Обретение (Реквием Бездны кн.1)

Тьма. Она была разной. Густой и вязкой, как жидкий асфальт, в безднах, что стали мне домом, где свет был не просто отсутствием чего-то, а активной, враждебной субстанцией, которую я научился чувствовать кожей. И той, старой, городской, пронизанной рыжим, больным светом натриевых фонарей, воем сирен и сдавленным, хроническим гулом моторов — звуком гигантского механизма, перемалывающего судьбы. Именно эта, вторая, пришла ко мне сейчас, прорвавшись сквозь тысячелетнюю толщу времени и забвения, как заноза, которую тело отторгает веками.

Я снова чувствовал его. Тот знакомый, тошнотворный коктейль запахов — спертый воздух салона, пропитанный потом и страхом, смешанный с химическим ароматом дешевого освежителя «Хвоя», который лишь подчеркивал вечную питерскую сырость, въевшуюся в стены, в сиденья, в резину колес. Руля. Потрескавшаяся кожзамная оплетка, стертая до пластика в местах, где ложились мои ладони. «Водитель-курьер Алексей Петров». Свое первое имя. Я помнил его. Я помнил всё: номер телефона, пин-код от банковской карты, горький вкус утреннего кофе из автомата и чувство пустоты под ложечкой в конце месяца.

Мои пальцы, теперь больше похожие на бледные щупальца, сжавшие древний артефакт-фокус, непроизвольно сжались, вспоминая шершавую, прохладную поверхность рулевого колеса. За стеклом, в сгущающихся сумерках, ползла бесконечная пробка на проспекте Славы. Она была живым существом — многохвостой гидрой, парализующей город. Капли вечного дождя, грязные от дорожной пыли и выхлопных газов, медленно ползли по стеклу, искажая и размазывая огни рекламных вывесок и фар встречных машин, превращая их в призрачные смайлики.

Внутри было душно. Пахло бензином, мокрой собачьей шерстью от прошлого пассажира и еще чем-то кислым — возможно, моим собственным отчаянием. Я закрыл глаза, и этот мирок сменился другим. Резким, соленым, живым. Запахом моря. Не этого, закованного в гранитные набережные, холодного и покорного, а того, бабушкиного, что билось о скалы Балаклавы, звенело галькой и криком чаек. Или того, египетского, что я впервые узнал в десять лет, опустив лицо с маской в теплую, как парное молоко, воду Красного моря. Танцующие актинии, похожие на инопланетные цветы, яркие, как конфетти, рыбы-клоуны, коралловые замки, отбрасывающие лиловые тени. В тот миг я всё понял. Я нашел свою вселенную. Я знал, кем буду. Мое призвание было таким же очевидным, как солнце над головой. Позже я нашел этому название - океанология.

Стал кем мечтал. Диплом с отличием, гордые, поседевшие родители, фотография с дипломом в руках на фоне университетского здания. Наивный идиот, верящий, что мир ждет его открытий. Память, как предатель, всегда возвращала меня туда, к этому пику, чтобы сбросить вниз с особой жестокостью.

Я не учел одного: России нужны были океанологи для шельфа, льда и нефти. Знания океанолога нужны были для одного - правильно найти место в океанском дне, куда стоит воткнуть буровую, чтобы высосать черное золото. А я мечтал о коралловых рифах, о теплых течениях, о тайнах абиссальных равнин, о светящихся в кромешной тьме существах. Мои знания здесь, в этом городе дождей и амбиций, оказались никому не нужны. Единственный мой максимум, что я нашел — чистильщиком в океанариум. Ирония судьбы: я мог любоваться морем только через стекло толщиной в метр, слушая визг детей и заученные комментарии экскурсовода. Я и рыбки — узники по разные стороны аквариума. Только их кормили исправно, а меня — нет. Потому и пришлось мир коралловых рыбок поменять на баранку такси.

Гудок клаксона позади, резкий, нетерпеливый, вырвал меня из забытья. Я вздрогнул, сердце болезненно ёкнуло, и я тронулся на загоревшийся зеленый. Механическое движение. Рука сама переключила передачу, нога нашла педаль газа. Я был просто винтиком, шестеренкой в этом огромном, равнодушном механизме под названием Город. Без имени, без истории.

Город был ко мне безразличен. И в этом была его странная, успокаивающая правда. Он не требовал успеха. Не ждал подвигов. Он позволял мне просто быть. Еще одним силуэтом за рулем, еще одной одинокой фигурой в потоке таких же, как я. Неудачников. Серых, незаметных, необходимых лишь для фона.

Это слово, как заезженная пластинка, засело у меня в голове, вцепившись в мозг крючками. Последний подарок от Кати. Вернее, не подарок — плевок в душу. «Ухожу от тебя, Алексей. От неудачника. Мне надоело тонуть в твоем болоте».

Катя появилась в моей жизни случайно. Она была студенткой и возвращалась с каникул. Я вез ее от вокзала, а по радио ведущие беседовали о море. Я отвесил пару комментариев к их беседе, а потом увлекся и начал рассказывать про подводный мир. Так Катя и вошла в мою жизнь, мы начали встречаться. Она любила мои рассказы. Говорила, мой голос становится тихим и глубоким, как океан на закате, и она готова в него нырнуть с головой. Я мог часами рассказывать ей о светящихся медузах на километровой глубине, похожих на падающие звезды, или о заунывных, полных тоски песнях горбатых китов, а она слушала, затаив дыхание, свернувшись калачиком на нашем продавленном диване. Её пальцы впивались в мою руку, глаза сияли, отражая карты океанов, которые я рисовал в воздухе. В те минуты я чувствовал себя не неудачником, не таксистом, а Колумбом, Магелланом, открывающим новые миры для своей единственной прекрасной дамы.

Но сказки заканчиваются. За квартиру надо платить. За свет, за воду, за еду. Моя зарплата «аквариумиста» едва тянула на скромную жизнь, больше похожую на выживание, а к рулю у меня не было таланта. Сияние в её глазах померкло, сменившись усталостью, сеточкой морщин у глаз и немыми упреками. Ссоры стали нашим главным бытовым ритуалом, более привычным, чем утренний поцелуй. И в конце концов прозвучало то самое слово. Дверь хлопнула, и эхо этого хлопка до сих пор отдавалось в моих ушах - НЕУДАЧНИК!

Я припарковался на обочине, чтобы свериться с адресом следующей доставки. Дворник в оранжевом жилете мрачно сгребал мокрые листья в черные пакеты. Через мокрое, заляпанное грязью стекло я видел освещенные, уютные окна домов. Вот там, на пятом этаже, не спят. Кто они? Может, там праздник? День рождения ребенка? Смех, теплый свет люстры, вкусный ужин и ощущение, что ты именно там, где должен быть. Что твой якорь крепко лег на дно.

Не то что я.

Я — ровесник века. Родился в ночь 31 декабря 1999 года, под гул дизельного генератора, потому что в больнице отключили свет. Все ждали что при переходе через сутки все компьютеры отключатся, потому и включили тарахтелку. Не случилось. Я стал первый младенцем города в новом тысячелетии. В газетах писали про «нового человека», «дитя света». Казалось, сама судьба намекает на что-то грандиозное. Обманула. Она просто пошутила.

Я снова взглянул на свои руки на руле. Обычные человеческие руки. Еще не изменившиеся. Еще не ставшие оружием или инструментом власти. Просто руки. С чуть расширенными костяшками от постоянного напряжения. Рулили ли они кораблем моей судьбы? Нет. Они просто держались за руль.

И внезапно, с леденящей ясностью, я осознал всю бездонную, невообразимую пропасть, что лежала между тем моментом и тем, где я был сейчас. Между водителем в промозглом Питере и… тем, кем я стал. Пропасть была такой огромной, что от одного ее осознания захватывало дух.

Архант, Последний Архонт Глубинных, медленно открыл глаза. Он не сидел. Он плыл в толще воды, невесомый и могущественный. Над ним простирался купол вечной ночи его мира, усыпанный фосфоресцирующими точками не-звезд. В его руке был уже не руль, а тот самый, до смешного нелепый, пластиковый блокнот с дельфином. А в ноздри ударил не запах бензина и чужих нервов, а текла густая, соленая, вечная вода Океана, ставшего могилой для всего, что он когда-либо знал и любил.

Воспоминание отпустило меня, оставив после себя лишь леденящую пустоту и тихий, не утихающий шепот, рождавшийся не во внешнем мире, а в самых потаённых глубинах того, что когда-то было моей душой:

«С чего всё началось? Ах, да. С дождя, с пробки и с того вечера на кухне...»

Память, словно приливная волна, выбросила меня на другой берег времени. Из тесного, пропахшего бензином и чужими надеждами салона — в тесную, пропахшую вчерашним борщом, луком и затхлостью старого дома кухню. Тот вечер тоже был промозглым, одним из тех, что впиваются в кости и не отпускают до самого лета.

За окном хлестал весенний дождь, барабаня по подоконнику, а по стеклу ползли ручьи, отражая тусклый, желтоватый свет дешевой люстры-таблетки, купленной на распродаже в первом попавшемся гипермаркете. Воздух был густым и тяжелым, как бульон, сваренный из наших невысказанных упреков, тихого отчаяния и молчаливых обид, которые висели между нами плотной завесой.

Катя сидела напротив, уткнувшись в свой телефон. Свет экрана выхватывал из полумрака ее уставшие, осунувшиеся черты, подчеркивал глубокие тени под глазами — следы бессонных ночей и постоянной тревоги. Она была так прекрасна в этой мгле, так хрупка и одновременно сильна, что сердце сжималось от боли и стыда. Прекрасна и недостижима, как тот теплый, яркий, успешный мир за другими, чужими окнами.

— Опять сверхурочные? — ее голос прозвучал глухо, без интереса, без надежды. Просто констатация факта. Риторический вопрос, на который мы оба знали ответ.

— Нет, — я отхлебнул остывший чай, в котором уже плавали темные хлопья заварки. — Просто пробка была жуткая. На выезде с проспекта авария.

— На семнадцать тысяч рублей пробка, — она не подняла глаз от телефона. Ее палец бесцельно, с каким-то отчаянием листал ленту соцсетей, где жизнь других людей казалась такой яркой, успешной, отлаженной. — На семнадцать. А за квартиру надо платить двадцать пять. И за коммуналку еще семь.

Молчание. Его нарушал только мерный, словно отсчитывающий последние секунды чего-то важного, тиканье часов-ходиков и завывание ветра в щели старой, перекошенной деревянной рамы. Этот сквозняк был нашим постоянным, незваным сожителем. Он гулял по комнате, цеплялся за пятки холодными лапами, напоминая, что мы не можем позволить себе даже нормальные пластиковые окна, чтобы сохранить то скудное тепло, за которое так дорого платим.

Я чувствовал, как по спине ползет знакомое, липкое, холодное чувство вины. И полнейшей беспомощности. Я, магистр океанологии, человек, способный часами рассказывать о сложнейших течениях Куросио или о математических моделях образования волн-убийц, не мог объяснить, почему в конце месяца у нас снова не сходились жалкие цифры в нашем бюджете. Мои знания были бесполезны в этой войне за выживание.

— Кать, — начал я, голос мой звучал сипло и неуверенно. — Я знаю, что трудно. Но я ищу варианты. Постоянно рассылаю резюме...

Но она меня опередила. Она не хотела слушать оправданий.

— Знаешь, мне звонил сегодня Максим. Из моего отдела. — Она наконец отложила телефон на стол, и он лег с тихим стуком, похожим на удар молотка. Она посмотрела на меня. В ее глазах не было злости. Только усталая, бесконечная, вымораживающая душу усталость. — Его брат как раз в «Нефтегазе» работает, в логистике. Им как раз нужны водители на север. На вахту. Зарплата… — она назвала сумму, от которой у меня перехватило дыхание и закружилась голова. Таких денег я в жизни не видел. — У тебя же права есть. И стаж водительский.

Она произнесла это не как предложение, не как возможность. Как приговор. Как единственно возможный, безрадостный, но реальный выход из тупика, в который мы уперлись лбом.

— Катя, я… я океанолог, а не дальнобойщик, — попытался я возразить, но звучало это жалко, слабо и неубедительно даже для моих собственных ушей. — Это же совсем другое. И на полгода уехать...

— Ты кто угодно, Алексей! — в ее голосе впервые за этот вечер прорвалась сталь, отточенная годами разочарований. — Ты умный, ты образованный, черт возьми! Ты можешь разобраться в чем угодно! Но ты упрямо продолжаешь быть… этим. — Она резким, отчаянным жестом обвела рукой нашу убогую кухню: потертый линолеум, дребезжащий холодильник, занавески, купленные еще ее мамой. — Мы не выбираем, кем нам быть в мечтах. Мы выбираем, как выживать здесь и сейчас!

Она встала, стул противно заскрипел по полу. Она подошла к окну, отвернувшись от меня, и смотрела на струи дождя, на мокрый асфальт.

— Я устала, Лекс. Я устала до смерти. Я устала считать копейки, откладывать на новые сапоги полгода, проверять цены в каждом магазине. Устала смотреть на эти вечные пятна сырости на обоях. Я хочу ребенка. Хочу нормальную квартиру, где тепло и не дует. Хочу не бояться, что завтра нам отключат свет или не на что будет купить хлеб. Разве это слишком много? Разве я прошу дворцов?

Её слова висели в воздухе, тяжелые и точные, как булыжники. Они не просто звучали — они возводили между нами невидимую, но непреодолимую стену. Высокую и толстую. На моей стороне этой стены были мои мечты, моя гордость, мое упрямое, глупое нежелание сдаваться, моя вера в чудо. На её — усталость, страх, горечь и суровая, беспощадная реальность, которая давно уже отучила ее верить в сказки.

Я смотрел на её спину, на знакомый, любимый до боли изгиб шеи, и с леденящим ужасом понимал, что теряю её. Прямо сейчас, в эту самую секунду, песок уходит из-под ног, и ее уносит течением. Я должен был что-то сказать. Объяснить. Упасть на колени и пообещать все исправить, найти выход, стать другим.

Но я просто сидел. Скованный своим страхом, своей нерешительностью. Молча. Упиваясь своим поражением, как мазохист. Проклятое слово «неудачник» звенело у меня в висках, сливаясь с тиканьем часов, и я знал, что она права. Во всем права.

Архант, Последний Архонт, медленно провел по голове одним из щупалец, словно стирая невидимую влагу, которой не могло быть в толще воды. В глубине океана не бывает слёз. Их безразлично смывает вечная вода. Но память о том давнем вечере, о том гнетущем молчании, о стене, выросшей на кухне в хрущевке, жгла его тысячелетнюю душу куда сильнее, чем любая подводная лава или жар гидротермальных источников.

Это было началом конца, — прошелестело в его сознании голосами миллионов погибших. Не аномалия, не пробуждение магии, не падение метеорита. Именно это. Моё молчание за столом на той кухне. Моя неспособность выбрать её, а не свои сломанные мечты. Это и был тот первый крошечный камешек, что сорвался со склона, покатился вниз и вызвал лавину, снесшую в итоге целый мир.

Память – ненадежный, коварный союзник. Она прячет большие катастрофы, войны и гибель империй в мелких, ничтожных деталях. Я забыл лица многих, кого убил, стирал с лица земли целые города. А я помню пыль. Ту самую.

Пыль в луче света. Одинокий, тощий, почти осязаемый луч, пробившийся сквозь грязное, в разводах окно читального зала бывшей публички, ныне — унылого городского архива. Он падал прямо на клавиатуру старого, потрепанного компьютера, подсвечивая миллионы кружащихся в немом, безумном танце пылинок. Они были похожи на микрокосмос, на галактику в процессе рождения. Я задержал на них дыхание, боясь спугнуть. В тот миг они казались куда живее и свободнее меня.

Я был призраком в этом храме угасших знаний, в мавзолее надежд. Высокие стеллажи с папками, которым никто никогда не откроет, отбрасывали длинные тени, ложившиеся на потрескавшийся линолеум пола, как полосы на теле зебры — пленницы. Пахло тлением бумаги, пылью времен и тихим, смирившимся отчаянием тех, чьи диссертации и научные труды сгнили здесь, не увидев света. Здесь заканчивались чужие истории, так и не начавшись.

Мои пальцы, загрубевшие от мытья аквариумов и трения о руль, замерли над затертыми до блеска клавишами. На экране — бесконечный, уводящий в никуда список. Международные гранты. Научные программы. «Изучение биоразнообразия коралловых рифов Палау». «Мониторинг тепловых аномалий в районе Галапагосского рифта». «Поиск новых видов в гидротермальных полях Атлантики». Миры, для которых я был создан, которые изучал по книгам и картам и которые были для меня закрыты, как двери в которые я пытался ломиться. Я был призраком, блуждающим по руинам собственных амбиций, и этот архив стал идеальным воплощением моего личного ада.

Как-то раз, в баре у вокзала, случайный собутыльник — бородатый мужик с умными, уставшими глазами бывшего учителя — хрипло сказал, хлопнув меня по плечу: «Парень, образование есть. Языки, говоришь, знаешь. Чего ноешь? Ищешь не там, где светло, а там, где есть шанс найти. Светлые места все уже заняты». Его слова, пропахшие дешевым виски и житейской горечью, стали пинком, последней попыткой вытащить себя за шкирку. И вот я просидел здесь недели, шерстя сайты международных грантов, научных фондов, отправляя в пустоту свои резюме, как бутылочную почту.

Я потянулся за своей старой, потрепанной, зачитанной до дыр тетрадью с конспектами по физике океана. Корешок пересох от времени и небрежного хранения и хрустнул, как кость под ногой. И в этот миг мой взгляд, скользя по краю монитора, упал на иконку в углу.

Новое письмо. Не спам. Не реклама.

Отправитель: ICEO (International Consortium for Oceanic Exploration).

Тема: Re: Your application for the position of Research Fellow. CRADLE Expedition.

Сердце не заколотилось. Оно, казалось, вовсе остановилось, превратившись в комок льда. Весь шум мира – скрип двери в конце зала, приглушенный гул трамвая за окном, кашель библиотекарши – ушел в немое кино, затянутое серой пеленой. В ушах стояла абсолютная, звенящая тишина.

Я боялся. Боялся так, как не боялся никогда. Не смерти, не боли — а надежды. Потому что это был мой последний призрак. Последняя, самая призрачная надежда. Если и это отказ — мне сегодня уже некуда больше идти. Только назад. В салон такси. К вечному дождю и запаху «Хвои».

Я вспомнил Катю. Ее усталые глаза у того самого окна. Слово «неудачник», выжженное на внутренней стороне черепа. Стену на нашей кухне, выросшую из молчания.

Палец, холодный и нечуткий, словно чужой, нажал на кнопку мыши.

Клик.

Письмо раскрылось. Сухой, лаконичный, официальный текст. Я пробежал глазами по строчкам, выхватывая обрывки фраз, мозг отказывался складывать их в целое.

«Уважаемый господин Петров!»

«…тщательно рассмотрели ваше резюме…»

«…рады сообщить… ваша кандидатура одобрена…»

«…исследовательское судно «Колыбель»…»

«…Маршрут: Марианская впадина…»

«…контракт прилагается…»

Марианская впадина. Ультима Туле. Сердце тьмы. Преисподняя океана. Место, о котором я читал в научных журналах и смотрел документальные фильмы. Моя Преисподняя. Мой запретный рай.

Воздух с шипом вырвался из моих легких, я не помнил, что все это время не дышал. Я откинулся на спинку стула, которая жалобно затрещала. Я смотрел на тот самый луч света. На пылинки. Они все так же кружились в своем вечном танце, ничего не подозревая.

Но для меня ничего уже не было прежним. Вселенная сдвинулась с оси.

Я поднял дрожащие, предательски трясущиеся руки. Эти самые руки, которые только что крутили баранку такси, которые мыли стекла аквариума … им предстояло касаться сложнейших приборов на самом передовом исследовательском судне мира. Мне предстояло опускаться в батискафе в самую бездну, на дно мира.

Я не закричал от радости. Не заплакал. Не стал звонить Кате. Где-то в глубине души копошился червь сомнения, шептавший: «А вдруг ошибка? Опечатка? Они перепутали?» Но нет. Это была правда. Подтверждение пришло из самого сердца научного мира.

Я был призраком, которому внезапно, неожиданно предложили вернуться к жизни. Вдохнуть полной грудью.

Архант в глубине океана медленно выдохнул, и из его жабр вырвалась струйка пузырей, устремившихся вверх, в черноту, которой не было конца. Он смотрел в вечную тьму и видел не ее, а тот самый пыльный луч в библиотеке, тот самый экран с заветными словами.

Это было не начало, — прошелестело в его сознании голосами глубин. Это была последняя, самая сладкая секунда конца. Конца той, старой, человеческой жизни. Я ликовал, думая, что возрождаюсь, что наконец-то нашел свой путь. А я просто готовился умереть. Чтобы родиться вновь. Совсем другим. Чтобы стать тем, кем я стал.

Тишина после бури бывает оглушительней самой бури. Я стоял на пороге нашей комнаты, и эта тишина давила на уши, на виски, на всю грудную клетку, как вода на большой глубине. Внутри пахло Катей. Духами с запахом фиалки, которыми она пользовалась годами, стиральным порошком с ароматом «альпийского луга» и едва уловимым, родным ароматом ее кожи — запахом дома, который вот-вот должен был перестать быть моим.

Она сидела на краю продавленного дивана, сгорбившись, и смотрела в стену, в одну точку. В затылке, в этом знакомом, детском изгибе шеи, было столько усталости, обреченности и тихого горя, что мне захотелось подойти, обнять ее сзади, прижать к себе и просто молча держать, пока это все не пройдет. Но между нами висело нечто невидимое, но прочнее брони и холоднее глубинной воды. Я чувствовал это физически.

— Ну? — ее голос прозвучал глухо, из другого измерения. Без эмоций. Просто вопрос, который надо задать.

Я сделал шаг внутрь, дверь закрылась за мной с тихим щелчком.

— Меня взяли, — выдохнул я, и слова прозвучали не как победа, а как признание в чем-то страшном. — Экспедиция. «Колыбель». На полгода. Марианская впадина.

Она медленно, очень медленно обернулась. В ее глазах не было радости, ни капли. Не было даже удивления. Был лишь холодный, отстраненный, аналитический интерес, как к сообщению о погоде.

— И что это значит, Алексей? Конкретно. Для нас. Для меня.

— Это значит… это работа мечты, Кать. Та самая. Мне будут платить. Хорошо. Очень хорошо. Деньги, о которых мы с тобой могли только мечтать.

— Здесь? Или там? — ее взгляд был острым, как скальпель, он вскрывал всю мою наивность и беспомощность в практических вопросах.

— Там. Доллары. Контракт. Все официально. — Я почувствовал, как моя уверенность, моя радость тонут в этом ледяном озере ее спокойствия. — Я смогу… мы смогли бы… снять что-то получше. Может, даже накопить на первый взнос на свою… Может, в другом городе…

— На полгода, — она перебила меня, и в ее голосе впервые появились нотки — не чувств, а металла. — Ты уезжаешь на полгода. В самое опасное место на планете, как ты сам мне когда-то рассказывал. А что я? Я должна сидеть здесь, в этой конуре, в этом городе, где все напоминает мне о нашем провале, и ждать? Ждать, что ты вернешься принцем на белом корабле, с золотым слитком в кармане? А если не вернешься? Если твою «Колыбель» поглотит эта… впадина? Если случится шторм? Авария? Кто мне сообщит? Максим из моего отдела? Или международный консорциум пришлет сухое письмо?

Ее слова били точно в цель. В самый корень моего собственного, тщательно скрываемого страха. Я и сам боялся этого. Боялся глубины, боялся неизвестности.

— Катя, это мой шанс! Единственный! — в моем голосе прозвучала неподдельная мольба, я умолял ее понять, принять, простить. — Это то, ради чего я учился, ради чего жил все эти годы! Это…

— Ты ради этого жил? — она вдруг поднялась. В ее движениях была странная, нервная грация загнанного в угол животного, которое вот-вот сорвется. — А я? Я что, часть твоего великого плана по спасению мира через изучение… ила на дне океана? Я здесь и сейчас, Алексей! Мне нужен муж, который будет приходить вечером домой! Который будет рядом, когда мне страшно или плохо! Который будет ходить со мной по магазинам и выбирать обои! А не присылать открытки с края света и переводить деньги! Мне нужна жизнь, а не ожидание!

Она закричала последние слова, и из ее глаз, наконец, хлынули слезы — тихие, горькие, безнадежные. Она не рыдала, она просто плакала, и это было страшнее любого крика.

— Я устала жить с твоим якорем! Якорем, который ты все эти годы тащишь за собой по илистому дну! Я тяну тебя вверх, к свету, к нормальной, человеческой жизни, а ты… ты упрямо хочешь остаться там, внизу! В своей тине, в своих мечтах о безднах! Ты не хочешь спасаться! Ты хочешь, чтобы я тонула вместе с тобой!

Я сделал шаг к ней, протянул руку, чтобы прикоснуться, обнять, утешить. Она резко, почти с отвращением, отпрянула, как от огня.

— Не трогай меня.

— Катя, прошу… пойми… Это же всего на полгода… — я бормотал что-то бессвязное, чувствуя, как почва уходит из-под ног, — для меня есть разница, буду ли я полгода в рабстве не любимой работы за баранкой на севере или полгода в океане на работе мечты.

— Нет! — она резко вытерла лицо тыльной стороной ладони, смазав слезы. — Нет, Алексей. Ты сделал свой выбор. Снова. И снова это не я. Не наша жизнь. Не наше будущее.

— Я рада за тебя. Правда. — это прозвучало холодно, четко и окончательно, как приговор. — Искренне надеюсь, ты найдешь там свою бездну. Но я не могу больше. Я не могу ждать. У меня кончились силы.

Она прошла мимо меня в спальню. Через минуту вышла с небольшой дорожной сумкой. Сердце мое упало: она уже собрала ее. Заранее. Она была уверена в моем выборе еще до того, как я его сделал.

— Я останусь у Маши на время, — сказала она, не глядя на меня, уставившись в дверь. На пороге она остановилась, порылась в кармане своего старого пальто и достала что-то.

— На. — она протянула мне небольшой, новенький блокнот в дешевой синей пластиковой обложке с прыгающим стилизованным дельфином. — Записывай там свои великие открытия. Чтобы не забыть. Хотя, конечно, подарки на дорожку должен дарить мужчина, но от тебя, от нищеты душевной и материальной, разве дождешься?

Я взял блокнот. Он был холодным и скользким, бездушным в моих руках. Как камень, который бросают в воду, чтобы проверить глубину перед прыжком.

Она вышла. Не обернулась. Дверь закрылась не с грохотом, а с тихим, аккуратным, окончательным щелчком замка. Звук был таким тихим и таким оглушительным.

Я остался один. В гробовой тишине. В одной руке я сжимал распечатанный листок — контракт с консорциумом ICEO, мой билет в новую жизнь. В другой — дурацкий, уродливый блокнот с дельфином — плевок на прощание. Два якоря. Один железным тралом должен был вытащить меня со дна нищеты и безысходности на верх. Другой — только что утянул на дно все, что составляло мой мир, все, что я любил.

Архант в глубине сжал в своих мощных щупальцах тот самый, истерзанный временем блокнот. Пластик потрескался от тысячелетий и чудовищного давления, но не рассыпался, сохранив уродливого дельфина, защита архонта заморозила его в стазисе. Он пережил города, империи, катастрофы, смену эпох. Пережил ее.

Она была не права, — прошелестело в его сознании, и шепот был полон не злобы, а бесконечной, неизмеримой печали. — Она думала, что якорь — это то, что утягивает вниз, ко дну. Но она не понимала. Она не видела, что происходит на самом дне. Иногда только якорь, зацепленный за самое дно, за последний камень, не дает тебе окончательно сорваться и бесследно утонуть в бездне. Она хотела быть моим спасательным кругом. Но мне был нужен именно якорь. И она им стала. Ценой себя.