О злодеяньях и яблоне.

Осень в этом году выдалась ранняя, да теплая. Нет, конечно, накрапывали дожди (куда же без них?)… Северный ветер обрывал пожелтевшие листья, а маленькие ветерки без устали кружили их в медленно остывающем воздухе, среди запахов и признаков увядающего лета: радостно побуревших мхов, налившихся сладостью ярко-алых гроздьев рябин, россыпей грибов, облюбовавших полянки и пни Старой Пущи.
Осень не только вступила в свои права, но и одним махом, как будто задернув желтый занавес, мгновенно, двумя-тремя штрихами перекрасила все лесные краски в охру и багрянец.
В общем, до поворота оставалась ещё почти четверть седмицы, когда Свальдхи выгнала-таки нас за ограду “за злодеяниями”:
– Раздайте три проклятия по случаю или одно по необходимости, соблазните к краже, или к обиде, или к блуду, или к порче, и без трех греховных дел не возвращайтесь!

Вот дались ей эти греховные деяния! Всего ничего до осеннего солнцестоя, к тому же.
Год на грехи и так был урожайный. В Перемянь-городе по весне сменился князь: все как полагается – с подкупом, с заезжими варягами, с ночным штурмом при факелах, с предательскими ударами в спину. Вдоволь было и вдовьего плачу, и случайных да нелепых смертей, а уж проклятия победителям лились как помои с кухни в праздничный день… Потом сторонников старого князя ловили по всем трактам, шляхам и дорогам.
Даже до нашего болота докатилось эхо тех дел. Васятка-утопец по случаю заплел тропинку двум здоровенным гридням в железных рубахах, да так ловко, что те как по княжьему двору топали через всю болотину до самой глухой трясины, до Зеленой бездны. Ну, а там уж никак: в ту сторону одна дорога, и возврата оттуда не бывает. Мало ей, что ли, жестокосердной?
Думаю, мы ей просто осточертели, – до черты и после. Вот и разогнала она всю свою свиту по окрестностям. Ну, утопцы сразу на болото пошли, куда ж ещё? Мавки на озеро почапали, а я к яблоне пошел. Не большой я любитель сырости этой: болота-озера – это всё к водяной братии, – вот они пускай и плюхаются там или рыбачков да ягодников промышляют.
Шел я себе и шел: дорогу не спрямлял, по камням не прыгал, тварь лесную не задирал особо… Ну, так, может, пару сорок хвостами склеил, – да и то чисто из забавы. Уж больно они кричат задорно. Ни дать ни взять – две рассорившиеся товарки на уездной ярмарке, особенно если им монетку неполновесную в сдачу незаметно подкинуть…

Да вот, проходя мимо горюч-камня, что у векового дуба, увидал, как желуди вкруг ствола трясутся и подпрыгивают. Долго я на них удивлялся, пока не сообразил, что не просто это так, а шаги-то – богатырские. Кто-то по торной тропе до дуба идет, и шаги его силой наполнены. Оттого и содрогается все кругом, и желуди по листве скачут…
Хэ! Вот и дело подоспело! Схватил я три тропинки, да и крутанул вокруг кулака, да через кукиш протянул: враз на каждую полянку по три ложных развилки легло. Замедлились шаги, и желуди трепыхаться как будто перестали, – да ненадолго. Не успел я на камушек присесть да грибок сцапать, как вдруг так меня тряхануло, что я в куст повалился: одни лапоточки торчат. Глянул вокруг:
– Ой, что деется-то! – вся сетка моя хитросплетенная по швам разъехалась да с дороги сползла. Только клочки моей работы в разные стороны полетели. Хорошо, что я на горюч-камне сидел: оборонил он меня, а то бы и мне досталось! Не иначе, у путника оберег с собой был, да не из простых. Вон, дотлевает мое заплятье, мотается кусками, как паутина на ветру.
Ну, не вышло и не вышло; я отдышался и дальше побег, – черт, думаю, с ним. Пускай ведьма сама с ним бодается; мы, в конце концов, нечисть мелкая, для больших драк и дел не созданная. Наши дела – дороги да трава, повороты не туда, икота и мелкая лишняя работа. А с такими пускай сами дела водят, без нас, сопливых, обходятся. И им интереснее, и нам спокойнее. А бежал я недалече, хотя и не близко. На старую поляну, к яблоне. Там когда-то знахарь жил, селянам да путникам ворожил: вроде и помалу, а всем хватало. Да помер он, ещё когда отец мой мальцом был, а вот яблонька, глядишь, и осталась. Одичала, конечно; молодой порослью обзаводилась, да не раз, но зайцы-поганцы по зиме все сгрызли. Они и на старую яблоню косились, – да я на нее специально отворот повесил. И лесовик местный помог: он до яблок тоже дюже охоч, особенно когда они в самой спелости, как раз по такой вот осени. Короче, оборонили мы ее, и она нас с тех пор каждый раз яблочками балует. А больше на той поляне ничего не осталось. Все лес подмял: изба сгорела, гарь иван-чаем поросла, а там и сосенки молодые подтянулись, и березки. Вот только яблоня у колодца и стоит как примета местная, да еще пара кустов крапивы, что всегда по следам человеческим растет. В общем, не поляна, а так – одно слово. Если бы не отворотный наговор, давно бы уже и яблоню лес затянул… А так – чуть-чуть, да виднеется среди белых стройных берез приземистое красное дерево с ветками, склоненными до земли, полное крепких да сочных плодов. Говорят, его семечком с самого Царьграда привезли и тут живой водой отпаивали, но, может быть, и врут, конечно. Мало ли, что сороки на хвосте приносят?
Только прыгнул я на пятачок лесной, только стежку в ту строну развернул, – как сразу и почувствовал: не один я в ту сторону прямой тропой иду! Идет кто-то чужой, быстро, по всей науке, да не по-нашему! Ой, – думаю, – не в добрый час все туда собрались; чую, будет мне потом чего рассказать, а ещё больше – чего вспомнить. Но по прямой туда идти теперь никак нельзя, придется чуть попетлять. Так что поднял я стежку до ключа кипучего, в три поворота добежал до овражка, прыгнул прям в ручей, – да по нему и побежал, стараясь прыгать, как он, по камушкам до впадения в большую протоку. Тут меня три водяных конька подхватили и весьма резво потащили через поток на тот берег. Мне не туда надо было, но им разве объяснишь? Дети – они и есть дети, что водяные, что обычные: всё бы им резвиться да бегать куда глаза глядят, то есть во все стороны.
Ладно; отряхнулся я, махнул пару махов по высокому берегу, мимо осин в золотом уборе, – а там уже и до поваленного дерева недалеко. Упал здесь когда-то лесной великан, сраженный богом Грозы, да и оборотился в древесный ствол. Так и лежит: весь мхом порос да кустарником мелким. Через два оврага по его стволу – дорога прямая, а там и до старой гари недалече.
Только спрыгнул я со ствола замшелого на берег, как тут же и обратно запрыгнул: жжется земля от колдовства лютого, да так, что лапоточки не спасают. Словно лужа, разлилось оно вкруг поляны, как паутина черная накрыло прогалину и вокруг свои щупальца как заезжий зверь-кальмар разбросало. Вот вы мне сейчас скажете, что вру я, и не может лесная нечисть вроде меня колдовства лютого бояться. А я вам скажу, что ещё как может, потому что я, может, и нечисть, а только никак не погань. Я тоже радоваться умею, жизнь свою люблю и не одними злыми делами живу. Злодейство – это у нас вроде работы, с утра до вечера, а в свободное время я вовсе вроде как и безобиден. Так, если только пошутковать чутка, да и то не до крови, а до пары волдырей.
Запрыгнул я, значит, обратно на ствол и стал думать, что же мне в таком случае делать? Ясно уже, что творится какое-то непотребство на нашей поляне, и я этому не рад ни в каком случае. Да и любопытство заело: кто это и с какой целью к нам пожаловал? Ну и за яблоню переживал, конечно, потому как уже привык по осени и плодами лакомиться да на варенье и вино их запасать. А тут такие дела! Ишь ты: пришел, как хозяин, в наш лес и давай все портить! Непорядок!

Ну, так, значит, я себя накрутил, аж до негодования некого, и на кураже этом прыгнул на ветку да словцо звонкое сказал про себя: прыгнул на ногах, а приземлился на лапах. Оборотился, значит, в лесную зверушку, покрупнее белки чутка. В какую – сам не понял, но по веткам прыгать - одно загляденье: сам прыгаешь, а хвостом направление задаешь, и очень ловко получается, если, конечно, навык нужный имеешь. С навыками у меня все в поряде: ещё батюшка мой меня этому учил, а уж он был всем лесовикам – лесовик; куда уж до него нынешней братии! Местный Коряжич – неплохой дядька, но косорукий и непутевый. Все бы ему на суку лежать да мед у пчел тырить. А с плетеньем у него плохенько выходит, да с оборотничеством совсем никак. Ну да я не о том.
С ветки на ветку, с ветки на ствол, со ствола опять на ветку. Так и добрался я до яблони. А под ней!.. Глянул вниз, а там на старой гари белый костер колдовской горит. То-то земля жглась! Ещё бы ей не жечься, когда самое что ни на есть черное колдовство творится. Горит белым огнем, дыма не видно, но словно тяжелые масляные волны от него разбегаются. Возле огня фигура какая то сидит, порошки в огонь сыплет и напевает себе под нос: может, плетёт, а может, и стонет.

Э, нет! Стонет-то не он! Перебежал я с ветки на ветку; глядь, – а на краю поляны парень молодой лежит. Рубаха белая в крови, обереги сорваны... Железная рубаха в труху рассыпалась, от меча только обломки дотлевают да бурой золой исходят. Лежит он, ни жив ни мертв, наполовину в этом мире, а наполовину – уже в том. По всему видно: недолго ему осталось. Бегут с него тонкие кровавые ручейки: по рубахе, по рукам могучим, через поляну к белому огню. И на челе его – знак смерти, а из бока черная стрела торчит; и вроде как не просто торчит, а постепенно всё глубже да глубже внутрь врезается.
Тут колдун у огня тон сменил и начал голосом приказы какие-то давать. Язык непонятный, а только вся земля на поляне в шевеление пришла. Полезли наружу монетки разные, гвозди старые, как рыбы-уклейки, из глубины всплыли, подкова ржавая, как жаба, в сторону огня поскакала… Тут у меня и понимание случилось. Это ж он за отшельниковым кладом охотится! Ходили слухи, что старик не только многое знал-ведал, но и кое-чего с собой в лес забрал из мира. После его смерти лет десять всякие лихие люди с заступами да мотыгами пытались землю на поляне перекапывать, да на всех управу сыскали: кого в отворот, кого в омут. Потом успокоилось все; думали – забыли… Так нет же! Вот кого нелегкая принесла! Нежеланного, да не вовремя.
Ну, теперь терять время совсем нельзя: такое заклятье могучее много силы требует; не до мелких лесных колдуну сейчас наверняка. Так что спрыгнул я со ствола на ветку, с ветки на плечо богатырское. Уцепился за черную стрелку да как потянул – ажно шерсть на лапках задымилась и слезы на глаза навернулись! Не подходят беличьи лапки для такого дела! Вздохнул да прыгнул с плеча на землю, на ленту узорчатого пояса. Спрыгнул на лапах, а приземлился на ногах. Даже через обережную ткань ноги жгло, но не до того сейчас. Нужно быстрее дело делать, пока мимо меня на призыв колдунский весь чужеродный металл скачет… Вцепился я в заклятую стрелку, да как глупая белка тянуть не стал, а, наоборот, помог ей веселей крутиться в ране, да как-то так с размаху и выдернул и в сторону костра бросил.

Парень сразу задышал чище, без хрипоты, и вроде как начал обратно к нашему миру склоняться. Подпрыгнул я, уцепился за ствол и зашептал ему в самое ухо:
– Поклянись, молодец ,что отдаришь меня тем подарком, который попрошу, – помогу тебе злодея победить. Только думай быстро: скоро на поверхность сундук с сокровищами пробьётся, и время твое кончится. А еще десять вдохов колдуну не до тебя. Ну что? Клянешься?

– Кля-нусь… – еле слышный шепот; или, может, то листья шелестят? Не показалось ли мне?

– Чем клянешься?

– Именем своим клянусь, отдарю, – помоги…

– Опусти левую руку вниз, под куст, под дерн, в землю. Глубже, сколько силы есть. Чуешь холод? Ледяной ветерок, мост между тем и этим миром? Ты же за ним пришел, он долго тебя ждал. Только не дался бы тебе в руки, потому как от таких, как ты, спрятан надежно. Цепями прикован в глуби земли, а сейчас все цепи к колдуну ползут, и ты его добыть сможешь. Чувствуешь холод рукояти? Тащи теперь! Вверх его, к солнцу, к жизни, к битве!
В этот момент изрытая металлическими червями поляна наконец извергла из своих глубин тяжелый сундук, окутанный железными цепями. Колдун прекратил свое надрывное пение и радостно захохотал, отворачиваясь от быстро затухающего костра.

– Теперь-то начнется другая жизнь – и многие склонятся перед Великим…

Имени колдуна я услышать не успел: в этот момент клинок взвизгнул в богатырской руке и отделил голову счастливого колдуна от тела. Голова, подпрыгивая, покатилась через поляну и упала в яму из-под вывороченного сундука. Цепь-змеи вдруг, как бы опомнившись, быстро затянули сундук на прежнее место, и остатки старого заклятья сомкнули за ними зеленый дерн. Богатырь остался один на поляне с яблоней. Только быстро разлагающееся и как будто таявшее тело колдуна у старой гари доказывало, что минуту назад здесь творились лихие дела. Парень недоверчиво покрутил головой и пошел в сторону тропинки. За его спиной я быстро прыгнул с земли на ствол, со ствола на ветку, а с ветки в воздух. Прыгнул на ногах, а взлетел на крыльях.

– Помни, Рагнарр, приду за отдарркоом! – прокаркал я ему вслед.

Он удивленно оглянулся, потом глянул наверх, улыбнулся и ушел по тропе в мир. Свальдхи, конечно, была в бешенстве. Ещё бы! Во-первых, на ее территории какой-то ведьман обряды творит, а она из дому выйти не может. Кому ж радости-то? Ну и всем нам влетело за труды пониже воды. Но мне досталось меньше всех. Я же ей как сказал? Зарок-то был на три недобрых дела. Колдуна я же погубил? Погубил. Клад не отдал?
Не отдал. А что кладенец богатырю подарил, так это чуть ли не самое большое злодеяние и есть, – потому как напьется он людской кровушки вдосталь. Мирное время скоро военным обернется. Сначала печенегам достанется, потом половцам, а там постепенно, глядишь, и сам в князья выйдет, – так и соседям не позавидуешь.

Потому с меня взяток никаких, кругом не подкопаешься. А будешь сильно неволить – так у меня же еще отдарочек остался: могу и твою голову потребовать, вот. Так что давайте жить мирно, как всем лучше.

И пошли все по своим делам. А я к яблоне побег: ну а куда ж ещё?

Конец

Москва, 2021