снова развернулся к ней и махнул на кресло. — Садитесь обратно. Показывайте раны.

Он взял её руки. Тонкие, тонкие руки с синими венами. Женщина вздрогнула от его прикосновения, хотя боли не было. Было просто горячо. Порезы лежали поперёк и были неглубокими. Он продезинфицировал их, сквозь зубы велев ей сидеть спокойно, и устало посмотрел на пациентку.

— Сейчас я наложу вам повязки, а вы оставите их в покое и перестанете заниматься этим бессмысленным кровопусканием, поняли?

Елена Петровна дёрнулась, когда он слишком туго затянул бинт. «Что я делаю?» — мелькнуло у него.

— Сидите смирно, — доктор строго глянул на неё, но вдруг смягчился, увидев следы ногтей на внутренней стороне ладони. Сжимала кулак, пока резала. Было больно.

— Ну зачем вы это делаете с собой? — устало спросил он.

Пациентка подняла на него взгляд. Глаза в полутьме кабинета напоминали чёрную, ледяную реку.

— Чтобы не слышать. Не хочу слышать мысли. Хочу, чтобы всё замолчало.

Врач распрямился и растерянно потрогал бумаги на столе. Он не ожидал от неё ответа: пациентка говорила редко и неохотно, словно ей было больно делать это. Однако горло не было воспалено или повреждено — болело где-то в другом месте. Неожиданно тихо он спросил:

— Разве мысли слышат? Их... просто знают. Может быть, в этом ваша болезнь? — он мягко протянул ей неизвестно откуда взявшийся бутылёк с прозрачной жидкостью. — Вот, попробуйте. Это ароматное лимонное масло. Я иногда спасаюсь им от этих проклятых больничных запахов. Пахнет... летом, кажется. Попробуйте, почувствуйте. Вспомните... да хотя бы лимонное печенье из детства. Отвлекитесь.

Он осторожно разжал её пальцы и вложил флакончик, задержав свою руку на секунду дольше, чем нужно. Большой палец скользнул по тонкой полоске запястья, не скрытого повязками.

— А как же вы?.. Чем вы здесь будете дышать? — хриплым шёпотом спросила она, опуская руку.

Доктор вдруг рассмеялся. «Морфием, — подумал он, — я буду дышать морфием и темнотой».

— Идите спать, Елена Петровна, — тихо продолжил он. — И ради Бога, не трогайте повязки. Я зайду к вам после завтрака.

Женщина мелко кивнула и вышла неслышно. Её кровавый платок остался на ручке кресла. Кружево словно смеялось в лицо врачу: «Что ты теперь сделаешь, доктор?» Он собрал его в кулак, пачкаясь в её полузасохшей крови.