Оазис голубого марева

Сегодня ОНА опять мне приснилась…

Нет, не так…

ОНА приходит ко мне во сне, сколько себя помню. И… я никогда ЕЁ во сне не видел!

Было: наплывами, размыто, едва различимо — зелёное, голубое, розовое…

запахи… — какие-то чистые и солнечные…

и звуки… на грани слышимости… — то ли щебет птиц, то ли ручья журчание…

и всегда — знаешь, ощущаешь, уверен на все сто: ОНА здесь, рядом, может, чуть за спиной, если оглянуться.

Малым, я думал, что это снится мама. Всем снились мамы. Всем — по-разному. А мне — всегда один и тот же сон. Все верили, что это — мама, вот так, во сне, показывает, что помнит, что любит и… обязательно заберёт. Никто не хотел верить в свою брошенность, ненужность.

Старшие посмеивались. Старшим уже мамы не снились. Снились знакомые тёти, девчонки.

Девчонки снились и мне. Но иногда повторялся всё тот же сон, в котором за наплывами красок, запахов и звуков всегда присутствовала невидимо ОНА.

И я уже не понимал — кто это мне снится? Рассказать кому — да вы что?! Это ж вам не когда Ленка из 6—Б или Светка пионервожатая снится…

И я просто привык, что есть у меня такой вот странный сон, который снится всю жизнь — два, четыре раза в год…

А сегодня я впервые видел ЕЁ во сне.

И сон был совсем другой. То есть, сперва всё так же: краски, запахи, звуки…

А потом будто туча на солнце нашла — потемнело, вонь пошла, как от окалины, и вдруг — лязг, скрежет какой-то. И непонятно откуда.

И сквозь сон я подумал: гроза, что ли — жара стоит несусветная, вот уже несколько недель, неплохо бы.

А во сне из-за грани видимости стала выползать, лязгая и скрежеща, какая—то громадная уродина, вся чёрная, вся в светящихся фарах, с немыслимым количеством стволов, от махоньких, как пистолетных, до прям как у мортиры. И все они — на меня нацелены. А я стою среди зелёненькой полянки в цветочках, рядом с рябеньким от мелких волн, чистеньким до почти невидимости ручейком…

И ОНА должна бы присутствовать как всегда невидимо, за спиной. Но, оказалось — встала прямо на пути у железной лязгающей громадины, тоненькая, в платье белом длинном, шарфик по плечам и по вытянутой вперёд и в сторону руке трепещет, прозрачный, голубенький.

А оно ползёт, вот-вот стрелять начнёт! Это что же, ОНА меня закрывает от него?!

Сорвался я с места, рванул к ней, отбросил назад, на лужайку, за спину…

Только чирикнуло что-то, только мелькнуло голубое с золотым, и запахом чистым, солнечным обдало…

И как не было сна!

А через час я уже и забывать о нём начал — дел невпроворот. Только время от времени вдруг накатит: как вспомню эту лязгающую, в меня и в НЕЁ целящуюся громадную уродину… Ну, приснится же! Да ну!.. О деле думать надо!

Я отпустил Лёвушку, с его тачкой, на полчаса. А он, лох волохатый, уже на десять минут задерживался. Но я не психовал. Дело выгорело классно, Крамарь будет доволен. Мы с Лёвушкой привезли товар оптовику и я хотел было даже воспользоваться случаем: Лёвушке зачем—то срочно понадобилось куда-то мотануть, — сбить с нового клиента малость лишних «бабок», в свою, разумеется, пользу. Но вовремя остановился: этот же лох, при случае, обязательно намекнёт Крамарю, за сколько взял товар. А с Крамарём мне ссориться ни к чему. Мы славно сработались трое. И, как ни крути, я всего лишь исполнитель. Все связи, все договоренности — дело Крамаря. Наше с Лёвушкой — поедь, возьми, сдай, получи. Выручка — честно на троих. В известных пропорциях, понятно.

Короче, я сразу откинул дьявольские мыслишки. Сейчас внутренний карман моей афганки приятно грела небольшая, но весомая печечка «зелёных». И я ждал Лёвушку, чтобы отвезти выручку Крамарю. А там...

Жара стояла несусветная и я, с условленного места, решил отойти в тень придорожных акаций. Недалеко, метров за двадцать. Лёвушка сразу меня засечёт, как подъедет. А пока я вложил в уши «микробики» (это я так микронаушники своего плея именую) и наслаждался пением Фреди. Крамарь, правда, вечно шумит, что я плеем увлекаюсь. Но чего, спрашивается... Наверное, просто потому, что сам он Фреди не понимает. Для меня же Меркьюри — кумир. Фреди — это бог! И голос его... блин, я просто балдею! Когда голос Фреди звучит у меня прямо в мозгах, да ещё эта музыка... не, я балдею! Какие слова могут передать это ощущение полной подчинённости своему кумиру, своему богу?! Пусть слова придумывают яйцеголовые, а я просто растворяюсь в этом, дышу в такт с этим, и тело моё начинает жить по своим понятиям, но тоже подчиняясь ритмам, мелодии, голосу...

Я знаю переводы всех песен Фреди, но когда слушаю его пение — на хрен мне переводы: я просто сам сливаюсь со всем этим и... балдею, балдею...

Вдруг земля затряслась под ногами, дикий, несусветный рёв перекрыл звучание музыки и мимо меня прогремел ободранный, вроде как обгорелый, с бронёй, изрытой какими—то вмятинами, бронетранспортёр. Шёл он не спеша, а потому, слегка покачиваясь на всех колдобинах битой-перебитой дороги. Гусеницы его, там и сям выблёскивающие новенькими траками, лениво жевали размякший от жары асфальт, налипающий на них, чтобы потом, с мягким шлепком, вновь оторваться, отлетев чуть не до тротуара.

Один такой «блинчик» шмякнулся прямо у моих ног, перевернулся вверх щебёночной изнанкой и я непроизвольно отпрыгнул назад: среди щебня, намертво приклеенный расплавленным битумом, щерился собачий череп в клочьях полусгнившей шерсти, с выехавшей далеко вбок нижней челюстью. В одной глазнице застрял камешек зеленоватого цвета, а другую прикрыло, каким-то чудом сохранившееся длинное ухо, какие бывают у одной штатовской породы собак (я в них не секу). От этого «подарочка» запашок пошёл... Или воображение разыгралось?.. Но уж слишком явственно ощутил эту вонь и привкус крови во рту... Бр—р—р...

Следом за первым броневиком по дороге прочапали ещё штук шесть, таких же конопатых, от бесчисленных вмятин на броне. Потом пошли машины с кузовами под брезентом. И все, падлы, как сговорились, проезжая мимо меня газовали, выпуская целые тучи вонючего, едкого сизого дыма. Матернувшись сквозь зубы, я отступил в сторону чахлого скверика, посреди которого, закольцованный в дорожку, когда-то посыпанную песком (сейчас её с успехом заменяет пылюка), расположились руины фонтана времён «детства счастливого нашего», которого на мою долю уже почему-то не досталось.

Видимо потому, что одна девочка слишком долго любила играть: сначала «в куклы», потом «в любовь», после чего перешла к более серьёзным и увлекательным играм. Попутно скинула, так мешавшего ей в этих играх, неизвестно зачем и неизвестно от кого появившегося живого «куклёнка» на попечение казённых мамочек. По своей неопытности, или безалаберности, эта девочка забыла написать заявление, освободившее бы её от множества последующих неприятностей. И когда я, кое-как одолев восьмилетку в последнем своём интернате, появился на пороге квартиры, в которой заботливое государство сохранило мне право на одну комнату, открывшая дверь... (за все годы так и не придумал, как её называть) попросту застыла. Так что, я её легонько отодвинул с прохода, дабы не мешала пройти.

Комнаты, к счастью, оказались раздельными, я честно выбрал себе меньшую, аккуратно перенёс из неё все вещи и мебель. Работал под звучание словечек, иные из которых я, как ни странно, слышал впервые, отчего временами даже застывал, с интересом разглядывая существо, их выкрикивающее. Это существо, между прочим, наградило меня жутчайшей аллергией на спиртное и табачное. Как сказал доктор, откачавший меня после первой демонстрации «мужественности», изредка такое бывает, что у алкашей появляются дети с физической непереносимостью «наркосодержащих веществ». И посоветовал беречь зубы: выдёргивать их без новокаина очень больно.

* * *

Ну, потом, правда, пару раз пришлось высаживать двери, после чего появился в квартире мужик не сказать, чтобы внушительный, но... внушительный. Мы с ним тихо-мирно обсудили ситуацию и после этого «существо» закрылось и заткнулось, ну, и пошло у нас такое-эдакое... сосуществование.

Кухню её я трогать не стал, купил себе мини-таганок — чайник греть, питался по закусочным, столовым. Санузел, после своего пользования им, тщательно убирал, так что, не было абсолютно никаких поводов для общения. Мужик тот предложил работать с ним в паре, даже оформил меня официально дворником в нашем ЖЭКе, чтобы менты не пристёбывались. На самом же деле я был в постоянных разъездах, сначала с Крамарём (это был он), потом появился Лёвушка. Когда пришла повестка в военкомат, Крамарь, которому вовсе ни к чему было рушить сложившуюся группу, лично устроил мне «белый билет». Так что, угроза загреметь куда-нибудь в Афган, надо мной не висела. Надо было только дважды в год отстёгивать кое-кому в военкомате, чтобы мой «белый билет» внезапно не «покраснел» — уж слишком не соответствовал мой внешний вид выводам медкомиссии. Ну, и я от всего этого краснеть не собирался. Да и похоже, на военные игры аллергия у меня не меньшая, чем на спирт.

И сейчас, пока по развороченному бронетранспортёрами асфальту, пытаясь заровнять добавившиеся рытвины, газовали и газовали военные грузовики, мне стало до того муторно и тошно, — и от газов этих, и от непроходящего привкуса крови и, почему-то, горелого мяса, что я присел на разваливающийся бортик бассейна и, без конца отплёвываясь, закрыл глаза, зажал ладонями уши, вдавив в них «микробики». Но кассета закончилась, Фреди помочь мне не мог.

Почувствовав толчок в плечо, я отнял ладони от ушей, поднял глаза на стоявшего рядом мужика в афганке, точно такой же, как у меня, только сильно выгоревшей и разящей потом, порохом и, опять же, кровью. Впрочем, кажется, это — уже глюки: отравили, падлы, выхлопами! Мужик что-то говорил. Я помотал головой, ничего не слыша, потом догадался снять «микробики».

— ... взвода?! — уловил последнее и переспросил:

— Какого хрена тебе?

— Встать! — заорал вояка. — Документы!

Ну, прикол! Он меня за своего принял. Я молча показал ему средний палец. Конечно, этот козёл ни хрена не понял: жест я углядел по видаку, сам в первый раз не докумекал, Лёвушка растолковал, что оно значит. А этот разве ж сам видак когда видел, за своими «боевыми заслугами»? Ясно, не понял. И продолжал орать про документы. Даже жалко стало его, обделённого судьбой.

Никаких документов я ему, понятно, показывать не стал. Просто ткнул пальцем в лейбл на нагрудном кармане своей афганки. Здесь он почему-то оказался более понятливый, сразу мирный сделался, смяк.

— Ну, закурить дай тогда, что ли, — попросил.

— Не курю и не тянет, — промычал я, всё ещё чувствуя себя очень хреново. — Откуда вас занесло сюда? Всю дорогу разворотили.

— Дорогу... — процедил он, — морды с задницами поразворачивать бы кое-кому... — и вздохнул. — На отдых идём, — он так сказанул это «на отдых», что мне мигом представилась шикарненькая вилла посреди бесконечного кладбища. Жутчайшее несоответствие! А вояка снова процедил: — Расформировывать, видно, будут — потерь много, — он жутко скрипнул зубами и ещё жутче выматерился. — Уйду на хрен! Не могу больше! — и убежал к стоявшей на дороге машине.

Я тупо смотрел ему вслед. «Кто тебя туда гнал? — подумал. — Ге-е-ро-ои! Воины-интернационалисты, куды ж там! Сам же выбрал свою тропку, чего теперь скулить «не могу!»

Машина оказалась последней в колонне и, когда рёв её двигателя затих, вокруг опять зазвенела душная, знойная тишина. Только вонь от бензина так и увязла в липком стоячем воздухе. Я перевернул кассету и, включив плей, вновь вложил «микробики» в уши. Какое-то время ещё продолжал сидеть, бессмысленно глядя на пустую дорогу. Потом, вспомнив, подскочил и, всё больше «уплывая» в музыку, побрёл назад, чтобы Лёвушка меня не потерял.

* * *

Ох, ну и жара! Над дорогой и даже здесь, под деревьями, марево так и дрожит. Всё плывёт и струится, словно послушно ритму, льющейся мне прямо в душу, музыки.

Но где же Лёвушка?! Не хочется с ним ссориться, но Крамарю я всё же скажу за эту отлучку. Впрочем, нет: ведь Лёвушка тогда обязательно заложит меня за плей...

Удар настиг меня на самом высоком ритме музыки и она оборвалась: «микробики» мигом выскочили у меня из ушей следом за сорванным плеем.

Вы получали когда-нибудь шариком на цепочке по балде? И не советую: черепушку может враз проломить. Меня спасло, что от жары я кепку-афганку развернул козырьком назад и шарик, попав по козырьку, спружинил. Но не намного легче мне от этого было. Я быстро развернулся, готовый к бою. Их было пятеро, все с цепочками — шантрапа Кора. Ох, не зря меня ругает Крамарь за плей: не будь «микробиков», я бы их услышал. А так, оглушённый, против пятерых... Драться я умею. Пояса нет, правда (не за поясами гоняемся на тренировках), но каратека неплохой, да и кик... Но пятеро с шариками... А! На фиг! Начну, а щас и Лёвушка подскочит. Да вдвоём мы их... Но где же Лёвушка, гад, козёл... ведь знает же, что я с «бабками»...

* * *

Ой, как они меня отделали, суки! Левую руку наверняка перебили: не шевельнуть. Когда я свалился, — пошли ногами...

Не знаю, что их спугнуло, но очухался я один, посреди пустой дороги, мордой — прямо к вывороченному из-под асфальта собачьему черепу... М-м-моаааа...

Пополз на тротуар. Всё плывёт, всё в мареве. Не понять уже: то ли от ударов — в башке, то ли от жары. А вон там марево вовсе какое-то голубоватое. Словно накладывается одно на одно. Наверное, там — тень... И я пополз туда: встать не получилось. Ползти почему-то было трудно, как навстречу сильному ветру. Но ветра не было. Была жара. Было марево. И я в мареве. Потом под рукой я ощутил траву и отключился.

Когда я опять оклемался, то уже мог сесть. Рука оказалась в норме, болела, правда, сильно, но кость целая. Осмотрел себя, проверил все карманы и аж взбесился: они ж, гады, всё забрали! Что я Крамарю скажу?! Он не посмотрит, что морда битая, скажет — плати. А мне такие баксы в одиночку зашибить — снова родиться.

Я подскочил, в бешенстве. И тут же снова сел в траву. Не от боли — я про неё и забыл враз — от ошарашенности дикой. Сидел и обалдело смотрел туда, откуда приполз: трава была примята и уходила в марево. А за маревом... там не дорога была. Там была пустыня. Ну, да, обыкновенная пустыня. Правда, я её только в кино и по ящику видел, но чего ж не узнать дюны эти, или, как их... барханы. Сидел так, смотрел, словно с этих барханов ко мне сейчас караван слонов... тьфу ты!.. верблюдов спустится. Потом всё-таки снова встал и уже вокруг огляделся.

Как вам это нравится? Пятачок зелёной, сказочной такой лужайки, метров сто в диаметре. По ней — кустики какие-то. Одно дерево, правда, есть — большое, ветвистое. Платан, что ли... Под деревом этим — вроде озерцо, с корыто величиной, посреди которого торчит конусом валун. Вокруг — марево. Голубое, плывущее, словно накладывается одно на одно. А сквозь марево — пустыня. Сколько куда ни смотри — пустыня. Глянул вверх и ничего не разобрал: то же марево. И невозможно определить, сколько времени: часы ж, гады, тоже сняли. Я их только на днях купил. «Ролекс», не какую—то там «Монтанку»: увесистые, в золочёном корпусе...

Снова бешенство накатило, такая меня злость взяла! Сейчас бы автомат — догнал бы, перестрелял сволочей! Козлы вонючие!

И так явственно себе представил, что стреляю в них из «калаша», что даже ощутил ладонями тяжесть оружия, его характерную вибрацию от очередей...