Обнимая Боль

Тюрьма «Черный Вяз» тонула в полумраке даже в полдень. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь зарешеченные окна, дробились на ржавых прутьях и рассыпались по стенам мертвыми бликами. Воздух был густым от запаха плесени, дезинфектанта и чего-то кислого – будто здесь годами вываривали отчаяние в медном котле. Лира прижалась лбом к ледяной решетке, наблюдая, как тюремный врач в заляпанном халате выводил в блокноте замысловатые фразочки. Его ручка стонала, как половицы ее родного дома.

– Общим решением Досудебного Совета, ввиду вашего душевного состояния и отказа давать показания, вы включены в программу дознания «Фобос», – безучастным голосом заявил он и, развернувшись на пятках, поспешил к выходу.

Лира цыкнула от досады. Так бюрократы окрестили этот эксперимент. Заключенных, чья вина еще не доказана, сводили в одной камере с приговоренными к смерти. Логика была проста, как лезвие гильотины: увидев, что тебя могут казнить, захочешь заключить сделку и сознаться. Лира попала сюда три дня назад, когда банда, приютившая ее за миску супа, попала под облаву. Ей вменили соучастие и долгие нудные часы пытались вытянуть признание в том, о чем Лира была даже не в курсе.

Но сейчас это не имело значения. Важнее было другое – ее дар, о котором никто не должен был узнать. Он проснулся в двенадцать лет, когда отец, вернувшись с похорон брата, обнял ее так крепко, что весь воздух вышел из легких. Лира тогда закричала. Громко и надрывно, но не от боли, а от чужого горя, хлынувшего в нее, как вода в тонущую лодку. С тех пор каждое прикосновение обжигало ей кожу чужими эмоциями. Объятия же стали настоящей ловушкой: она впитывала страх, ярость, отчаяние других людей, а они разъедали ее изнутри, как кислота.

Таких, как она, появлялось все больше. Лира слышала о них, но волей Судьбы никогда так и не встречала лично. Люди боялись их и при этом хотели заполучить, словно те могли стать их личными крестными феями, как в «Золушке», готовые исполнять любые желания, какими бы ни были чужие мотивы. Лира никогда не верила в магию, но каким-то образом стала ее частью. Кто-то, узнав о ее даре, называл ее ангелом, спустившемся с небес. Другие же – демоном в шкуре бездомной доходяги.

Лира провела пальцем по шраму на запястье – след от ожога, оставленный заместителем лидером банды, когда она отказалась «успокоить» его перед налетом. «Ты как аспирин, девочка, – шипел он, прижимая раскаленную сигарету к ее коже. – Боль снимешь, а причину оставишь».

Вдали темного коридора послышались шаги. Лира вжалась в угол, осела на пол и обхватила колени руками. Где-то закричал человек – протяжно, животно, будто с него сдирали кожу. Ее способность… Этот дар, это проклятье, нечто, что сделало из нее порченный товар… Оно вопила о причине: заключенный узнал свой приговор.

Лира задрожала. По спине побежали невидимые пауки – воплощение ее самых страшных кошмаров. Закрыла глаза, пытаясь вспомнить запах маминых духов. Ваниль и жасмин. Лучшее успокоительное в мире. Но вместо этого в ноздри ударила вонь тюремной баланды: прогорклый жир, подгоревшая капуста... Боль. Страх. И снова боль.

«Они узнают, – стучало в висках, пока зуб не попадал на зуб. – Узнают и заставят обнимать каждого приговоренного, пока я не умру на бетонном полу. Они или сами заключенные. Узнают, все узнают…»

Она прикусила губу до крови, чтобы не закричать от ужаса. Эта боль никогда не шла ни в какое сравнение с той, которую она поглощала от других, но хоть как-то отвлекала. Подумать только. Программа «Фобос» уже начала себя оправдывать. Где-то за стеной упал металлический поднос, и эхо покатилось по коридору, как шарик ртути. Лира представила, как ее дар – эта проклятая способность – превращает тюрьму в гигантскую губку, впитывающую стоны и слезы. А она – лишь сосуд, который вот-вот лопнет по швам.

Крик затих. «Черный Вяз» утонул в воцарившемся безмолвии. Лира не помнила, как погрузилась в спасительный сон.

***

Она проспала почти сутки. Утро началось с хлопка железной двери и лязга цепей. Кто-то вошел в их корпус. Другие заключенные сохраняли молчание, либо всех их успели увести, пока Лира смотрела сны о несбыточном. Шаги приближались. Лира подобралась на полу, прижалась к корпусу койки и втянула голову в плечи, как черепаха. Сейчас. Сейчас это случится. К ней приведут первого. И тогда начнется отсчет ее последних дней.

Седьмая камера, ее камера под иронично любимым номером, была похожа на каменный кокон, отливающий сырым желтоватым светом. Стены, покрытые трещинами, царапинами и надписями вроде «Здесь был Рон» или «Беги, пока можешь», будто дышали холодом. Лира заползла на нижнюю нару и стала выжидать.

Женщина появилась на пороге беззвучно, как призрак. Ее втолкнули в камеру, и железная дверь захлопнулась с грохотом, от которого Лира вздрогнула. Заключенная постояла с несколько минут. При ней не было ни единой вещи, что лишний раз указывало на участь этой несчастной. Ведь на том свете вещи не нужны. Вскоре она неловко потерла руки друг о друга и прислонилась к стене, будто боялась, что земля уйдет из-под ног.

– Я Наона, – тихо произнесла она, исполняя требование программы, и конвой, что привел ее сюда, наконец-то удалился.

Лицо Наоны было бледным, как снег, а в глазах отражалась глубина, в которой тонули все вопросы. Лира с опаской осмотрела ее повнимательнее и с удивлением заметила шрам на ее скуле: неровный, будто выжженный молнией. «Как мамино родимое пятно», – мелькнуло в голове.

Три дня они молчали. Наона отвечала на слабые попытки Лиры заговорить ледяным взглядом, а ночью ворочалась на матрасе, сдерживая рыдания. На четвертый день, когда тюрьму накрыл ливень, и вода начала сочиться сквозь трещину в потолке, Наона заговорила. Ее голос был хриплым, будто перетертый гравием.

– Он бил их… – она смотрела на струйку воды, ползущую по стене. – Каждую ночь. Сначала меня. Потом и детей.

Лира, методично выдергивающая из своей голой пуховой подушки перья, замерла. Капли за решетчатым окном стучали в такт ее сердцу.

– Я думала, если буду терпеть, он выплеснет злость на мне, а их оставит. – Наона сжала пальцами края умывальника, на который опиралась, и ее костяшки побелели. – Но однажды ночью он вломился в комнату к Полли… Моей девочке. Она плакала, звала меня, и я просто…

Лира почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она буквально увидела это: темный коридор, дрожащие руки на ручке двери, нож на кухонном столе.

– Я ударила его. Только один раз. Но он больше не встал. – Наона повернулась к Лире, и в ее глазах вспыхнуло что-то дикое, животное. – Судья сказал, я могла убежать. Но куда? С двумя детьми и нулем в кармане?

Лира потянулась к кувшину с водой, но Наона резко схватила ее за запястье.

– Ты… Ты же не отсюда. – Наона прищурилась. – Глаза как у ланьки. Руки мягкие. Что ты здесь делаешь?

Лира попыталась вырваться, но Наона сжала сильнее. Так когда-то делала ее мама в моменты отчаяния и попытках достучаться до нерадивой дочери. На мгновение вместо лица едва знакомой женщины Лира увидела самое любимое и теплое, с родимым пятном. Ее глаза обожгло от подступивших слез.

– Меня обвиняют… в соучастии, – Лира сдавленно выдохнула, стараясь не сипеть от боли в запястьях; внутри все бурлило. – Я была в банде. Но не… не участвовала. Я просто…

– «Просто» здесь не работает, девочка, – Наона отпустила ее руку и горько усмехнулась. – В этом мире либо ты волк, либо мясо. Умрешь либо от рук преступника, либо как преступник.

Дождь усилился. Лира прижала ладони к груди, чувствуя, как дар шевелился под кожей, будто голодный зверь. Она не планировала раскрываться, но голос Наоны, тоже до одурения похожий на мамин, размораживал душу.

– Тебе так больно, – прошептала она, но этого хватило, чтобы Наона услышала.

– Еще бы, – хмыкнула она, падая на нару Лиры.

Та жалобно скрипнула под весом.

– Я могу… забирать боль, – слова давались ей с таким трудом, словно она цедила их сквозь мясорубку.

Наона замерла. Лира думала, что она вот-вот сочтет ее сумасшедшей или рассмеется, но вместо этого…

– Так ты одна из Этих… Одарованных?

Лира дернулась, как от удара током. Вскочила, запнулась о собственные ноги и чудом не упала. Одарованные. Лира никогда себя к ним не причисляла. Одарованные помогали людям. Но она… Она была не такой.

Разве можно считать ее способность за Дар, если он убивал ее саму?

– Н-нет, я просто…

Потом медленно, будто боясь спугнуть момент, Наона протянула руку:

– Покажи.

Пол под ногами поплыл. Внезапно запахло ванилью и жасмином. В конце концов, Лира поняла, что сопротивление убивало ее быстрее. Она сделала шаг вперед и коснулась руки Наоны. Села рядом и обняла ее, уткнувшись лицом в плечо.

Боль пришла не сразу. Сначала – запах детской присыпки. Потом смех, звонкий, как колокольчик. Полли в розовом платье кружилась в гостиной, задевая вазу на столе… Удар. Стекло разлетелось о пол. Крик. Мужской голос, пьяный и сиплый: «Какого черта?»

Лира застонала. Картины сменяли друг друга, как кинопленка: кулак, врезающийся в стену над головой девочки… Наона, прячущая детей в чулане. Нож в дрожащей руке и взмах посреди ночи.

– Хватит! – Лира рванулась назад, но Наона сдержала ее мертвой хваткой.

– Забери все, – лихорадочно зашептала она. – Я хочу помнить их смех. Только его, прежде чем…

Лира зажмурилась. Боль ворвалась в нее потоком – острая, как тот самый нож. Она увидела, как Наона сидит на полу тюремного душа, скребет ногтями шрам на скуле, пытаясь стереть память. Услышала, как Полли и ее совсем еще крохотный братик зовут ее во сне.

Когда Наона наконец отпустила ее, Лира сползла на пол, давясь кашлем. Во рту был вкус крови.

– Спасибо, – Наона гладила ее волосы, как когда-то мама. – Спасибо тебе, девочка…

Конвой пришел через час. Наону увели, а Лира осталась сидеть в луже света из решетки, сжимая в руке ткань собственной робы на груди. Дождь прошел. Сердце колотилось, как бешеное, а дыхание подводило. В легких появились хрипы. Она чувствовала, как дар лизал ее раны изнутри, подобно голодной собаке. Всего одно объятие, а мир уже рассыпался на осколки.

***

Рассвет Лира встретила ледяным молчанием. Адвокат, которого назначило ей государство, не отлипал с вопросом, готова ли она на сделку, но так и не добился ответа. Даже после того, как он «доверительно» сообщил, что ее бывшая сокамерница казнена минувшей ночью, она не произнесла ни слова. Лира лежала на матрасе. В ушах все еще звенело: «Я хочу помнить их смех. Только его».

– Ну… Ладно, – адвокат огорченно вздохнул и махнул кому-то в стороне.

Где-то за стеной заскрежетал замок, и сердце Лиры нырнуло в пятки.

– Я не смогу вытащить тебя из этой программы другим способом, – бросил он почти виновато, и в следующий момент перед камерой появился он. Следующий.

Совсем еще мальчишка, от силы лет пятнадцати.

Они втолкнули его так резко, что он споткнулся о порог и упал лицом в пол. Лира подскочила и в самый последний момент остановила себя. Не касаться. Только не касаться. Мальчик змеей свернулся в клубок, прижав ладони к голове, будто ожидая удара.

– Не бейте… – пробормотал он, содрогаясь на полу, и впервые посмотрел на нее.

Лира узнала этот взгляд. Так смотрели щенки в картонной коробке у метро. «Я буду хорошим», – клялись они. Его руки были исцарапаны, а на шее краснела сыпь от нервов. Конвой, как и в первый раз, не уходил. Важно убедиться, что первый контакт между участниками «Фобоса» установлен.

– Меня зовут Лира, – сказала она, опускаясь на корточки.

Так делала мама, когда хотела разговорить напуганного ребенка на работе в детском саду. Мальчишка все молчал.

– А тебя? – помогла она ему собраться с мыслями.

Напуганные глаза метались по камере, выискивая выходы, ловушки, угрозы. На груди мальчика болтался медальон – дешевая пластмасса в форме сердца. Лира была уверена, что он мальчишке так же дорог, как ей дорог кулончик с серебряным голубем.

– Я Ральфи, – выдавил он наконец. – Меня… меня осудили за…

– Достаточно, хватит их смущать, – резко выдал адвокат и жестом пригласил пройти на выход всех, кроме заключенных.

Когда посторонние ушли, Ральфи сглотнул, будто слово застряло в горле колючкой, после чего мотнул головой. Лира кивнула, не настаивая.

День прошел в молчании. Они ели и мельком переглядывались. Лира старалась не думать о том, за что могли осудить такого пацаненка, и ее бы воля – никогда бы не хотела узнавать, вот только… Ночью он заговорил. Слова вырывались прерывисто, как пар из чайника, пока он лежал на верхней наре. Вероятно, Ральфи было легче, когда на него не глазели.

– Мы играли… в парке. Качели. Лиззи просила круче. У меня был плохой день. Я несколько раз кричал на нее тогда. И так громко. Сказал, что прибью ее, если она еще раз попросит. А она ныла и ныла. Я толкнул, а она упала. И… И все. И это видели все.

Он схватился за медальон, внутри которого позвякивал крошечный колокольчик. Лира узнала звук – такой же был у каждого ребенка на улице. Модный тренд, что так напоминал старомодные колокольчики на шеях у коров, но детям нравилось.

– Голова… о камень, – Ральфи содрогнулся, нара заскрипела под ним. – Кровь была теплой. Я пытался что-то сделать, но она текла и текла.

Лира прикрыла глаза. Все внутри вновь зашевелилось в ней от необходимости забрать, поглотить, избавить. Ее проклятье требовало действия. Но страх парализовал: после Наоны дыхание стало клокотать, будто в легких застряли осколки. Может, не в этот раз?

Может, все-таки она сможет воспротивиться своей природе?

– Они называют меня монстром, – прошептал он. – Мама и папа. А я… Я же просто…

Его всхлипы не смолкали всю ночь.

Утром за дверью загремели ключи. Лира подумала, что это просто принесли завтрак, но Ральфи, будто поняв что-то, вжался в угол, обхватив голову руками.

– Нет… Нет, пожалуйста… – он забился в истерике, когда дверь распахнулась. – Я не хочу умирать!

Лира вскочила. Нет, неправильно. Это слишком рано! Но не успела она возразить, как конвоир схватил мальчика за шиворот, как котенка.

– Подождите! – крикнула она, не узнавая свой голос.

Конвоир метнул на нее такой взгляд, что у Лиры окаменели ноги. Она сглотнула, дрогнув.

– Дайте мне минуту! П-прошу вас.

Тот хмыкнул, но отпустил Ральфи. Мальчик рухнул на пол, всхлипывая.

– Он несовершеннолетний. Чего зря нюни разводить? – он сплюнул совсем близко к его голове. – Таких часто жалеют, когда они уже там. К сожалению.

– Забери это… Я слышал, что ты можешь, – Ральфи взглянул на Лиру, и в его глазах плавала детская мольба. – Я не хочу… нести это туда…

Лира шагнула вперед, игнорируя жгучую боль в груди. Его объятие пахло потом и слезами. Боль пришла неожиданно. Не нож, как у Наоны, а как тысячи раскаленных иголок. Она увидела Лиззи: кудрявая девочка в синем платье, смех, прерванный хрустом. Услышала, как Ральфи ночью скреб ногтями сыпь на шее, шепча: «Не отнимайте мне жизнь. Не отнимайте мне жизнь. Я не хочу к ней. Я не хочу».

– Дыши, – прошептала Лира, чувствуя, как его страх вливается в нее подобно яду.

Он обмяк, когда она отпустила его. В горле запеклось кровью.

– Время вышло, – рявкнул конвоир и вздернул Ральфи, оттаскивая за дверь.

Мальчик обернулся в последний раз. Его губы шептали: «Спасибо». Ему больше не было так больно. Так страшно.

Лира рухнула на пол, давясь кашлем. На ладони остались алые брызги. Где-то вдали Ральфи смеялся, пока его вели по коридору. Она прижалась лбом к холодному бетону. Ей почудилось, будто где-то закапала вода, отсчитывая секунды до следующего «гостя». Одна из выцарапанных надписей на стене гласила: «Ад – это место, где тебя понимают слишком поздно». Лира закрыла глаза, соглашаясь.

***

Камера номер семь встретила новенькую, Клару, тишиной. Густой, как смола. Она представилась сразу, словно ей было стыдно задерживать конвоира. Лира лежала на матрасе и то ли не хотела, то ли просто не могла двинуться. Каждый вдох обжигал легкие, словно она глотала раскаленные угли. После Ральфи ее тело стало хрупким, как ссохшийся лист, но разум еще цеплялся за ясность. Она знала: следующий «гость» может стать последним. А если и не последним, то ее конец все равно безмерно близок.

Конец, которому она не в силах сопротивляться.

Клару втолкнули в камеру на закате. Девушка была высокой, с осанкой сломанного деревца: будто ветер согнул ее, но не сломил. Она не произнесла ни слова, забравшись на верхнюю нару, и уставилась в стену, будто читала в трещинах тайные послания.

Два дня Клара молчала. Лира наблюдала, как она методично рвала на лоскуты край едва живого матраса. По ночам она ворочалась, бормоча сквозь сон:

– Не я… Не я…

На третий день Лира проснулась от хриплого стона. Клара сидела, вцепившись в решетку койки, ее плечи тряслись в немом рыдании. Ее казнь приближалась.

– Ты не виновата? – подала голос Лира, не зная, откуда взялась эта уверенность.

Клара резко свесилась.

– Ты ничего не знаешь, – прорыдала она. – Они все… все поверили Ему, а не мне! Не мне!

Лира поднялась и уложила ладони на ее колени. Ее ноги задрожали от чужой боли.

– Расскажи.

Клара засмеялась горько и безрадостно.

– Зачем? Чтобы ты пожалела?

Лира видела, как тремор бил ее руки, как сжималось ее горло. Она протянула руку, едва касаясь запястья Клары.

Вспышка. Звонок в дверь. Клара в шелковом халате. Открывает. На пороге – мужчина в маске. Дубинка взмывает вверх. Удар. Темнота. Она приходит в себя в луже крови. На полу – тело соседки, старухи миссис Бэйкер. В руке Клары – пистолет. Врывается полиция. Жених, Кристофер, кричит за порогом: «Я же говорил, она психопатка!»

Боль Клары была иной. Никакой вины, ни толики раскаяния и сожалений. Только ядовитый коктейль из ярости и бессилия. Лира отдернула руку, как от огня.

– Они подставили тебя…

Клара соскочила на пол, задевая ногой кувшин с водой. Вода растеклась по полу.

– Я любила его! А он… Там было столько тел, по его делу… А я… – голос ее сорвался. – Я идиотка.

Лира присела на корточки, собирая осколки кувшина. Острые края впивались в пальцы, но боль была приятной – своей, настоящей.

– Почему ты не борешься? – спросила Клара, глядя сверху. – Ты же можешь сбежать, да? С твоим… даром. Мой адвокат рассказывал.

Значит, все уже знали. Вот только сил опасаться чего-то уже не осталось. Лира покачала головой. Осколок вонзился в ладонь, и алая капля упала на пол.

– Я… – она прочистила горло. – Наверное, заслужила быть здесь.

Клара фыркнула, но в ее глазах мелькнуло что-то мягкое. Ночью, когда тюрьма затихла, она сползла с верха и легла рядом с Лирой.

– Забери это, – прошептала она, указывая на грудь. – Боль, она жжет. Как кислота. Я не хочу ее чувствовать. Я хочу умереть… Чистой.

Лира вздрогнула. Ее дар шевелился под кожей змеей, слабый, но ненасытный. Она впервые встречала такую боль.

– Я не уверена, что смогу.

– Попробуй.

Их объятие вышло неловким, будто кто-то свел вместе две сломанные куклы. Боль Клары ворвалась не сразу – сначала запах пороха, смешанный с медью. Затем соль, как слезы. Но глубже уже другое. Клара в детдоме, застывшая у окна. Клара, шьющая платье для свадьбы, которую отменили. Клара, моющая полы в забегаловке, чтобы оплатить адвоката для Кристофера, который предал ее.

Лира вскрикнула, когда ярость Клары впилась в нее клыками. Это была не боль раскаяния, а боль загнанного в угол зверя. Она пыталась отпустить, но Клара вцепилась в нее, как утопающий.

– Все! – Лира вырвалась, оттолкнулась, скатилась на пол. Из носа потекла кровь.

Клара села, тяжело дыша. Слезы катились по ее щекам, оставляя чистые дорожки на грязной коже.

– Спасибо, – она выдохнула.

На следующее утро Клару увели. Лира лежала, уставившись в потолок, где паук заканчивал паутину. Ее главный кошмар, да? Руки дрожали, а в груди что-то треснуло – тонко, как лопнувшая струна.

***

Тюрьма захлебывалась в предрассветной мгле. Лира сидела на краю скамьи, прислушиваясь к далекому пению птиц. Это была ее первая прогулка со дня задержания, но насладиться ею она физически не могла. Дар иссушил ее. После Клары она как никогда не чувствовала смерть настолько близко.

Дверь корпуса распахнулась с грохотом, вырвавшим Лиру из раздумий. Она оглянулась, ведомая неясной тревожностью. Кого могли привести сейчас, если всех уже вывели единой толпой ранее? И сердце пропустило удар. В проеме стоял он. Лидер их банды. Генри. Она никогда не видела его вживую, но фотографий ей попадалась тьма, как и историй о нем. Его тень, растянутая тусклым светом коридора, заполнила узкий проход к площадке. Лира вжалась в спинку скамьи, инстинктивно обхватывая себя руками.

Он вышел без спешки, как хозяин, осматривая все и всех взглядом мясника, выбирающего кусок для разделки. Его запах ударил в ноздри раньше слов: гибельный мускус, смешанный с медным душком крови. На шее из-под воротника выглядывал вытатуированный паук, чьи лапы обвивали горло, будто удавка.

Да. Ее главный кошмар.

Его взгляд упал на нее. Лира икнула и отползла на край скамьи, но как только Генри двинулся в ее сторону, тонкие деревянные перекладины срослись с тюремной робой. Она больше не могла двинуться.

– Лира-Лира, – он растянул ее имя, как жвачку. – Моя незаменимая бандитка. Слышал, ты тут у нас прямо святая. Боль людскую забираешь. Ну прямо ангелок без крылышек.

По спине побежали мурашки. Его голос – низкий, с хрипотцой курильщика – всколыхнул воспоминания: ночь в подвале банды, где наместник Генри раздавал указания, а она сидела в углу, жуя черствый хлеб. Она никогда не придавала значения делам банды, но только сейчас те самые указания всплывали в памяти невероятно четко. Страшные, жестокие, такие же мускусно-медные, как и сам Генри. Он раздавал их, зашифрованные, на коротких свиданиях, в письмах и по телефону. Никакие решетки не могли сдержать его потребность творить зло.

– Не подходи, – выдавила она, но голос дрогнул.

Генри усмехнулся, обнажив желтые клыки. Он опустился на корточки перед ней, и запах стал гуще. Если бы Лира могла двигаться, то закрыла бы нос.

– Видишь ли, девочка, завтра меня ждет стульчик с розеткой.

Он ткнул пальцем в ее ляшку, и Лира вздрогнула. Он проделал то же со второй, и она отпрянула вновь. Мерзкая улыбка прорезала его худосочное лицо, и он стал делать так снова и снова, заставляя ее «плясать» прямо на скамье.

– А тут такое дело, я не люблю боль. Так что сделаешь мне приятное? Обнимешь, как тех лохов, и я уйду тихо.

Лира тряхнула головой, отбрасывая волосы с лица. Где-то в глубине, под слоем страха, закипела ярость.

– Ты преступник. Настоящий, – она по крупицам тянула информацию из воспоминаний. – И теперь хочешь уйти спокойно?

Он вскочил. Его рука метнулась молнией. Кулак врезался в щеку, сбрасывая Лиру на землю. В ушах зазвенело, а во рту засолодило кровью.

– Не сравнивай меня со всеми, гнида, – прошипел он, хватая ее за волосы. – Ты думаешь, твои сопливые объятия что-то реально меняют?

Он потянул ее вверх и резко прижал головой к стене. Холодный бетон впился в висок. Лира сквозь брызнувшие слезы увидела, как его рука потянулась к шее. К маминому кулону. Крошечному серебряному голубю, последней нити к прошлому.

– Нет! – она вцепилась в цепочку, но Генри рывком сорвал кулон.

– Милота, – проворчал он, разглядывая поблескивающий металл. – На память возьму.

Лира, собрав остатки сил и приправив их яростью, вывернулась из хватки и бросилась на него. Несколько клоков волос осталось в его пальцах, но зато глубокие царапины от ногтей легли на его перекошенное лицо. Генри только рассмеялся.

– Посмотрите, какой дикий ангелок! – он схватил ее за горло и потянул вверх, прижимая к стенке; ее ноги оторвались от земли. – Ну что ж… Придется и мне с тобой по-дикому.

Кулак врезался в ребра. Лира услышала хруст, прежде чем боль накрыла волной. Второй удар пришелся в живот, выбив воздух. Она рухнула, свернувшись калачиком у него в ногах, а Генри, словно только этого и ждал, начал методично пинать ее, словно мячик.

– Ну что? Уже передумала? – закончив пытку, он присел рядом и схватил ее за подбородок. – Сделаешь мне приятное?

Лира плюнула ему в лицо. Кровь смешалась со слюной, оставив алую каплю на его носу.

– Умри… в боли.

Генри зарычал. Его кулак занесся для удара, но тут наконец-то подоспели конвоиры и скрутили его.

– Повезло, стерва, – бросил он на прощание. – Но мы еще встретимся… Не в этой жизни, так в следующей!

Лира проводила его затуманенным взглядом и проваливалась в черноту. Утренние птицы вновь запели над головой.

***

Очнулась она под мерцающей гудящей лампой. Тело ныло, будто перееханное катком. Над ней склонилась медсестра с бейджиком «Марша».

– Жить будешь, – вместо приветствия прошептала она, поправляя повязку на ребрах Лиры. – Тот урод сильно тебя отделал.

У Марши были заботливые, как у мамы, руки.

– Знаю, – Лира попыталась улыбнуться, но вышло весьма сносно.

После она захотела приподняться, вот только острая боль в ребрах бросила ее обратно на жесткий матрац.

– Тихо, – голос Марши прозвучал мягко, как шорох страниц. – Ребра сломаны. Двигаться нельзя.

Марша потянула край одеяла, чтобы укрыть им Лиру. Лицо ее, молодое, с темными кругами под глазами, выглядело обеспокоенным сильнее, чем должно быть у тюремной медсестры. А ее руки дрожали, будто под кожей бились пойманные птицы.

– Ты… ты продержалась лучше, чем другие.

– Другие? – Лира хрипло прошептала.

Марша отвела взгляд. Ее пальцы замерли на аптечке.

– Другие члены банды Генри, – она произнесла это имя так, будто сплевывала яд. – Его сводили с ними намеренно, как и с тобой. Сказали, что если он наберет достаточно опровержений его вины, то могут заменить казнь на пожизненное. Редкая роскошь в наши дни, где правит смерть, а?

Марша невесело усмехнулась и поправила очки на переносице.

– Он всех сломал. Всех, кроме тебя… – Марша оглядела Лиру. – Почему ты сопротивлялась?

– Он… – голос осекся. – Он просил о другом.

– Вот как, – Марша поджала губы с задумчивым видом. – И о чем же?

Лира мотнула головой. Движение прострелило болью в каждой клеточке, и Марша потянулась за таблеткой и пластиковым стаканом воды.

– Можешь не скрывать. Весь персонал уже знает о тебе. Одарованная свыше. Забирающая боль и все, от чего человеку плохо, – она положила замершей Лире таблетку на язык и поднесла стакан к губам.

Лира послушно запила лекарство.

– Будь у меня твоя способность, я бы смогла сделать больше, чем могу сейчас, – красивые губы Марши растянулись в грустной улыбке, и она достала из кармана смятый фотоснимок.

На нем Лира увидела пожилую пару в саду. Бабушка поливала фиалки, а дедушка курил трубку.

– Он убил их… за кольцо, – голос Марши задрожал. – Бабушка не отдавала. Боролась. Но все бессмысленно.

Лира молча протянула руку и взяла фото. Боль ударила, как ток. Не своя. Чужая, выжженная в душах тех, кто остался жить. Она увидела Маршу, которая нашла тела своих родных. Услышала, как та рыдала ночами. И как каждую ночь мысленно возвращалась в тот день, чтобы попытаться изменить исход: «Не открывай дверь, бабушка! Не открывай!»

Марша страдала не за себя. Марша страдала за тех, кто был на этом снимке.

– Почему ты показываешь мне это?

– Потому что ты можешь сделать больше, чем я.

Лира отпрянула. Дар рвался наружу, но страх парализовал: что, если она умрет?

– Я… я не уверена… Я не могу.

– Но ведь ты помогала им! – Марша вскочила со стула и, выудив из ящика несколько толстых папок, бросила их на койку.

Выцветшие газетные вырезки, протоколы допросов, фото изуродованных тел.

– Генри, его банда… Ты обнимала этих тварей, чтобы им было легче убивать!

Слова вонзились острее ножа. Лира схватилась за простыни, пытаясь удержать прорвавшиеся воспоминания: бандит с перекошенным лицом шепчет: «Сними страх, а то руки трясутся». А за стеной – приглушенные крики заложника. Она сжимала его, впитывая дрожь, а через час слышала выстрел.

– Я не знала… – выдохнула Лира, но голос звучал фальшиво даже для нее самой.

– Ты можешь в это верить, но я не верю, – Марша почти кричала, в ее глазах бурлили боль, отчаяние и ненависть, но спустя секунду океан эмоций будто разбился о прибрежный волнорез.

Марша выдохнула, тряхнула головой и селя на край койки вновь. Ее голос успокоился следом, смягчился. Она посмотрела на Лиру с остатками тоски и безнадежных надежд.

– Прости. Я знаю, что ты всего лишь дитя. Ты оказалась не в то время, не в том месте. Я… Узнала про тебя, и… Хотела попросить тебя забрать ее, – она прикоснулась ладонью к собственной груди, и Лире захотелось вжаться в клубок. – Но потом я поняла, что хочу не этого. Я стала медсестрой, чтобы помогать другим. И если бы я могла сама, то помогла бы. Но помочь им можешь только ты.

Марша опустила руку. Ее ладонь теперь накрывала папки с материалами сотен дел, пестревших снимками жертв и оставшихся в живых родственников.

– Н-но…

– Перестань, – Марша поджала нижнюю губу, готовая расплакаться. – Ты не такая плохая, какой всегда хотела казаться.

Лира зажмурилась. Она чувствовала – это не все материалы. Слезы градом хлынули из ее глаз, плечи содрогались. Марша не произнесла ни слова, пока она не успокоилась.

– Принеси все, – всхлипнула она. – Все имена. И фотографии.

Марша кивнула и вышла из кабинета. Лира осталась наедине со своими мыслями и осознанием, что была куда более значимой частью банды, чем заставила себя считать.

И была куда более значимой соучастницей всех этих преступлений.

Через час папок на койке стало в два раза больше. Марша принесла с собой и блокнот, куда собственноручно выписала имена всех, кто пострадал от действий Генри и его подручных. Мертвых и живых.

Лира потянулась к блокноту дрожащими пальцами. Страницы пахли антисептиком и чужой тоской. Где-то за решетчатым окном взвыла сирена: похоронный марш для очередного грешника. Фото бабушки и дедушки Марши скользнуло из папки на одеяло. Они улыбались, застыв в последнем летнем дне, еще не зная, что совсем скоро обратятся в прах.

– Мне так жаль... Простите.

Двести тринадцать имен. Двести тринадцать судеб, что оказались сломаны с легкой руки Лиры и ее дара. Она пробежала пальцем по списку: Эмма Грейвс, шестьдесят семь лет. Любила фиалки и вальсы Шопена. Михаэль Стивенсон, двенадцать лет. Любил кататься на велосипеде и мечтал стать скрипачом…

Она начала шептать. С каждым именем дар внутри нее расправлял крылья, готовясь к последнему полету.

«Я помогала убийцам», – голову разрезала мысль.

«Я и есть убийца», – продолжила она рвать Лиру на части.

«Я исправлю все, что смогу», – заключила она на руинах ускользающего сознания.

Никогда она еще не чувствовала чужую боль настолько ярко. Дар, что родился из объятий, казалось, в последний раз стремился объять весь мир и исцелить его, насколько это было в его силах. Лира чувствовала каждого из них. Видела, слышала. И понимала.

Эта боль не была той, к которой она привыкла. Ее вкус отличался от всех других. Она подозревала. Думала над этим с тех пор, как избавила бедную Клару от страданий, но не могла себе признаться до сих пор.

Ее убивал не дар.

Ее убивали люди. Те люди, которых она обнимала, когда все их сожаления кружили лишь по ним самим. Их боль горчила, обжигала, отравляла. Они тянули жизнь из Лиры так же стремительно, как если бы она добровольно стала их очередной жертвой.

Но сейчас, когда в ней осталось так мало от нее самой и ее силы, она могла наконец-то сделать все правильно. Растратить те жалкие крупицы магии, чтобы помочь тем, кто действительно нуждался в помощи. Она не способна искупить вину. Она не способна отпустить даже собственный грех. Но способна помочь несчастным достойно проститься с теми, кого они потеряли, и начать вновь жить.

Ее ребра трещали, но это было ничто перед болью всех этих людей. Дар рвался наружу последним смерчем – не забирать, а отдавать. Возвращать чужие слезы туда, где они станут дождем для иссохшей земли.

– Готова? – Марша взяла ее руку, и в прикосновении теплилась надежда.

Лира кивнула, улыбнувшись через боль прежде, чем все внутри вспыхнуло, будто все пролитые слезы взорвались сверхновой. Белый, испепеляющий боль свет поглотил все. Тот, за которым пришло блаженное спокойствие.

Она успела подумать, что это похоже на объятие.

Первое настоящее объятие в ее жизни.