Обретая крылья

Мне было восемнадцать, когда отец, взбешенный моим провалом на вступительных экзаменах в университет, решил отправить меня в Сен-Клеман почти на год — подальше от дружков и шумного Парижа, где я «только распускался в его отсутствие». В деревенской скуке я должен был корпеть над французским и историей, любуясь горами. Мама не хотела расставаться, но согласилась, понадеявшись, что в Сен-Клеман я смогу укрепить здоровье, пошатнувшееся от тягот завершившейся войны, которые, как мне казалось, нас совершенно не коснулись.

Мне не давали права выбирать свою участь, и вот уже спустя несколько дней я ехал в поезде и, подпирая щеку кулаком, осматривал проносящуюся за окном июньскую пастораль. От скуки я достал блокнот, но не сумел совладать с карандашом при тряске и оставшееся до приезда в Мюсси время ползал руками под сиденьем, тщетно пытаясь отыскать в пыли оброненную клячку. К тому же я был голоден, оттого меня укачало, и на перрон я вышел в паршивом настроении. Я истерически хихикнул, когда встречавший меня двоюродный дядька отца Эжен сообщил, что в Сен-Клеман мы отправимся на телеге. А когда за мою насмешку он, не колеблясь, отвесил подзатыльник, мне стало не до смеха. Так начиналось это лето.

***

Мартена я впервые увидел в лавке. Его тяжелый взгляд исподлобья заставил меня невольно отпрянуть и дождаться, пока тот закончит с покупками, и только после подходить к прилавку. Не проронив ни слова, одним жестом угрюмый фермер выбрал пачку макарон, молча расплатился и вышел, едва не оттолкнув меня плечом.

— Мартен — военный летчик, бывший. У него даже есть награда, — сказала стоящая за прилавком Софи, с которой я успел сдружиться.

Я обернулся вслед мужчине в затертой пыльной куртке.

— Они летели в паре, — рассказал мне дома Эжен. — Когда соседний самолет подорвали, взрывной волной разбило самолет Мартена. Он спасся, но был контужен и потерял слух. Конечно, его комиссовали — кому нужен глухой пилот. В гражданскую авиацию тоже путь закрыт. С тех пор он здесь, держит коз на отцовской ферме, делает сыр — дрянной, сказать по правде, — Эжен сморщился и с вызовом бросил мне в тарелку ломоть своего желтого сыра — дескать, попробуй лучшее!

С тех пор я часто видел Мартена. Если присмотреться, он чем-то отличался от деревенских и всегда держался от них в стороне. И даже его ферма располагалась поодаль, за скалистым отрогом, но, хотя Эжен сказал, что Мартен не кажет носа со своего двора, это было совсем не так. Я встречал его в лавке, в пивнушке, на дороге до Мюсси, идущего пешком. Казалось, Мартен преследует меня, однако по тяжелому неодобрительному взгляду было ясно, что тот думает обо мне то же самое. Признаться честно, история пилота взбудоражила меня в отсутствие других историй в Сен-Клеман, где уже пару сотен лет ничего не изменялось и не происходило. С другой стороны, мало ли инвалидов и покалеченных судеб оставила война, что тут такого?

Софи из лавки — она была на три года старше меня и привлекательна — показала мне округу. Больше всего мне понравилась поставленная кем-то на обрыве старая скамейка — протертая за вечность тысячами задниц до явных углублений и испещренная сотнями признаний на спинке. С обрыва открывался потрясающий вид на долину и Альпы, и я часто приходил туда с блокнотом, пытаясь зарисовать прекрасные моменты, пока изменчивая погода не испортит панораму.

Я торопливо чиркал карандашом, от усердия закусив кончик языка, когда заметил появление Мартена. Он не смотрел в мою сторону, устремив взгляд вдаль, но я буквально съеживался рядом и опасливо озирался, растеряв все вдохновение. Альпы настолько огромны, так почему же ему нужно было прийти именно сюда и помешать мне, когда природа разыграла потрясающую сцену: черная туча в сполохах далекой грозы, как зверь, открыла пасть и пожирала голубое небо. Я вытащил из пенала пастель, чтобы добавить цвета. Но вздрогнул и уронил мелок на хорошие светлые брюки, когда Мартен внезапно развернулся на пятках, сбросив камешки с обрыва, и быстро ушел вниз по склону.

Вот и прекрасно, наконец! Я раздосадованно размазал голубое пятно по брюкам, поднял глаза к небу, чтобы продолжить рисовать, и обмер — все оно, за миг до этого ясное, от края до края было затянуто грозовой тьмой, и серый дождь, пенясь, поливал соседнюю гору. Я цокнул, вздохнул и попытался закончить эскиз по памяти, но резко налетевший сырой ветер растрепал страницы блокнота, а грохот грома неподалеку сбил с мысли.

Я сидел бы так еще долго, мусоля карандаш, если бы не внезапно вернувшийся на обрыв Мартен. Он подошел ко мне быстрым шагом и, не церемонясь, схватил за плечо.

— Пошли! — гаркнул мне, перекрикивая громовой раскат, и с силой потянул за собой.

— Эй… а… Что ты… — я не сразу понял, что он не слышит мое растерянное блеяние.

С раздраженным лицом Мартен выхватил у меня карандаш, бросил в висящую на спинке скамейки сумку вместе с раскрытым пеналом, не беспокоясь о рассыпавшемся содержимом, и повторил:

— Пошли! — и дернул сильнее.

Не знаю, что меня заставило тогда подчиниться — его встревоженное лицо или молния, разрезавшая тучу прямо над головой, но я припустился следом, уйдя с обрыва за секунду до того, как ливень обрушился на гору. Тяжелые струи били наотмашь, резкий ветер срывал куртку и сбивал с ног. Почва стремительно размокала, и скоро я почти не мог идти. Неуместные туфли скользили по камням, я беспрестанно падал, хватался за мокрую траву, стараясь удержаться на траверсной тропе, по которой Мартен настойчиво тащил меня, поднимая из грязи. К тому времени, как мы спустились к подножью, прошло не больше получаса, но с горы уже бежали бурные потоки мутной воды, затопляя тропу и выворачивая на головы мелкие камни. Раскаты грома сотрясали воздух, шторм клонил деревья в поле и бил в грудь, швырял в лицо дождем.

Я пришел к дому насквозь промокший, по уши в грязи и в ссадинах. Блокнот размок, пастель превратилась в кашу.

— Гроза в горах страшна! — причитала жена Эжена Жаклин, вытирая мне волосы. — Если видишь тучу — сразу иди в укрытие!

— Что с него взять — он же не местный, — Эжен скривился, как всякий раз, когда припоминал мое городское происхождение. — Ну смоет его с обрыва или ударит в башку молнией — значит, так тому и быть!

— Хорошо, что Мартен был там и привел нашего бедолажку, — Жаклин всплеснула руками, а я сжался, припоминая: Мартен притащил меня к дверям за руку, как ребенка, поставил у порога, постучал и ушел, не дожидаясь, пока откроют.

— Неудивительно, — ворчал Эжен в глубине дома, — Мартен постоянно торчит на том утесе. Считает, будто это его личная скамейка. А что бы ему не прохлаждаться, — он вынырнул из темноты, поднося к столу сыр, — работать не надо, пенсию платят. Вот и глазеет в небо часами, когда другие, не поднимая головы… — он сжал натруженный кулак.

— Скучает он, поди, по высоте, — Жаклин улыбнулась мечтательно, обернувшись на мужа.

На следующий день я разбирал пострадавшую от дождя сумку, решая, каким мелком еще можно воспользоваться, когда заметил пропажу перочинного ножа. В спешке тот мог выпасть, и, пожалуй, разумнее было бы начать поиски под скамейкой на обрыве, но отчего-то мне пришла в голову мысль спросить про нож у моего спасителя, а заодно использовать это как повод поблагодарить. И посмотреть, как поживает Мартен на отдаленной ферме.

На высотах, где солнце стоит ближе, после дождя особенно парит. Я шел по лугу, распахнув рубашку, и вдыхал влагу и аромат цветов. Лето было чудесным! В приподнятом настроении миновал отрог, следуя натоптанной тропе и кучкам лошадиного навоза, и вскоре увидел с пригорка темный скотник и дом, окруженный небольшим садом. Несколько коз паслось неподалеку, пастушья собака гавкнула и завиляла хвостом, не видя во мне опасности. Хозяин был дома — это было ясно по частому стуку топора, что эхом отражался от окрестных гор.

— Добрый день! — выкрикнул я, осторожно приоткрывая незапертую калитку в плетне, и, не дождавшись ответа, вошел.

От калитки к дому вела дорожка, когда-то очень давно выложенная плоским камнем, теперь утопленным в траве. Пригибаясь под ветками сливовых деревьев, я направился к сараю, из-за которого шел стук.

— Здравствуйте!

Я поднял руку, приветствуя склоненную спину Мартена, и замер с приоткрытым ртом, силясь понять, что он строит. Глядя на собранную из отесанных жердей треугольную раму не меньше десяти метров в длину, я счел бы, что он стругает парусную лодку, что было сущим бредом у подножья Альп. Я сделал шаг, отклонился в сторону, стараясь разглядеть его работу, когда случайно пнул лежащий на полу брусок, и тот отлетел в стену сарая, подняв пыль. Мартен вздрогнул, выпрямился и резко развернулся, уставившись на меня расширенными глазами.

— Добрый день! — смутившись, я отступил и улыбнулся самой очаровательной своей улыбкой. — Я пришел спросить тебя, не видел ли ты ножик там, на обрыве…

Я говорил что-то еще, довольно много, нелепо отходя с каждым словом назад, пока Мартен, сверкая взглядом, надвигался на меня. Мне показалось, широкой спиной он хочет прикрыть свой парус, и мое присутствие немало злит его.

— Прости, ты занят, я не вовремя пришел, — я бормотал под нос, уже почуяв опасность, когда Мартен взревел и, разразившись невнятной бранью, метнул в меня доску, угодив в руку, а после бросился следом, не выпуская топора.

Я ринулся опрометью к калитке, запутался в ней полой рубашки, наспех вырвался и убежал под крик хозяина и лай собаки. И отдышался только за отрогом, согнувшись вдвое и упершись руками в колени. Черт подери, я был приветлив и ничего ему не сделал. И чем же он занят таким, что был готов убить меня? Может, это что-то военное?

Дома я рассказал о странном поведении Мартена.

— Я только спросил его про нож — может, он нашел его, — я пожал плечами, помешивая ложкой горячий суп.

— Как ты спросил? — Жаклин усмехнулась. — Он ведь тебя не слышит.

Черт, я совсем забыл, что тот глухой.

— Во время взрыва Мартену повредило не только уши, но и голову, — Эжен красноречиво постучал кулаком по темени. — Он ненормальный. Он ведь не немой — был здоровым лет до тридцати, ну а теперь не произносит ни слова, только мычит, как слабоумный. И эти припадки сумасшествия — они случаются с ним часто. Однажды он разнес пивнушку, когда ему что-то привиделось в нашей беседе.

— Кристоф, держись от него подальше, — Жаклин склонила седую голову и заглянула мне в глаза. — Мартен может быть опасен. Недаром он живет один и никого не подпускает. И никто не приближается к нему.

Конечно, я кивнул покорно — за месяц, проведенный в Сен-Клеман, я понял: соглашаться — лучший способ избежать затрещины от дядьки и причитаний его жены. Но стоит ли говорить, что, будучи взрослым мужчиной, я сам решал, что делать и куда ходить. Я умолчал про странную конструкцию, которую увидел у Мартена во дворе. В деревне, где единственными развлечениями были рисование и флирт с хорошенькой Софи, этот секрет обещал стать мне спасением от скуки.

***

Следить за глухим оказалось проще простого. Мартен не слышал ни лая своей бесполезно-добродушной овчарки, ни шума, который я производил, неизменно цепляясь рубашкой за его всегда незапертую калитку. Он заметил мое присутствие лишь однажды, когда, запутавшись в прутьях плетня, я повалился ничком, срывая калитку с петель, и стукнул ею по мощеной дорожке с таким грохотом, что эхо прокатилось по окрестным горам.

Я вскочил и бросился наутек, а затем спрятался за небольшим валуном, утопающим в зарослях рододендрона. Должно быть, Мартен мог слышать громкие звуки или же, находясь неподалеку в саду, почувствовал вибрацию земли от удара. Он выбежал следом и в растерянности поднял калитку. Оттого ли, с каким озадаченным видом Мартен вертел ее в руках, или от собственной неуклюжести меня пробил истерический смех. Я сидел, пригнув голову, за низкими кустами и, зажимая рот рукой, хохотал, как идиот, а другой ладонью прикрывал кровоточащую ссадину на колене под разорванными брюками.

Из-за повязки несколько дней я не мог нормально сгибать ногу и с трудом поднимался на смотровую площадку. Но это было мелочью по сравнению с пыткой сдерживать идиотский смешок, прорывающийся каждый раз при встрече с Мартеном. Я стоически молчал и пытался сохранять спокойное лицо, но плечи мои предательски тряслись, а из ноздрей вырывались красноречивые всхлипы, и когда один из них выдул из носа пузырь, я не выдержал и расхохотался в голос, закрываясь ладонями и утирая слезы.

Мартен не мог слышать смех, но не заметить мой припадок было невозможно. Я осекся, будто меня выключили, когда поймал его молчаливый взгляд из-под бровей. Мне стало так неуютно, словно у меня на лбу было написано, что это я забавлялся, играя в шпиона в чужом саду, и я выломал чертову калитку. Я невольно подтянул перебинтованную ногу и опустил глаза на свои нервно переплетенные пальцы.

Больше Мартен не приходил на обрыв. Или приходил в мое отсутствие. А я больше не осмеливался являться к его дому. Однако, увидев его однажды с рулоном светлой с широкими синими полосами льняной ткани под мышкой, не смог унять любопытство и не посмотреть, как обстоят дела с «яхтой».

Но, казалось, слежкой в Сен-Клеман развлекался не только я. Утром, едва я двинулся по окраинной улочке в сторону отрога, из ниоткуда появилась Софи.

— Как твой французский? — спросил она, чуть наклонив голову.

Я наплел ей, что подготовка к экзаменам отнимает немало времени, а на самом деле уже неделю не открывал учебников, а в свободное время валялся на сеновале, изнывая от жары и скуки. Софи была милой, но надолго меня с ней не хватало. Я был бы не прочь затащить ее на тот же сеновал, но затянувшийся деревенский флирт, где каждый изображает неловкого девственника, хотя обоим очевидно, к чему все идет, мне надоел.

— Занимаюсь, — вздохнул я и небрежно оперся на побеленную стену сарая спиной.

— Зачем учить язык, на котором говоришь с рождения? — Софи приподняла брови. — Или ты учишься писать? Только сейчас? Ты ведь уже взрослый, Кристоф!

Она подошла вплотную и поправила мой воротник, как всегда делают женщины, желая показать свое покровительствующее превосходство. Мне хотелось освободиться от ее рук, задержавшихся на моей груди, и бежать за гору, но приходилось изобретать ответ, уместный для столь глупого вопроса.

— Конечно, взрослый, — я изобразил самодовольную усмешку и посмотрел на Софи сверху вниз, наконец отвоевывая преимущество.

Порывистый ветер трепал ее русые волосы, пронизанные июльским солнцем. Я засмотрелся в синие глаза, пойманный на крючок пристальным взглядом, и осмелился коснуться спины. Ладони Софи соскользнули и остались на ремне моих штанов, а грудь почти коснулась моей груди острыми сосками под ситцевым платьем. Я задержал дыхание, медленно склоняясь, когда Софи вдруг выдохнула мне в приоткрытый рот:

— Ну ладно. — Она отстранилась и вновь поправила мой воротник, опасливо оглядываясь. — Учись, это так важно! Может, станешь великим ученым!

Софи сделала шаг назад и, взмахнув круглой ладонью с маленькими пальцами, не оглядываясь, пошла по улице в клубах поднятой ветром пыли, придерживая порхающую юбку.

— Юристом, — поправил я, и челюсти свело не то от отвращения к моей грядущей участи, не то от досады.

Ей двадцать один, а так ведет себя, будто пятнадцать! И будто мне еще не рассказали о ее свободном нраве — в деревне ничего не скроешь. Вот и Мартену не удалось сохранить свой секрет, по крайней мере, от меня. Я бросился к отрогу, взбивая пыль, перемахнул через скалу, чувствуя, что опаздываю, и вывалился из перелеска в долину. И как не вовремя! Перед отремонтированной калиткой стоял Мартен. Возвращаться в лес и скрываться было бессмысленно — Мартен был глухим, но не слепым и уже увидел меня. А я увидел рядом с ним огромный натянутый на треугольную раму серо-синий полосатый парус.

Я медленно пошел через пастбище, придумывая причину своего появления и то, как мне донести ее до Мартена. Я разводил и вращал руками, объясняя выдумку самому себе, когда меня осенило — с ним следовало общаться жестами. Справедливо опасаясь человека, в прошлый раз бросившегося за мной с топором, я остановился чуть поодаль и рассмотрел конструкцию. Лодки, что не удивительно, не было — парус не был ни за что укреплен, и Мартен удерживал его двумя руками за поперечную перекладину, подобно гигантскому щиту. И едва справлялся — ветер бил в натянутое полотнище с такой силой, что сбивал его, тщетно пытающегося взгромоздить парус на лошадь, с ног. При очередном порыве я машинально подхватил Мартена под руку и почувствовал, как нас отрывает от земли — парус стремился взмыть в небо… Как воздушный змей! Вот что напоминала мне эта конструкция! Под недовольным взглядом Мартена я отшатнулся в сторону и запутался ногами в клубке строп, лежащем рядом. Я плохо разбирался в военной экипировке, но это устройство узнал — это была подвесная система парашюта. Мне потребовалась пара мгновений, чтобы связать все воедино и догадаться:

— Лететь! — воскликнул я, невольно заговаривая с Мартеном как с иностранцем. — Ты хочешь лететь! — я развел руки и подпрыгнул от восторга. — Это крыло!

Он удостоил мою эмоциональную пантомиму недолгим взглядом с тенью улыбки и вновь принялся закидывать парус на лошадь. Я уцепился в конец треугольника, давая понять, что помогу с погрузкой. Мартен поднял глаза и, помедлив немного, кивнул. Вдвоем нам удалось закинуть и укрепить парус на спине кобылы, и в дальнейшем идя с двух сторон от лошади, удерживать его то ли от падения, то ли от взлета. Возбужденный, я болтал без умолку. К счастью, парус не позволял Мартену увидеть мой незакрывающийся рот, пока, устав от монолога, я не перегнул голову через холку кобылы и не спросил его о чем-то, взволнованно вытаращив глаза.

— Хватит, — отрезал Мартен и встряхнул головой, нахмурившись, будто испугался собственного слова, которое не мог услышать.

Я замолчал, не желая смущать его. Мы поднялись на гору в стороне от Сен-Клемана и остановились на пологом северном склоне. Будто завороженный, я наблюдал, как Мартен укрепляет подвесы на парусе, как обвязывает себя. Он глубоко вздохнул, дал мне знак отпустить крыло и побежал вниз по склону. Я вскрикнул и зажал рот ладонью, а потом бросился следом, когда порыв ветра подхватил его и поднял на метр над землей. Вдруг парус накренился, чиркнул концом по камням — и с треском переломился. Мартен упал на бок, кувыркнулся через плечо и сел, накрытый сломанным крылом.

Он отвернулся, когда я подбежал к нему проверить, цел ли он. Пока Мартен резкими движениями ломал раму о колено и сворачивал останки крыла в огромный клубок, я в растерянности переминался с ноги на ногу и набирал воздуха, собираясь что-то сказать, но так и не решился, понимая, что не буду услышан. Я подскочил, чтобы поддержать сваливающийся с лошади бесформенный груз, и столкнулся с тяжелым взглядом.

— Уходи, — бросил Мартен, отворачиваясь, и повел лошадь вниз.

Я покорно пошел. Но дорога до Сен-Клемана была одна, потому шел я позади, смущенно всунув руки в карманы и пожимая плечами собственным размышлениям. И, сам не понимая, по каким соображениям, у фермы Мартена двинулся не к отрогу, а поплелся следом через сад. Поначалу Мартен делал вид, что не замечает меня, слишком занятый перетаскиванием сломанного паруса в глубину двора, но я уже понял к тому моменту, что, не имея возможности слышать, он прекрасно ощущает чужое присутствие другими чувствами. Наконец, зацепившись тканью за ветку в очередной раз, Мартен устало сбросил ношу на землю и обернулся. Взгляд его был таким опустошенным, что я не смог смолчать. И, помогая втащить парус в сарай, я быстро выпалил все слова поддержки, которые сочинил по дороге, и мне стало легче. Мартен же прожигал меня свирепым взглядом, раздувая ноздри. И, пока он не зарубил меня за болтовню, я схватил с верстака раскрытую пыльную тетрадь и короткий карандаш и торопливо нацарапал: «Может, ты сделал его неправильно?» — имея в виду, что плоха не сама идея, а ее исполнение. И если исправить конструкцию…

— Ведь он полетел! — я не заметил, что все же говорю это вслух.

Мартен медленно опустил взгляд на протянутую тетрадь и внезапно бросился вглубь сарая, но не за топором. Он открыл ящик старинного комода, наверное, перенесенного сюда из дома, когда от времени раскрошились уголки и отлетел золоченый декор, и вытащил журнал. Поспешно бросил на верстак, открывая страницу, заложенную обрывком бумажки. «Вот!» — одними глазами обратился он ко мне и показал на мелкий чертеж, будто руки́ Леонардо да Винчи, только с подписями на французском.

Я был удивлен. Не то чтобы я считал Мартена слабоумным, как говорил Эжен, но не ожидал, что он читает журналы. Что кто-то в этой деревне вообще знает о журналах. Я почувствовал себя глупо, ведь ни черта не разбирался в чертежах, но для вида глянул, задумчиво провел пальцем по линиям и кивнул. Мартен захлопнул журнал, подняв с верстака древесную пыль, опустился на корточки и, принявшись за парус, снова сказал:

— Уходи.

И я как по сигналу бросился помогать ему. Мартен ножом поддевал головки тонких гвоздиков, которыми к жердям была пришпилена ткань, и я попытался сделать так же, отыскав среди инструментов пилку. Но почти сразу же пропорол себе палец, взвизгнув. Он цокнул, спустя несколько минут замотал мне палец обрывком ткани и настойчиво направил к дверям.

— Уходи, — повторил Мартен каким-то другим голосом, и вдруг добавил: — Спасибо.

И вытолкал на улицу. Я стоял перед закрытой дверью сарая и трепал лоскут на пальце. А я ведь так и не поблагодарил за то, что он вывел меня тогда из бури.

Я пришел к дому Эжена только к вечеру. В горах солнце быстро прячется за вершинами и даже летом темнеет рано. И сразу свежеет, и на траву ложится влага. Я остановился у порога, чтобы надышаться тревожащим душу запахом приближающейся ночи и посмотреть, как лучи закатного солнца короной расходятся над далеким пиком, а потом вошел, нырнув в теплый полумрак жилья.

— Боже, где ты был?! — бросилась мне навстречу Жаклин с таким видом, будто я отсутствовал неделю. — Мать приехала!

Ах вот в чем дело! Я вошел в гостиную, с готовностью улыбаясь, и увидел маму, скованно сидящую на краю покрытого домотканой салфеткой кресла.

— Я… рисовал, — пробормотал я, краем глаза цепляя через открытую дверь моей комнаты лежащий на столе блокнот.

— О, Кристоф, мой мальчик! — мама бросилась ко мне и сжала в объятиях. Неужели скажет, как я вырос? — Я соскучилась!

Она подняла на меня влажные глаза.

— Отец опять уехал в посольство, я совсем одна. Может, вернешься — пока его нет? — она заговорщически хихикнула и отвлеклась на руку. — О, бедный мой!

Мама скривилась и коснулась губами грязной тряпицы на моем пальце. Поверх ее головы я увидел, как Эжен толкнул Жаклин локтем в бок и оба беззвучно рассмеялись.

— Он еще и ногу оцарапал на днях, — пряча улыбку, озабоченно добавил Эжен. — И штаны порвал, проказник… — последнее слово утонуло в смехе.

Я чувствовал себя ужасно. Хотелось крикнуть, что он не знает, какие проказы я совершал в Париже, чтобы засвидетельствовать свою взрослость, и за какие был выслан в Сен-Клеман. Неужели я был так жалок? И отчего я так отчаянно не хотел уезжать домой — неужто из-за детского протеста против материнской воли? Что, если все, что я творил, была не моя суть, а лишь попытка поступить родителям назло?

— Хорошо, я соберу вещи.

— Не торопись, поедем завтра, поезд будет днем. Я купила два билета, — мама обхватила меня сзади и уперлась носом в спину. — А ты подрос, Кристоф!