О, погреб памяти!

О, погреб чужой памяти! Как давно я не бывала в подобных местах!..

Я шла через ольховую рощицу, подёрнутую туманом и потому походившую скорее на старинную фотографию. По правую руку среди зарослей проступали чёрные прутья ограды, а по левую — подёрнутый ряской пруд. Если приглядеться, можно было увидеть там, в глубине пруда, шестиугольный стол, и за этим столом — движения загадочной карточной игры.

Я не отвлекалась. По-весеннему прохладная дорожка вела меня на открытое место, где уткнулась в небо узенькая башенка псевдоготического особняка, сложенного из огромных серых камней.

Вокруг — ни души. Я подходила всё ближе, и уже знала, что тяжелая дверь не заперта — потому что от кого тут запираться?

И я не ошиблась в своём предположении.

Холл оказался просторен и высок, с высокими и узкими окошками под потолком. Его холодные голые стены напомнили мне о средневековых соборах.

Чтобы отвлечься от излишней торжественности (а ещё под впечатлением от уже моего последнего сна), я поискала взглядом дверь туалета. И у меня получилось, хоть мне туда и было не надо.

Около туалетной двери на тумбочку, стилизованной под бидермайер, взгромоздился том Лавкрафта. Серьёзное, дорогое издание, в чёрной коже и с золотистым тиснением на корешке.

Видимо, взяли в туалет почитать, а потом что-то отвлекло и забыли. Для таких дел тут тумбочка и поставлена. Всё как у людей.

Я не могла не отметить, что издание было новое и дорогое, с приятной на ощупь бумагой и выглядело очень солидно. Явно рассчитано на тех, кто даже в нашу эру нищепанка может себе позволить роскошь аналоговых изданий.

Я снова перевела взгляд на середину просторного холла.

На здоровенных плитах пола был выложен чёрными камушками огромный бутон цветущей розы. Прямо посередине бутона лежал хозяин особняка, доктор Лиам Туинстра, — тот самый человек, который основал Институт Сна и сделал возможным путешествия вроде моего.

Гнутый арабский кинжал с пульсирующей, изменчивой вязью на лезвии пронзил его грудь, а кровь, словно тень, очерчивал силуэт тела.

Однако сам по себе этот факт мало что значил.

— Не на секунду не забывайте, что покушение произошло наяву,— наставлял меня наш новый руководитель, пожилой и громадный академик Михаил Флигенбер,— Для следствия всё, что вы увидите в чужом сне, тем более в коме, может служить лишь зацепкой и поводом для дальнейшего расследования. Даже вы, для кого подобное погружение стало профессией, не должны забывать — память человека носит восстановительный характер. Искажения когниций и ложные воспоминания очень часто встречаются в реальном мире. Что касается мира снов, то он из них состоит. Всё, что вы увидите и услышите — с юридической точки зрения ничтожно. И вы не можете рассчитывать, что законодательство улучшится к тому времени, когда вы вернётесь обратно.

Чтобы добраться из Магнитогорска до Королевской Академии Нидерландов профессор Флигенбер был вынужден изрыгнуть столько справок и анкет (и это не считая, собственно, первоклассных работ по квантовым аспектам физики твёрдого тела), что иногда начинал рассуждать не как физик, но как юрист. Но даже рассуждая как юрист, он оставался научным работником.

Так и я, хоть и веду расследование, оставалась в первую очередь гипнонавтом. И потому не могла спокойно смотреть на поверженного Туинстру.

Стоять даже возле полумертвого тела основателя Института Сна — означало стоять рядом с историей. Ведь именно благодаря его открытиям возникла сама профессия, которой я посвятила жизнь.

Разумеется, Кэйко утверждала, что искусство гипнонавтики существует у них в Японии с незапамятных времён, просто под другим названием. Но я никогда особенно не доверяла этой по-мальчишечьи тощей настырной японочке с её вечно зализанным каре и загребущими ручками. А вот профессор Туинстра в ней души не чаял и говорил, что она ему как дочь. Хотя даже без путешествия в сны было очевидно, что между ними есть и что-то большее.