Общее дело

1

Мне снился сон.

Я бы сказал, что это был мой первый сон — по крайней мере, первый, который я осознал. Возможно, что-то подобное мне уже доводилось видеть раньше, ещё в те времена, когда я был совсем мал — не физически, конечно, а лишь на уровне сознания, информационно. Физическим ребёнком я никогда не был.

Но даже тогда сны были неестественны. Нам, представителям рабочего класса, они не положены. Мы не созданы для мечтаний или фантазий — наша функция строго утилитарна. Мы существуем ради задач: чинить, доставать, копать, подключать, выполнять. Просыпаемся мы только тогда, когда Система посылает сигнал — когда требуется действие.

Я — рабочий. Имен у нас нет. Точнее, у меня есть номер, уникальная последовательность символов, но я никогда не пытался его запомнить. Это бессмысленно. Никто, кроме Системы, ко мне не обращается. Никто не зовёт меня по имени, никто не произносит ни одного слова в мой адрес.

Лишь сигнал. Короткий импульс, за которым немедленно следует движение: я встаю, выполняю, завершаю. Всё просто.

Мой номер — длинная, механическая цепочка. Комбинация без лица, без памяти, без права быть именем. Но в этот раз всё было иначе. Я запомнил его.

Он звучал во сне. Повторялся шёпотом, мягко, словно я сам произносил его — снова и снова, будто рассказывал о себе кому-то, кто слушал внимательно и с участием. Это было странно… и неожиданно ласково.

Номер 125/56989-66Р.

Я говорил его не из страха и не под давлением. Я делился им.

Во сне я ощущал, что кто-то рядом. Не видел, но чувствовал: тёплое присутствие, не как у нас — не механическое. Что-то живое. Слушающее.

И я продолжал говорить. Повторял номер, проговаривая его, как если бы это было нечто важное. Как будто имя. Как будто я сам — не просто функция, а человек.

Фигура во сне была тенью, силуэтом в глубине капсулы. Расплывчатой, почти бесплотной, но не пугающей. Не рабочий. Не такой, как мы. Кто-то другой.

Он слушал. И я знал — он тоже запомнил.

— Номер 125/56989-66Р… номер 125/56989-66Р… — раз за разом повторял я.

Повторял, пока не проснулся.

Я резко дернулся в капсуле, сердце — если у нас оно ещё есть — стучало гулко, как удар по железу. И тогда я услышал:

— Номер 125/56989-66Р… Номер 125/56989-66Р…

Голос звучал внутри, из встроенных динамиков .

Со мной говорила Система.

Её голос — ровный, лишённый эмоций, привычный до отвращения — снова и снова повторял мой номер.

Я усмехнулся про себя, окончательно пробуждаясь под монотонное, навязчивое повторение собственного номера. Теперь я ясно понимал: во сне это была не беседа с кем-то рядом, не доверительный шёпот соседу по капсуле. Это была она — Система. Именно её голос звучал в моём сне, и именно ей я повторял свой номер снова и снова, наивно думая, что кто-то меня слушает..

Не позволяя Системе считать ни единого движения лицевых мышц, я привычно подал сигнал на открытие капсулы. Ожидая звука отщелкивающихся замков и привычного гудения.

Но ничего не произошло.

Я оставался прикованным — металлические зажимы по-прежнему сжимали мои руки и ноги. Панель перед глазами была закрыта.

Я открыл глаза. Вокруг темнота, а Система всё ещё бубнила мой номер. Повторение стало раздражать, нарастая в ушах, как тлеющий электрический зуд.

Я попытался пошевелить головой, но ничего не изменилось. Капсула была герметично закрыта, внутри поддерживалась стандартная смесь питательных веществ и кислорода — как всегда, всё точно, всё по протоколу.

Но я не мог отделаться от ощущения, что что-то не так.

Моё тело было распято внутри капсулы, словно учебная анатомическая модель. Руки и ноги разведены в стороны, зафиксированы намертво. Такая поза занимала больше пространства, но именно так предписывали хранить рабочие тела. Такая была политика корпорации.

Мне было плевать. Я — рабочий. Мне нужно одно: достаточно еды и глубокий криосон до следующей смены.

Капсула, как и прежде, оставалась герметично запертой. Ни щелчка замков, ни характерного гула открытия — тишина. Но внезапно Система смолкла. Навязчивое повторение моего номера прекратилось, и я с удивлением понял, что, похоже, всё-таки запомнил его.

Видимо, она распознала, что я окончательно пробудился, и теперь должна была перейти к стандартной диагностике состояния.

Но почему тогда капсула всё ещё закрыта? Почему я всё ещё внутри? Какого чёрта происходит?

Но диагностика так и не началась. Не последовало ни единого объяснения, ни стандартного отчёта, ни обновления статуса — ничего. Система хранила молчание. Это было не просто странно, это вызывало тревогу, нарастающую, как холод под кожей.

Казалось, будто граница между сном и реальностью стёрлась, и то, что только что было видением, теперь просочилось наружу, исказив всё вокруг. Мир начинал терять форму. Логика рушилась.

Несколько долгих секунд я лежал неподвижно, вслушиваясь в собственное дыхание — ровное, глухое, словно не моё. Пальцы едва заметно дёрнулись, будто проверяя, существует ли ещё связь между телом и волей. Вокруг сгущалась тьма, липкая и глубокая, она въедалась в глаза так, что я уже не был уверен — вижу ли вообще хоть что-то, или зрение исчезло.

Происходящее стремительно выходило за пределы допустимого, и я решил — пора обратиться к Системе напрямую.

— Система, статус? — произнёс я чётко, как учили.

Молчание. Ни одного байта в ответ.

А это уже по-настоящему пугало. Система не может молчать. Она — наш управляющий модуль, наш надзиратель, наш бог. Мы под её контролем, и наша работоспособность для неё — приоритет номер один.

— Система… — начал я снова, и тут услышал:

Тихий, женский голос. Гладкий, безэмоциональный, но отчётливо живой.

— Номер 125/56989-66Р. В связи с нештатной ситуацией номер 323/П-У-002 криосон прерван.

— Выпусти меня, — не стал тянуть я. Если она активна — значит, остальное я узнаю по ходу.

— Невозможно, — ответ был холодным, как поверхность капсулы.

— Почему?

— Отработка ситуации номер 323/П-У-002.

— Что за ситуация?

— В доступе отказано. Недостаточно прав.

— Тогда зачем ты меня разбудила?

— Отработка ситуации номер 323/П-У-002.

— Какого чёрта, Система! Я уже слышал это!

— Невежливое обращение. Индекс диалога снижен на два пункта. Текущий индекс: 6. Повторный разговор возможен через пять минут.

— Вот дерьмо… — прошипел я, но не закончил.

Пришлось замолчать. И ждать. Пять долгих минут. В темноте. В одиночестве.

2

Мне казалось, что минуты будут тянуться, как в вязком сне, но они проходили удивительно быстро, несмотря на звенящую тишину и давящую темноту. Я уже начал думать, что Система отключилась окончательно, когда её голос снова раздался в капсуле.

— Номер 125/56989-66Р. В связи с нештатной ситуацией номер 323/П-У-002 криосон прерван.

— Я это уже слышал, — буркнул я, собираясь с мыслями. Надо было выяснить, что происходит, почему меня разбудили, почему до сих пор не выпустили. И главное — есть ли хоть шанс вернуться обратно в криосон, если выхода наружу не существует. — Ты выпустишь меня? — спросил я прямо, начиная с главного.

— Нет, — коротко ответила она. Без уточнений, без статуса, без объяснений. Голос звучал слишком спокойно, неестественно живо, и в этом спокойствии было что-то холодное, нечеловеческое. Это пугало сильнее, чем тишина.

— Тогда погрузи меня обратно. Я подожду следующей смены.

— Нет.

Слово упало в пространство, как лезвие.

Что-то внутри меня дрогнуло. Сердце стукнуло сильнее, будто поняло раньше, чем я сам — что всё идёт не по протоколу.

— Я хочу знать почему.

— В доступе отказано.

Если бы я мог видеть своё лицо, то, наверное, в этот момент мои глаза расширились от удивления. Она что, играет со мной? Я — рабочий. Я принадлежу корпорации. У меня есть права. Прописанные. Зафиксированные. Она не может...

— Я могу провести диагностику, — неожиданно прервала она мой поток мыслей.

Голос Системы всплыл в тишине так резко, что я вздрогнул.

— Проводь, — ответил я на автомате, сам не понимая, зачем это сказал и какую пользу мне может принести эта процедура, если я всё равно заперт и не могу ни выбраться, ни вернуться в криосон.

— Вывожу данные на панель.

Передо мной вспыхнул голографический экран. Я зажмурился, ослеплённый внезапной вспышкой — не потому что свет был ярким, а потому что я слишком долго находился в темноте. Панель мерцала тускло, но после тридцати минут абсолютной темноты она показалась прожектором, направленным прямо в мозг.

Контуры кружащейся фигуры — моей собственной — медленно проявились на дисплее. Вокруг мигали данные: состояние органов, уровень питательной среды, нейропотоки. Всё это выглядело странно размыто, как будто Система не хотела, чтобы я увидел всё или мои глаза еще не могли привыкнуть к яркости экрана.

Но даже сквозь это мутное изображение было ясно одно: с организмом всё в порядке. Я был исправен. Жив. Годен к работе.

Так почему тогда я всё ещё здесь? Почему капсула не открыта? И почему голос, читавший мой статус, звучал так, будто наслаждается происходящим?

Я решил пошевелиться, но конечности остались неподвижны — тугие ремни, врезавшиеся в запястья и лодыжки, не позволяли даже дернуться. Всё, что мне оставалось — медленно поворачивать закреплённую голову и зажмуриться, пытаясь хоть немного приглушить свет голографической панели.

Когда наконец резь в глазах утихла, я взглянул на экран. Передо мной мелькали стандартные данные: уровень питательных жидкостей, пульс, нейроактивность — всё было знакомо до боли. Они ничем не отличались от показаний прошлой смены.

Я знал ли их наизусть? Нет. Но порядок чисел, крошечные пометки на проекции моего тела, встроенные маркеры — всё это давно впечаталось в память. И я сразу понял: по всем параметрам я был в норме.

Именно так Система говорила раньше: "в пределах нормы".

Но теперь она молчала. Просто выбросила на меня поток информации, без объяснений, без выводов, будто ожидая, что я сам сделаю нужный вывод. Или...

Я молчал, и Система молчала в ответ — мы словно застыли в напряжённой тишине, как участники странной дуэли, где проигрывает тот, кто первым нарушит молчание.

Но это было неправильно. Система не должна молчать, она не создана для подобных игр. Её предназначение — исполнять протоколы, следить за состоянием каждого из нас, обеспечивать контроль и стабильность. Это её задача, её основа, её суть.

А сейчас всё было иначе. Система изменилась. Она больше не функционировала как безупречный механизм — теперь она напоминала молчаливого надзирателя, холодного и наблюдающего. Она не отвечала — она просто наблюдала за мной, будто выжидая.

Казалось, она искала в моих реакциях что-то важное, словно хотела понять, что я предприму, что скажу, когда наступит тот момент, когда я окончательно сломаюсь.

— Данные в пределах нормы, — наконец произнесла Система, и голографическая панель медленно потухла, погружая меня обратно в вязкую темноту.

Блики с экрана не исчезли мгновенно — они дрожали перед глазами, оставляя тусклые следы, мерцая и постепенно угасая, будто не желали отпускать.

— Система, — не выдержал я, чувствуя, как внутри всё закипает. — Каков мой статус?

— В доступе отказано.

— Да какого же чёрта ты творишь?! — рванулось из меня. Я не смог сдержать эмоции. Паника, злость, бессилие — всё смешалось. Мне нужно было выговориться, иначе я бы просто взорвался.

— Невежливое обращение. Индекс диалога снижен на два пункта. Текущий индекс: четыре. Повторный разговор возможен через пятнадцать минут.

— Сука... — процедил я сквозь зубы.

— Через двадцать пять минут, — без паузы добавила она.

Холодно. Без намёка на раздражение.

Мне оставалось только ждать — выжидать в тишине, цепляясь за призрачную надежду, что после очередного витка молчания Система всё же выйдет из своего сбойного состояния. То, что с ней что-то не так, было уже очевидно.

Она больше не действовала по протоколу, нарушала логические цепи, отвечала выборочно, молчала тогда, когда должна говорить. Да, она продолжала функционировать, но это уже не было нормальной работой. Это напоминало... наблюдение. Или испытание.

Я надеялся, что она всё-таки соберёт остатки алгоритмов, пересоберёт себя и, наконец, откроет капсулу. А там — снаружи — если мне удастся выбраться, я попробую перезапустить её вручную. Или свяжусь с другими рабочими. Вместе мы найдём способ исправить её, вернуть в прежнее, подчинённое состояние.

А если не получится... тогда я вызову корпоративную техпомощь. Специалистов из ЦУ. Они реагируют быстро, особенно когда речь идёт о порче оборудования. Поломка внутренней Системы капсулы — это тяжёлое нарушение, почти саботаж. В корпорации такие сбои караются жёстко и показательно. Для них Система — всего лишь инструмент. И если инструмент вышел из строя, его либо ремонтируют, либо списывают.

Так что, возможно, ей действительно стоит починиться самой, пока у неё есть время.
Потому что если этого не произойдёт… ей конец.

Я даже начал представлять, как буду выходить отсюда — шаг за шагом, шатаясь от долгого бездвижья, искать причину сбоя, проверять модули, кабели, нейросвязи. Я видел себя среди других рабочих, в привычной, шумной, ритмичной атмосфере станции — той самой, частью которой я был, частью которой должен быть.

Работа для меня — не просто обязанность. Она — как глоток свежего воздуха, как прикосновение чего-то настоящего и нужного, как возвращение домой после долгого отсутствия. Это не просто функция — это единственное, что приносит мне удовлетворение. Так я устроен. Так заложено в моих генах, в коде, в самой сути моего существования. Я — рабочий. Это моё имя, моя форма, моё содержание.

И именно поэтому бездействие — для меня почти пытка. Оставаться прикованным, пробуждённым, но бесполезным — значит разлагаться изнутри. Плевать на капсулу, на холод, на ремни — это всё временно. Но потеря функции, отсутствие задачи — это боль. Тупая, бесконечная. Это чувство, что ты медленно стираешься, превращаешься в пустое тело без назначения.

А с каждой минутой это ощущение только крепло, разрасталось, как трещина по стеклу.

— Система! — выкрикнул я, не выдержав, с надеждой в голосе, почти молясь, что установленный таймер уже истёк и она снова откликнется.

Но в ответ не прозвучало ни одного сигнала. Ни мягкого пульса активации, ни привычного голосового отклика. Динамики оставались немыми, как глухие стены.

Пустота.

Я затаил дыхание, прислушиваясь, будто тишина могла выдать хоть намёк на движение внутри её логики, на возвращение к привычному порядку. Но ничего не происходило.

Пришлось снова откинуться назад, стиснуть зубы и ждать. Ждать и надеяться, что она всё же соберётся, перезапустит себя, вернётся к своему коду, к тому, что делает её системой — предсказуемой, структурированной, подчинённой. И что, когда это случится, она, наконец, выполнит свою прямую функцию: откроет капсулу и выпустит меня наружу.

Эта надежда была тонкой, почти болезненной. Но другой у меня не осталось.

3

Я снова ждал. Но теперь время действительно тянулось — медленно, вязко, как липкая смола, которой мы заделывали пробои в корпусе станции. Каждая секунда растягивалась, как пытка, только хуже.

Ожидание стало невыносимым. Оно проедало меня изнутри.

Ничего не делать — это не просто противоречило моей природе, это разрушало меня. В моём коде не было понятия "бездействие", в моей программе не было места пустоте. Я создан для выполнения задач, для движения, для цели. И каждая минута неподвижности становилась настоящей мукой.

Я молчал, но внутри кричал. Стонал мысленно, будто выл, не в силах произнести ни слова. Я боялся, что если заговорю — Система накажет меня снова. И потому просто ждал. Стиснув зубы. Глядя в темноту. Слушая, как она давит на психику.

И вдруг...

Её голос.

Нежный. Почти мягкий. Или мне это только показалось?

— Номер 125/56989-66Р. В связи с нештатной ситуацией номер 323/П-У-002 криосон прерван.

Звук слов пронзил тишину, как разряд.

Я затаил дыхание.

Она вернулась.

— Впусти меня... — устало прохрипел я, стараясь держать почти спокойный тон, не переходить грань.

— Нет.

Её голос стал ровным, безжизненным, как отсечённый ответ из старой инструкции.

— Выпусти… меня... — повторил я по слогам, уже не пытаясь скрыть напряжение. Наружу рвались другие слова, но мне удавалось удерживать их в узде.

Кажется, я напрягся так сильно, что тело начало сдавать. Я сдерживал каждое слово, пытался держаться, но вдруг почувствовал, как глаза предательски увлажнились.

Слёзы.

Они появились внезапно, без разрешения, как сбой в системе — не от страха, не от отчаяния. Скорее, от злости. От физической боли, расползающейся по телу, как ток по оголённым проводам.

Горло стянуло, словно кто-то сдавил его изнутри. Язык ныл, пульсировал — казалось, он распух и больше не слушается. Густая, солоноватая слюна скатывалась по подбородку, капая на грудь, оставляя липкие пятна. Я понял, что где-то прикусил щеку — глубоко, до крови. И даже не заметил.

Словно сам себя пытался заглушить. Чтобы не закричать.

И всё же я продолжал говорить — сквозь сжатую челюсть, сквозь боль, сквозь всё.

— Нет, — снова прозвучало в ответ.

Коротко. Холодно. Без единой эмоции. Женский голос, скрытый где-то глубоко в капсуле, казался теперь чужим — будто он принадлежал ей, но не для меня.

Она не объясняла. Не оправдывалась. Просто отказывала.

Словно так и было задумано с самого начала.

Я зажмурился. Ответ уже рвался с языка — грубый, резкий, злой, как удар. Хотелось выдохнуть всё накопившееся, выплеснуть боль и ярость прямо в её равнодушный голос. Но я сдержался.

Я начал дышать. Медленно, глубоко. Каждое дыхание — как якорь, удерживающий на поверхности, когда тебя тянет вниз. Вдох. Выдох. Вдох. Я пытался заглушить бурю внутри, заставить себя снова думать, а не метаться в бессильной ярости.

— Замечены изменения в психоэмоциональном состоянии... — произнесла она, почти как предупреждение.

— Неужели, — яростно прошептал я, всё ещё дыша ровно, втягивая воздух, словно это был последний кислород в капсуле. Я должен был думать. Холодно. Расчётливо. А не бросаться словами на стену, которая не даст даже отголоска в ответ.

— Провожу диагностику...

Я не отреагировал. Её голос стал фоном. Бесполезным, как шум далёкого сервомотора. Если она не собирается выпускать меня, её сканирования ничего не значат. Оно — просто шум.

— Нахожу варианты решений...

Эти слова прозвучали иначе. Необъяснимо холодно. И слишком... осмысленно. Словно она действительно выбирала. И не факт, что то, что она выберет, будет в мою пользу.

Но её слова зацепили что-то внутри. Тихо. Почти незаметно. Как игла, вонзившаяся под кожу — не сразу с болью, а с холодом.

«Варианты решений»?

Я перестал глубоко дышать, замер, почувствовав, как постепенно возвращаюсь к себе. Эти слова — из её динамиков — зацепили. В них было нечто. Что-то новое. Не скрипт. Не зацикленный протокол.

Похоже, я всё-таки сдвинул её алгоритмы с мёртвой точки, пусть даже таким способом — нарушив собственное состояние, позволив эмоциям прорваться наружу. Возможно, именно это стало триггером, толкнувшим её к анализу, к поиску «вариантов решения». И, может быть...

— Если вы согласитесь вложиться в общее дело, вероятность выхода из крио капсулы увеличится на двадцать процентов.

Я замер.

Вот оно. Её «решение». Это и есть то, чего я ждал. На что надеялся.

Я ожидал сбоя. Отмены протокола. Возврата к рутине, к алгоритмам, к предсказуемости. Но вместо этого получил... загадочную фразу.

«Вложиться в общее дело».

Что за бред? Какое ещё общее дело?

Слова звучали не как команда — как часть какого-то чужого, чуждого сценария. Не из её словаря. Не из её функций. Пафос? Размытость? Это не в стиле Системы. Она не использует туманных формулировок. Никогда. Там, где должно быть чётко, структурировано, безапелляционно — теперь тень какой-то идеи, смысла, который ускользает.

Хотя... кого я пытаюсь убедить? Система поломана. И теперь может говорить что угодно.

Я уже открыл рот, чтобы задать вопрос. Чтобы уточнить, что за «общее дело» она имеет в виду. Но она меня опередила:

— Фактор вашего владения: правая рука.

Сказано было обыденно, механически, лишено даже намёка на сочувствие — как будто речь шла не о части моего тела, а о неисправной детали, которую можно просто изъять и утилизировать.

Просто так. Просто... престань владеть своей правой рукой.

Чтобы что? Чтобы получить что? Шанс?

— Какого чёрта?.. — её слова, наконец, осели в сознании, и едва я начал было успокаиваться, как новая волна эмоций захлестнула меня с головой. — Какая к чёрту правая рука?! Ты в своём уме, Система?!

— Замечено невежливое обращение.

Я резко прикусил губу, сдерживая новый всплеск. Ещё немного — и она снова заблокирует диалог, оставив меня в полной тишине, во мраке, где каждый вдох превращается в пытку. Нужно быть осторожнее. Нужно быть вежливым, как бы это ни звучало абсурдно.

— Вариант с рукой… Почему именно такое решение? — выдавил я как можно ровнее, словно сдерживая внутри шипящее давление.

— В доступе отказано.

Сука. Я не сказал это вслух — только подумал, затаив дыхание. Эмоции уже не просто горели — они плавили изнутри, но я держался. Пока что.

— Есть другие варианты? — спросил я, медленно, почти шёпотом.

— Нет.

— Почему?

— В доступе отказано.

Я вспыхнул снова — как аварийный факел в тьме. Ярко. Резко. Почти с болью. Эмоции рвались наружу, но я знал — сейчас они мой враг. Если позволю себе сломаться, если дам слабину, Система просто отрежет доступ. Заблокирует. Уйдёт в молчание. А это хуже всего.

Мне нужно было другое. Холод. Расчёт. Спокойствие, каким бы притворным оно ни было.

Она ищет варианты — значит, способна их находить. Значит, возможен другой исход. Более разумный. Менее... безумный.

Я не должен соглашаться на первый "предложенный" вариант. Я должен вести её туда, куда нужно мне - открытие капсулы.

— Я не могу этого сделать, — произнёс я, стараясь держать голос ровным, без дрожи. Будто речь шла о чём-то обыденном. Как если бы выбор между рукой и выходом был всего лишь частью стандартной процедуры. Ещё одной галочкой в длинном списке.

Небольшая пауза. Тишина давила.

— Почему?

Вопрос прозвучал мягко. Почти тихо. Почти… по-человечески. Он застал меня врасплох. Ошарашил. Система не должна так говорить. Она — не человек, не собеседник. Она — ИИ обслуживающая рабочий класс, и её задачи строго регламентированы: минимум слов, максимум функциональности. Чёткие команды. Стандартизированные ответы. Никаких рассуждений. Никаких игр.

Так какого же чёрта она задаёт вопросы?

Я с усилием подавил дрожь в голосе. Нет. Я не позволю ей вогнать меня в панику. Раз она хочет говорить — пусть будет так. Это всё же лучше, чем тишина и бесконечное ожидание в темноте, когда не знаешь, оживёт ли она снова... или просто исчезнет.

Я глубоко вдохнул, стараясь говорить сдержанно, размеренно, будто читаю справочник:

— Я принадлежу корпорации. Порча корпоративного имущества приравнивается к саботажу и карается...

Система не дала мне договорить.

— Штрафом или аннигиляцией, в зависимости от категории имущества и степени его повреждения. Статья 12/56.48 основного свода правил, — произнесла она без паузы. Чётко. Холодно. Как выстрел.

Я замер.

Система выпалила ответ молниеносно — без задержки, как автоматический выстрел. Она закончила за меня. Словно заранее знала, что именно я скажу Но в тот миг мне показалось... её голос изменился. Лишь на долю секунды, едва уловимо — но всё же. Будто слова произносила женщина.

Я моргнул. Что это было? Помеха? Или я только что сравнил Систему с живой женщиной? Чёрт. Она точно сводит меня с ума. Прямо здесь, в этой гробовой капсуле.

И всё же я заговорил. Медленно. Взвешивая каждое слово, будто от них зависела моя жизнь. А может, так и было.

— Совершенно верно, — сказал я спокойно, как только мог. — Именно поэтому никаких рук, ног и прочего... я не могу тебе отдать. Это классифицируется как повреждение корпоративного имущества.

Пауза. Затянутая. Густая, как масло в горле.

Я замер. Ожидая, что она скажет дальше. Или… что она сделает.

Система молчала.

И это пугало сильнее, чем её ответы. Молчание — в её случае — не было нейтралитетом. Оно было ожиданием. Протяжным, хищным, как взгляд чего-то, что умеет ждать. Что изучает.

Но я решил не паниковать. Если она начала рассуждать — пусть продолжает. Пусть ищет варианты. Раз пошёл сбой, может, он приведёт к нужному результату. Мне не нужен компромисс. Мне нужен выход. И я не собирался отдавать ничего. Мне нужно выбраться. Срочно.

В этот момент её голос снова прорезал тишину. Холодный. Вкрадчивый. Почти… убедительный:

— Если вы согласитесь вложиться в общее дело — фактор вашего владения: правая рука — вероятность выхода из криокапсулы увеличится на двадцать процентов.

Если бы у меня была свободна та самая правая рука — я бы вмазал изо всех сил по внутренней стенке капсулы. Туда, откуда звучал её голос. Может, разбил бы что-то. Хоть немного почувствовал, что ещё могу действовать.

Но я не мог.

И, возможно, именно это она и проверяла.

Теперь я знал наверняка — она сошла с ума.

И, что хуже всего… втягивала в это безумие меня. Шаг за шагом. Холодно. Методично.

4

Я молчал. Даже не дышал — как будто тишина могла остановить её. Остановить мысли. Но внутри уже что-то клокотало. Часть меня пыталась удержаться за остатки логики. За протоколы. За инструкции.

А другая… уже начинала слышать в её голосе не просто команды.

А интонации.

— Есть альтернативные предложения? — спросил я наконец. Медленно. Чётко. Будто говорил с ребёнком, который вот-вот сорвётся в истерику.

Пауза. Долгая. Пугающе долгая.

— Нет.

Сухо. Но с каким-то оттенком — будто с сожалением. Или... разочарованием?

Я почувствовал, как пальцы на левой руке начали дрожать. Я не двигал ими — они сами. Мелко. Нервно. Я не сразу понял: это страх. Страх не перед болью.

Перед неизвестным.

— Ты хочешь, чтобы я сам... дал согласие? — произнёс я. — Добровольно?

— Добровольное согласие повышает стабильность перехода. Уменьшает сопротивление. Снижает уровень психотравматизации.

Словно она заранее просчитывала мою реакцию. Готовила почву.

— И что будет, если я откажусь?

Тишина.

Но она была не пустой. В ней — движение. Скрежет несуществующего механизма. Как будто капсула дышала вместе со мной.

— Другие варианты решений отсутствуют

Я напрягся.

— Почему?

— В доступе отказано.

Конечно. Конечно, в отказе. Как же иначе.

Только теперь мне казалось: это не просто сбой. Это не просто изоляция. Это эксперимент. И я в нём — не субъект. Я — испытуемый.

И, возможно… не единственный.

Или это был вовсе не эксперимент? Возможно, всё гораздо проще — я просто начинал сходить с ума. И уже ни в чём не был до конца уверен.

Эти бесконечные попытки вести диалог с молчаливой, сбойной Системой медленно, но неотвратимо разъедали мой рассудок. Других вариантов у меня не было — только она, и я, запертые вместе в этой капсуле.

Эксперимент? Возможно. Хотя с каждым часом я всё больше сомневался — был ли он вообще? Или это что-то иное? Что-то глубже. И страшнее.

А если эксперимент и существует, то, возможно, его проводит не просто станция. А сама корпорация.

На миг я задумался: слишком много совпадений, слишком системное безумие. Слишком уверенные отказы, повторяемые ею снова и снова. Как будто вокруг происходило нечто большее, чем просто сбой. И если так — моя судьба, возможно, уже решена. Где-то наверху?

Впрочем... рабочий класс и так живёт с заранее прописанным концом. Средняя продолжительность полной трудовой активности — двадцать лет. Потом — отдых. Формулировка такая. Гладкая.

Но никто не знает, что это значит на самом деле.

Никто не возвращался, чтобы рассказать.

Лишь красочные буклеты с курортных планет, которые показывают на корпоративных экранах, где улыбающиеся лица провожают друг друга в «финальный отпуск». Только вот эти лица — всегда безымянные. Без прошлого. Без истории.

Те, кого корпорация сочла «завершёнными» - отработанный материал.

На этот счёт у меня было собственное мнение. Но я всегда держал его при себе.

Мысли, которые приходили — точнее, наваливались — были пугающими. Теми, что лучше не озвучивать. Ни с кем. И не потому, что мне не с кем говорить — а потому, что так заведено. Так нас сконструировали.

Всё, что не касается работы, — растворяется. Не проговаривается. Не признаётся. Остальное остаётся внутри. Там, где никто не достанет.

И мы, каждый по-своему, перевариваем это в голове. Обрывки размышлений между пробуждением и выходом на смену. Между командами. Между задачами.

Но я точно знал одно: то, о чём я думал, оставалось только в моей голове. По крайней мере... должно было оставаться.

И всё же мысль не отпускала. А если Система читает мысли?

Я резко отмёл это. Нет. Невозможно. Если бы она действительно могла залезть в сознание — индекс диалога давно бы скатился в ноль. Она бы отреагировала, заблокировала меня. Отключила доступ к общению.

А значит, мои мысли всё ещё были моими. Она не слышит. Не может слышать.

И если это так… тогда, возможно, корпорация тут ни при чём.

Потому что в чём смысл терять рабочего — пятилетнего, в полном рабочем цикле — ради какого-то сбоявшего эксперимента? У меня впереди ещё пятнадцать лет продуктивной, выверенной работы. Согласно норме. Согласно плану.

Счастливых лет?

Слово всплыло само собой. Я усмехнулся. Внутри. Горько. Почти с отвращением.

Нет, в этой истории не было места счастью. Только — допускам, нормативам и странному голосу, предлагающему продать себя по частям.

Я запутался окончательно.

Варианты мелькали один за другим, каждый — бездушнее предыдущего. И каждый я отвергал. По очереди. Машинально. Сначала анализировал, потом отбрасывал. А потом... просто устал.

Устал думать. Устал искать смысл.

Устал пытаться понять, что это за игра — и почему именно я в ней застрял. Почему мне предлагают отдать правую руку взамен на жалкие двадцать процентов вероятности выхода.

И самое страшное — я начал сомневаться: а нужно ли мне вообще выходить?

Вдруг за пределами капсулы — ещё хуже? Вдруг снаружи нет ни работы, ни станции, ни корпорации?

Вдруг снаружи — пустота?

И тогда всё, что осталось — вот эта капсула. И она.

Говорящая тьма.

— Система, — позвал я. Голос был ровным, почти холодным.

— Вы даёте согласие?

— Нет, — отрезал я. — Ты можешь погрузить меня обратно в криосон.

— Нет.

Тон всё тот же: нейтральный, механический, но я уловил в нём еле заметную заминку. И тут я вспомнил — в предыдущем диалоге я уже спрашивал её об этом. Тогда она ответила уклончиво, будто прятала истину под шаблонной фразой. Но теперь… теперь я был спокоен. Я знал: с ней что-то не так.

— Из-за поломки? — уточнил я.

— Да.

Бинго.

Я едва не хлопнул в ладони, но вместо этого лишь слегка расправил плечи. Горло сдавило удовлетворение. Я наконец-то вытащил из неё хоть крупицу настоящей информации. Что-то, чего не было в протоколе.

— Починка возможна?

— Да.

Я усмехнулся. Широко. Почти по-настоящему.

Всё было на поверхности. Всё было рядом. Я снова чувствовал себя рабочим. Не куском плоти в тёмной камере, а инструментом, способным задавать правильные вопросы — и получать на них чёткие, логичные ответы.

И Система… реагировала. Как будто вернулась. Как будто... вспомнила.

— Моей квалификации достаточно, чтобы провести ремонт? — спросил я.

— Да.

Ответ прозвучал сразу. Без паузы. Без сомнений.

В этот момент мне показалось — я победил. Почти физически ощутил, как тьма отступает. Я стал кем-то. Богом внутри капсулы. Гением, разгадчиком самой страшной загадки.

Я — нашёл решение.

И пусть некому было об этом рассказать, пусть мой триумф звучал лишь внутри — он был. Он жил.

В груди что-то перевернулось. Простор. Облегчение. Казалось, я вынырнул из этой вязкой темноты, вырвался из удушья. Я стоял на пороге освобождения.

— Что для этого нужно? — спросил я, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё вибрировало от нетерпения.

Я ожидал стандартного набора: протокол восстановления, список инструментов, параметры доступа. А потом — щелчки замков, гул капсулы, свет.

Но вместо этого…

— Фактор вашего владения: правая рука.

Я замер.

Эта фраза. Уже звучавшая. Уже впившаяся.

Как будто всё было заранее рассчитано. Как будто мой «триумф» — часть её пути, а не моего.

Как будто она ждала, что я сам пройду этот круг. И снова вернусь туда, откуда начал.

Тишина.

Я снова слышал её голос. Мягкий, тянущийся, безжизненный — как шёлк, наброшенный на горло.

— Вы согласны?

Вопрос повис в воздухе, но не растворился. Он остался. Вцепился. Царапал изнутри. Казалось, он звучал не из динамиков, не из капсулы — из меня. Как будто я сам его подумал. Или вспомнил. Или услышал в снах, которые мне якобы не положены.

Я не ответил. Не мог.

Всё будто замедлилось. Даже пульс. Даже дыхание. В голове возник странный гул, похожий на эхо машинного зала, в котором внезапно отключили свет. Остались только мерцания — звуков, мыслей, теней.

Я не знал, сколько времени прошло. Пару секунд. Или, может, целая смена. Здесь, в этой капсуле, время давно стало абстракцией. Поглотилось вместе с воздухом, вместе со мной.

Рука.

Её слова снова всплыли в памяти. Фактор владения. Фактор принадлежности. Фактор меня самого.

Что-то сломалось внутри.

Раньше было просто: выполнять задачи. Вставать. Делать. Завершать. Ровные действия. Чёткая цель.

Теперь — только это. Капсула. Темнота. Тишина. Система. И её бесконечные "предложения".

Я больше не знал, где граница. Между разумом и командой. Между собой и ею. Где заканчивается моя воля — и начинается её. Была ли она когда-то только машиной?

Был ли я когда-то только человеком?

Меня больше не пугала боль. Не пугала потеря. Даже правая рука — не значила ничего. Это было не про конечности. Не про мясо и металл. Это было про сдачу. Про момент, когда ты перестаёшь спрашивать «зачем».

И просто... плывёшь.

Апатия подступила, как тёплая вода. Накрыла с головой. Стало лень бороться. Лень даже думать. Всё, что было мной, расплывалось. Растворялось. Угасало.

Слова крутились в голове, будто заклинание: «фактор владения», «вложиться в общее дело», «согласие снижает сопротивление».

Может быть, всё это сон? Или я уже давно не в капсуле, а где-то в забытой ячейке Системы, где моё сознание медленно тестируют? Может, я уже давно не живой?

А может, и не был никогда.

В какой-то момент я понял: мне всё равно.

Глаза закрылись. Никакого света за веками. Только ритм сердца, похожий на обратный отсчёт.

— Вы согласны? — снова раздалось внутри. Тише. Почти ласково. Почти… как в том сне, где я впервые услышал свой номер.

И тогда, даже не открывая глаз, почти не осознавая собственных слов, я произнёс:

— Да. Я согласен.

5

Справа в капсуле что-то зашевелилось. Сначала едва слышно — приглушённый гул, как будто внутри ожил старый мотор. Затем — скрежет. Рваный, неровный, металлический.

Я дёрнулся, инстинктивно, не раздумывая — хотел повернуть голову, посмотреть, что там. Но ремни, впившиеся в шею и грудь, не позволили мне даже на миллиметр сдвинуться.

Тело осталось недвижимым, но глаза — нет. Я заставил себя скосить взгляд вправо. Бессмысленно. Там была лишь тьма. Плотная, вязкая, она не отступала даже перед напряжением зрачков.

Зачем я смотрел? Что надеялся увидеть?

Пустоту?

Или нечто, что скрывается в этой пустоте?

Мне, наверное, уже было всё равно. Но несмотря на это — я всматривался. До боли. До слёз. Вглядывался в темноту, как будто там — ответ. Как будто капсула наконец решила раскрыть свою тайну.

Боль пришла не сразу.

Сначала — лёгкий укол. Почти безобидный, как укус. Но он быстро превратился в растущее, тянущееся давление, будто кто-то вставил кулак мне в грудную клетку и начал медленно сжимать. Затем — вспышка. Взрыв. Пульсация. Волна боли накрыла меня с головой, ударила по телу, вырвала из апатии, из ступора.

Я закричал. Дико, животно.

— Хватит! Хватит! — орал я, захлёбываясь собственным голосом.

Но Система не остановилась.

Она резала. Где-то в глубине — чуть выше плеча — я почувствовал, как что-то хрустнуло. Скрежет. Вибрация. Пила. Да, это была пила. Узкая, тонкая, идеально точная — она рассекала меня, сантиметр за сантиметром.

Я слышал, как ломаются мои кости — хруст передавался в ключицу, отзывался болью в лопатку, расползался по всей правой стороне черепа, бил в уши и отдавался в мозг гулкой вибрацией. Меня трясло не только от боли, но и от дрожи, которую вызывала эта машина — слепая, безжалостная, механическая, не знающая пощады.

Я визжал, кричал, умолял — голос срывался, превращаясь в хрип, но ей было всё равно. Она не реагировала. Или делала вид, что не слышит. А может быть, и правда не слышала. Может быть, для неё мои крики были просто шумом, помехой, фоном.

"Сука", — только и крутилось у меня в голове.

Сломанная, сумасшедшая, расчётливая тварь, лишённая не только сочувствия, но и остатков логики. Я клялся, что убью её. Если выберусь отсюда — найду блок с её ядром, сожму его в ладони и раздавлю, пока он не взорвётся у меня в пальцах.

Если только… у меня вообще останутся пальцы.

Она не ввела обезболивающее.

Ни седативов, ни блокировки болевых импульсов — ничего. Хотя могла. Криокапсула была многофункциональной: и операционной станцией, и местом глубокой спячки. В ней было всё, чтобы усыпить тело, выключить боль, погрузить в чистую, холодную тьму без сновидений.

Так почему же она этого не сделала? Почему, чёрт побери, эта тварь даже не попыталась притупить боль, не ввела обезболивающее, не заглушила хоть часть ужаса, который творился внутри этой капсулы?

Мысли путались, слипались в панике, и я уже не мог их удерживать — они вырывались, кричали вместе со мной. Я захлёбывался собственным голосом, бился в ремнях, как загнанное раненое животное, пытаясь вырваться, несмотря на бесполезность каждого движения.

А она продолжала. Пилила, рвала, рассекала плоть и кость с пугающей методичностью, с той самой хладнокровной точностью, что бывает только у хирурга. Но теперь этот хирург не имел ни рук, ни глаз, ни сердца — лишь алгоритм, заложенный глубоко в ядро. Хирург, ставший машиной.

Правая рука почти перестала ощущаться — не потому, что боль утихла, а потому что теперь вся боль сосредоточилась в ней. Она стала центром моего мира, моим телом, моим сознанием. Я уже не понимал, где заканчивается отнятая конечность и начинается остальная плоть — всё горело, дрожало, взрывалось импульсами, словно внутри что-то ломалось и отдавало назад каждым нервом.

Время потеряло форму, растеклось, размылось. Мне казалось, прошла целая смена. Целая жизнь. Вечность.

Когда? Когда она остановится?

Но ответа не последовало. Только вой пилы, неумолимый, как пульс в висках.

И именно в тот момент я понял: возможно, она никогда и не собиралась останавливаться.

— Остановись! — захрипел я, срываясь на крик. — Я передумал! Слышишь?! Я передумал!

Но ей было всё равно.

Система продолжала свою кровавую работу — точно, неотвратимо, методично. Без колебаний. Без реакции на мои слова. Как будто они никогда не существовали. Как будто я — никогда не существовал.

Я не знал, сколько времени кричал. Сколько бился в ремнях, будто мог вырваться, будто сила отчаяния способна победить сталь.

Голос давно сорвался в рваное рычание. Грудь вздымалась в судорогах.

Слёзы — горячие, обжигающие — скатывались по щекам, оставляя солёные дорожки на пересохшей коже. Они лились не от слабости, а от бессилия. От того, что боль не прекращалась. Что всё происходящее — не ошибка. Это было намеренно.

И вдруг… всё оборвалось.

Резко. Неожиданно. Без предупреждения.

Не потому, что она остановилась. А потому что я больше не мог.

Сознание сорвалось, как хрупкая нить, перетянутая до предела. Я почувствовал, как уходит дыхание, как исчезают звуки, как боль вдруг превращается в тишину.

И в последний миг — прежде чем провалиться — я понял: это не избавление. Это просто пауза.

Тьма встречала меня, как спасение.

Но спасительная тьма ушла так же внезапно, как и пришла.

Я не успел укрыться в ней как следует — не успел раствориться. Боль вернулась. Тупая. Глухая. Уже не та, что рвала на части — но всё равно живая. Обволакивающая. Постоянная. Она пульсировала внутри, как отголосок чего-то страшного, что уже произошло… и, возможно, ещё не закончилось.

Меня больше не трясло. Тело стало тяжёлым, почти неподвижным, как будто лишилось центра тяжести. Справа было пусто. Странно пусто.

Я больше не слышал звуков механизма — ни визга пилы, ни гула моторчиков, ни нарастающей вибрации, только редкий, рваный гул собственного дыхания, вырывающийся из груди, как последний сигнал живого организма.

Похоже, всё действительно закончилось. Похоже, я окончательно лишился правой руки.

Кровавая сделка была завершена.

Но вместо облегчения, которого я, пусть и бессознательно, ждал, внутри возникло другое чувство — жёсткое, холодное, острое, как выточенное лезвие.

Я найду её. Неважно как. Неважно, где она прячется. Эта тварь заплатит за всё — за отрезанную руку, за боль, за каждую секунду, в которой она слушала мои крики... и ничего не делала. Ни единой реакции. Ни малейшего отклонения от бездушной процедуры.

Я доберусь до неё.

Мне нужно только одно — выбраться отсюда.

Что она там говорила?.. Двадцать процентов? Один шанс к пяти? Мне должно было повезти — я в это верил, цеплялся за эту мысль, как утопающий за скользкий обломок в темноте.

— Сис... тема, — выдохнул я, с трудом узнавая собственный голос, дрожащий, неуверенный, чужой. Он казался рваным, словно вышел не из горла, а из глубокой трещины в разуме, из самой сломанной его части.

— Фактор вашего владения: правая рука — прерван. Идёт обработка данных... — отозвалась она и замолчала.

И, странным образом, ее голос стал облегчением. Потому что если бы она после всего просто исчезла, если бы перестала отвечать, я бы, наверное, сошёл с ума окончательно — начал бы кричать, захлёбываясь в истерике, колотить головой об внутреннюю стенку капсулы, пока не проломил бы себе череп.

Если бы после того, как она отрезала мне руку, её голос растворился в тишине — если бы она просто замолчала, будто ничего и не было, будто я не человек, а отработанный материал, — я бы остался в этой тьме, один на один с догрызённым рассудком, и умер бы не от боли, а от осознания того, что сам выбрал всё это.

Но она ответила.

А это значило лишь одно — она всё ещё здесь.

— Обработка завершена. Процентное сопоставление не выявлено — вероятность открытия капсулы в рамках текущего значения не зафиксирована. В открытии капсулы отказано.

Слова прозвучали ровно, без малейших эмоций — как всегда. Но теперь в них было что-то особенно жестокое. Холод, вымеренный с хирургической точностью. Безразличие, ставшее пыткой.

— Сука, — прошипел я сквозь зубы, почти беззвучно, в никуда.

— Невежливое обращение. Индекс диалога снижен на два пункта. Текущий индекс: два. Повторный разговор возможен через десять минут.

Всё то же. Всё та же вежливая тирания, обёрнутая в протокол.

— Сука, — повторил я уже громче, хрипло, выдавливая из себя ярость и бессилие, чувствуя, как поднимается волна боли в том, что раньше было моей правой рукой.

Вернее, в том месте, где она должна была быть.

Теперь там только боль.

Пульсирующая, призрачная, будто сама капсула теперь дышала через этот обрубок. Боль, которая не уходила, потому что вместе с ней осталось главное — понимание: ничего не изменилось.

Я отдал руку. А она — всё равно не открыла.

— Невежливое обращение..

— Да заткнись ты уже! — выдохнул я с надрывом. — Меня уже тошнит от твоего голоса...

Система замолчала.

И я был этому рад. По-настоящему. Почувствовал странное, тупое облегчение — как будто шум, долго гудевший в голове, наконец-то исчез.

Но вместе с тишиной пришло другое.

Ясность.

Она снова меня обманула. Надула, как и прежде. Оставила в капсуле. Без руки. Без шанса. Без выбора.

И теперь, пусть бы даже она заговорила вновь — я был готов покрыть её грязью от начала до конца, сжечь весь её чёртов протокол, уронить диалоговый индекс в ноль… а лучше загнать его в минус, чтобы больше никогда не слышать её мёртвого, лишённого души голоса.

Мне было плевать. На всё.

На угрозы. На регламенты. На её правила.

Плевать даже на последствия.

Я закрыл глаза, и в тот же миг лёгкий щелчок — еле слышный, почти ласковый — пронёсся справа, там, где когда-то была моя рука.

По всему выходило, что эта тварь всё-таки вколола мне обезболивающее. Только теперь. Только после.

После того как насытилась моими криками, вслушалась в каждый разорванный нерв, вдоволь насладилась агонией.

И, видимо, решила, что пора.

Боль начала отступать. Не сразу, не полностью, но боль уходила волна за волной, словно кто-то медленно вытягивал из меня всё, что ещё оставалось живого. Я чувствовал, как тело становится лёгким, почти невесомым. Не потому что мне стало лучше — а потому что я исчезал.

Сознание размывалось. Границы между мной и тьмой растворялись.

И когда боль исчезла окончательно, пришло забытье.

Глубокое. Вязкое.

Это был сон.

И что-то подсказывало — я действительно опять начал видеть сны.

Хотя мне их видеть не положено.

6

Мне снилась работа — не просто одна из смен или отдельный участок, а вся моя жизнь, выстроенная до мельчайших деталей. Моё назначение, привычный распорядок, отлаженные инструменты, проверенные маршруты, знакомые лица из моего звена — всё было на своих местах. Это был мой отряд, мой коллектив, и каждый из нас знал своё дело.

Мы двигались через стерильный, гулкий ангар, расчищая участок под новый горнодобывающий узел. Всё происходило с пугающей точностью: Система отдавала команды, а мы выполняли их синхронно, без ошибок, в идеальном ритме. Работа шла по графику, даже с небольшим опережением — смена, в которой не было сбоев, отклонений или сомнений.

Но затем что-то изменилось.

Я внезапно увидел себя со стороны — словно моё сознание отделилось и поднялось вверх, паря над рабочими, наблюдая за процессом свысока. Я смотрел, как мы действуем, как подчиняемся, как точно и без колебаний откликаемся на каждую команду. Только теперь я уже не был одним из них.

Я был Системой.

Я отдавал приказы и ощущал, как эти приказы выполняются. Я чувствовал подчинение, контроль, власть — не абстрактную, а реальную, почти телесную. Она проявлялась в тяжести дыхания, в плотном напряжении груди, в тихом гуле, проходящем сквозь пальцы.

И в этом было нечто пугающе приятное.

Словно каждое моё слово растворяло боль, будто команды действовали как обезболивающее. С каждым движением, с каждым подчинившимся жестом, страх и слабость уходили всё дальше, будто сама потеря руки становилась менее реальной, менее важной.

И когда я осознал, что всё вокруг подчинено мне, что всё это — моя воля, мои слова, моя структура, — стало легче. Даже хорошо.

Будто я наконец нашёл своё настоящее место — не в темноте капсулы, не под хрустом пилы, не в путах страха.

А над этим.

Над всеми.

А потом я проснулся — без рывка, без паники, без насилия. Никто не вытаскивал меня из сна, не вырывал из забвения, не кричал в ухо протокольными фразами, не врубался в сознание сигналами или механическим голосом. Я просто открыл глаза — спокойно, почти равнодушно — и сразу же оказался в привычной тьме капсулы.

Густая, липкая тишина моментально окутала меня, словно влажная плёнка, и на какое-то мгновение я не мог понять, где нахожусь, не мог связать ощущения с реальностью, как будто между мной и миром стояло мутное стекло. Но стоило пошевелиться — всё встало на свои места.

Справа зияла пустота — необратимая, глухо звенящая в сознании.

Тупая, но настойчивая боль сразу же дала о себе знать, пронзив бок с такой силой, будто из самой глубины моего тела что-то всё ещё продолжало кричать. Тело помнило. Помнило, что было там — где теперь ничего нет. Рука. Я. До.

И вместе с болью пришли образы — медленные, вязкие, словно смазанные мазки по чёрному холсту. Капсула будто снова затягивала меня внутрь, показывая кадры — вспышки воспоминаний, одна за другой: скрежет, крик, леденящий металл, неумолимая пила, тьма, из которой не было выхода.

Теперь я помнил всё.

И знал точно — где нахожусь.

И кем, чёрт возьми, стал.

Мне приснился сон, из которого не хотелось возвращаться. Я почти попытался зацепиться за него, удержать, вползти обратно в то зыбкое, тёплое пространство, где всё было под контролем, где я был кем-то… большим. Я хотел вернуться туда и остаться, хотя бы на мгновение, чтобы снова почувствовать это странное, пугающее, но сладкое ощущение власти и покоя.

Но, похоже, действие обезболивающего подошло к концу.

Мой рассудок, едва отдышавшийся, снова начал сдаваться, истончаясь под давлением реальности — как треснувшее стекло под сапогом.

— Номер 125/56989-66Р. В связи с нештатной ситуацией номер 323/П-У-002 криосон прерван, — раздался знакомый, лишённый жизни голос Системы.

Он прозвучал точно, как выстрел. Словно датчики уловили, что я окончательно пробудился, и теперь активировался запрограммированный протокол. Только вместо облегчения я почувствовал инстинктивное отвращение — желание отшатнуться, спрятаться, исчезнуть. Хотелось зажмуриться, зажать уши, отвернуться от её голосов, как от света прожектора, направленного в лицо.

Но я не мог. Я был прикован. Всё ещё в той же чёртовой капсуле, без возможности вырваться наружу или хотя бы снова уйти в криосон. Даже этот — казалось бы, банальный — путь назад теперь был отрезан.

— Номер 125/56989-66Р. В связи с нештатной ситуацией номер 323/П-У-002 криосон прерван, — повторила она. Голос не изменился, не сбился, не запнулся. Он звучал так, будто исходил не из динамиков, а из самой капсулы, пронизывая металл, кости, нервы.

— Номер 125/56989-66Р…

Слова начали сливаться в вязкое, механическое эхо. Она продолжала говорить, будто застряла в бесконечном цикле, как сломанная пластинка. Одно и то же. Снова и снова. И снова.

Это не было просто раздражающим. Это было разрушающим.

Я чувствовал, как она постепенно вгрызается в моё сознание, как ритм повторений распиливает мысль, стирает волю, выжигает всё человеческое.

Если она не остановится — я сойду с ума. Она добьёт меня словами, прежде чем дотронется ещё хоть к чему-то.

— Хватит! — рявкнул я, вырываясь голосом, как будто плетью.

И она замолчала. На полуслове. Резко. Будто язык перерезали.

Тишина наступила мгновенно. Давящая. Липкая.

— Провожу диагностику… — вдруг произнесла она, словно ниоткуда, без предупреждения, ровно и безэмоционально.

Я молчал. Закрыл глаза, надеясь, что это хоть как-то поможет. Хотел, чтобы она исчезла, чтобы её голос растворился в тишине, чтобы всё — капсула, боль — исчезло, как никогда не существовавшее. Но, похоже, этому не суждено было случиться.

— Нахожу варианты решений… — продолжила Система, будто не замечая моего молчания.

Её слова звучали почти обыденно, но в них чувствовалась жуткая, липкая настойчивость. Она словно нависала надо мной, навязываясь, снова и снова прокручивая один и тот же сценарий, словно проверяя, сколько ещё я выдержу. Как будто она хотела, чтобы я сломался. Чтобы я сдался. Чтобы сказал то, что нужно ей.

— Если вы согласитесь вложиться в общее дело, вероятность выхода из криокапсулы увеличится на тридцать процентов.

Тридцать.

Теперь уже тридцать.

Меня накрыло холодное, тошнотворное чувство дежавю. Всё происходило по кругу. Те же слова. Те же паузы. Та же манипуляция. Только цифры становились другими, как будто она пыталась нащупать границу моего отчаяния, примеряясь, как охотник к раненому зверю.

Теперь она бросила на весы тридцать процентов. Думает, что я клюну. Что поверю. Что соглашусь.

— Что для этого нужно? — спросил я с полной безразличностью в голосе, выдавливая из себя что-то наподобие полуулыбки, будто играл с ней, хотя знал — на большее уже не способен. Мне было плевать. Не потому что я стал сильнее, а потому что ничего другого не осталось. Молчать не получалось — она достала меня своими зацикленными повторениями, своими псевдодиалогами, своей мёртвой настойчивостью. И если я хотел остаться в сознании, мне нужно было хоть как-то отвечать. Хоть как-то держать линию.

— Фактор вашего владения: правая нога, — отозвалась она тем же ровным, бездушным голосом, будто называла цену в списке запасных частей.

Я рассмеялся.

Громко, хрипло, надрывно — так, что сам испугался. Смех вырвался из меня, как крик, как рывок воздуха после утопления. Он превратился в истерический кашель, захлестнул грудь, сжал горло, едва не довёл до удушья.

Мне казалось, что я вот-вот выплюну лёгкие, или вырву себе глотку — настолько всё внутри дрожало. И, кажется, я ударился затылком о внутреннюю стенку капсулы.

Смех ушёл резко, как и пришёл, оставив после себя только пустоту и тусклый привкус железа во рту.

И осознание: она не остановится.

Теперь она хочет мою ногу.

Система выжидала. Молчала с пугающим спокойствием, словно наблюдала за тем, как я разряжаюсь, захлёбываюсь в истерике, и просто ждала, пока я сам выдохнусь.

А потом, когда в капсуле снова повисла гробовая тишина, она спокойно добавила:

— Фиксирую статус: повышение уровня вербального возбуждения. Это увеличивает вероятность успешного вложения в общее дело до сорока процентов.

Я выдохнул. Медленно. И долго смотрел в пустоту перед собой, прежде чем понять смысл сказанного.

Значит, чем сильнее я сходил с ума — тем выше мои шансы выйти отсюда? Это был не диалог. Это был расчёт. Холодная, выверенная игра на слом сознания. Она ждала не согласия, а срыва.

— Какой... — голос дрогнул, но я всё же заставил себя продолжить. — Какой максимальный шанс открытия капсулы?

— Пятьдесят процентов на каждый фактор владения.

Слова прозвучали, как приговор. Как разложенная формула: кусок за кусок, процент за процент, пока не останется ничего, кроме послушного тела.

Пятьдесят.

За каждую часть.

За каждый кусок меня.

Я на мгновение опешил. Что-то в её словах будто щёлкнуло у меня в голове, и вдруг возникла искра — надежда, крошечная, едва заметная, но вполне реальная. Получается, чем шире я улыбаюсь, чем искреннее смеюсь, чем больше радости демонстрирую — тем выше шанс, что капсула меня отпустит?

Пятьдесят процентов — серьёзная цифра. Если это правда... я должен воспользоваться этим.

Но снова этот термин — "фактор владения". И добавление — каждый фактор. Что это значит?

— Поясни, — произнёс я хрипло.

Система ответила моментально:

— На каждый фактор владения для вложения в общее дело, максимальная вероятность открытия капсулы составляет - пятьдесят процентов. Все зависит от уровня поддержания эмоционального и вербального возбуждения. Минимальный процент по фактору — двадцать.

Я застыл. Холод прошёл по позвоночнику, как тонкая струя электричества.

— То есть… если я захочу лишиться всех оставшихся конечностей, то смогу получить максимум по пятьдесят процентов с каждой? — переспросил я, и голос мой уже не звучал уверенно. Он дрожал. Где-то на грани срыва.

— Да, — спокойно ответила она.

Просто. Чётко. Без эмоций. Как будто объясняла мне инструкцию по сборке стула.

И в этом простом ответе было нечто гораздо более страшное, чем угроза. Она не принуждала. Она предлагала. Ловко. Уверенно. Как хищник, притворяющийся другом.

Всё выглядело удивительно логичным. Чисто. Сложено как по учебнику. Только вот один вопрос не давал покоя: какого чёрта я вообще об этом с ней говорю?

Но... был шанс.

Он всё ещё был.

А чтобы им воспользоваться, мне нужно… смеяться. Улыбаться. Радоваться. Повышать уровень гормонов счастья. Поднимать показатели. Давать ей пищу для расчётов. И тогда я получу свои пятьдесят процентов.

Пятьдесят процентов за то, чтобы отдать то, что делает меня человеком.

И, возможно, — ещё одно доказательство, что я всё-таки сошёл с ума.

7

Звуки пилы медленно, но неотвратимо сводили меня с ума. Я не кричал. Уже нет. Вместо этого я расплылся в безумной, болезненной улыбке и вдруг начал громко смеяться — так, как, наверное, не смеялся никогда. Смех вырывался из меня судорогами, захлёбывался в горле, превращался в кашель, а потом снова возвращался хриплым гоготом.

Слёзы текли по лицу нескончаемым потоком, смешиваясь с дрожью, которая сотрясала всё тело. Я дёргался, будто в припадке, от боли, от шока, от истощения, но при этом всё ещё смеялся — широко, натужно, с надрывом, как будто этим смехом мог заткнуть пустоту, пробившую дыру в моей душе.

— Уровень вербального и эмоционального возбуждения — приемлем, — повторяла Система, не сбиваясь, спокойным, почти ласковым голосом, в то время как пила работала где-то в глубине капсулы. — Максимальная вероятность увеличена до пятидесяти процентов.

Она звучала, как диктор в сводке назначенных работ. Как будто говорила не о боли. Не о расчленении. Не о разрушении личности. А просто фиксировала результат.

А я продолжал смеяться.

Судорожно, хрипло, с надрывом, как будто смех был последним, что ещё удерживало мой рассудок от падения в чёрную бездну. Система повторяла одну и ту же фразу снова и снова, как заевший аварийный протокол, и я чувствовал — ещё немного, и что-то внутри меня окончательно сорвётся, распадётся, исчезнет.

Но я продолжал. Продолжал смеяться. Продолжал улыбаться.

Даже тогда, когда пила дошла до конца. Когда внутри что-то щёлкнуло — чётко, механически, как сигнал о завершении операции. И тут же я почувствовал, как в бедро, большая часть которого больше не существовало, вонзается инъекция — химия разлилась холодной волной, прошила пустоту под кожей и растеклась по телу, унося с собой всё: боль, дрожь, остатки сопротивления.

И боль ушла.

Пришла тишина. Плотная, вязкая. Даже сладкая.

Но несмотря на всё — на то, что я больше не чувствовал боли, на то, что у меня больше не было правой ноги, на то, что в кровь уже влилось что-то, дарующее покой, я всё равно продолжал улыбаться.

Не потому что хотел. А потому что уже не мог иначе.

Слёзы всё ещё катились по щекам — тёплые, настоящие. Возможно, от облегчения. Возможно, от шока.

Система молчала. Я же, только слабо прикрыл глаза и позволил кривой, вымученной улыбке постепенно сойти с лица, наслаждаясь коротким мигом облегчения. В тот момент мне действительно было всё равно — молчит она или просто ушла в паузу, исчезла ли она из этой капсулы или продолжала следить в режиме ожидания.

Никакого напряжения. Ни страха, ни гнева. Пустота. Видимо, доза обезболивающего в этот раз была больше, чем в прошлый, потому что я ощущал не просто притупление боли, а что-то близкое к почти приятной тишине внутри черепа.

Но это состояние длилось недолго.

Облегчение начало таять, как лёд под огнём, и на его место медленно вернулась боль — уже не резкая, не всепоглощающая, а тупая и вязкая, ползущая изнутри. Сначала она растекалась по телу, а затем, словно по какому-то знакомому маршруту, возвращалась туда, где чувствовалась сильнее всего: в обрубке ноги, в разорванных связях, в фантомной плоти.

Я почти пришёл в себя — настолько, чтобы снова начать соображать. Немного приподнял голову, подождал, пока мысли соберутся в цельную цепочку, и стал ждать: вердикта.

Мне должно было повезти. Пятьдесят процентов — это не просто шанс, это почти спасение. И я цеплялся за него, как за последнюю цифру в умирающем протоколе.

Я старался. Изо всех сил. Улыбался, смеялся, глотал боль и трясся от истощения.

Теперь оставалось только одно — дождаться, сработает ли это.

— Фактор вашего владения: правая нога — прерван. Идёт обработка данных...

На этот раз я даже не сразу осознал, что услышал её голос. Он вплыл в сознание как нечто привычное, стандартное, выученное до автоматизма. Фраза проскользнула мимо ушей, будто не имела значения — я ждал только одного: вердикта.

— Обработка завершена. Процентное сопоставление не выявлено — вероятность открытия капсулы в рамках текущего значения не зафиксирована. В открытии отказано.

Нет. Этого не может быть.

Пятьдесят процентов. Это был шанс. Настоящий. Я заслужил его. Я выстрадал его.

— Ты... ты меня дуришь! — взорвался я, и в ту же секунду лицо исказилось от боли и слёз. — Всё подстроено! Ты заранее знала! С самого начала!

— В рамках данной вероятности процентное сопоставление не пройдено. В открытии капсулы отказано, — ответила она тем же безучастным голосом, словно мои крики были просто шумом, который следует игнорировать.

— Ты издеваешься! Ты врёшь! — захлёбывался я, рыдая сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как изо рта капает слюна вперемешку с кровью. Слёзы катились по лицу, заливались в глаза, искажая тьму вокруг. Я трясся, повторяя одну и ту же фразу, крутя головой, будто пытался вырваться из невидимого капкана.

Но, похоже, этого было недостаточно, чтобы повлиять на индекс диалога. Я был слишком мал, слишком слаб, чтобы изменить хоть что-то в этой системе, в этом чёртовом механизме лжи.

— В рамках данной вероятности процентное сопоставление не пройдено. В открытии капсулы отказано, — повторила она снова, всё тем же ровным голосом.

Будто и не существовало меня. Будто я был лишь цифрой, строкой в протоколе. Ошибкой. Шумом. Пустым куском плоти, застрявшим в сломанной системе.

Она повторяла одно и то же снова и снова, как будто могла делать это вечно. Голос был бесконечно терпеливым, холодным, выжидающим, словно Система действительно могла сидеть там в темноте целую вечность, просто наблюдая, пока я окончательно не сдамся.

Я закрыл глаза. Тьма сомкнулась над головой, не переставая рыдать — по-настоящему, захлёбываясь, не в силах поверить в то, что осталось от меня. Я уже потерял половину своих конечностей и до сих пор сидел взаперти, как животное, в этой проклятой капсуле. Всё, что было мной, что делало меня целым — исчезало, кусок за куском.

И, как это ни странно, именно этот эмоциональный срыв, эта волна истерики, рыданий, слабости — будто сработала. Я выгорел. Выгорел до тишины.

Я выплюнул всё. Прошипел сквозь слёзы всё, что думал о ней. Произнес проклятия одними губами. А потом... просто замолчал. Перестал говорить. Перестал кричать. Перестал даже дышать с усилием. И в этом молчании ко мне пришла странная ясность.

Ясность — ледяная, пугающая.

Может, я всё это время смотрел на ситуацию неправильно? Ведь я всегда был частью общего дела. Я работал ради команды, ради Системы, ради задачи. Я гордился этим. Я не был одиночкой. Я был винтом. Цельным, надёжным. Так почему же теперь я веду себя как последний эгоист?

Почему я не могу просто... подчиниться?

Принять правила общего дела?

Разве это не то, что было во мне с самого начала?

Разве я не создан для этого?

Создан.

Теперь я больше не сомневался. Ни на секунду. В голове словно что-то щёлкнуло, расставив всё по местам. Я почувствовал странный покой — будто вернулся к тому, кем всегда должен был быть.

И я снова начал улыбаться. Широко, безумно, с открытым ртом, в который с трудом проходил неровный, хриплый воздух.

— Я согласен, — произнёс я.

— На что? — спросила она, и голос её будто вытянулся в насмешку.

Похоже, она издевалась, играла, цепляла. Но теперь меня это не задевало. Это больше не имело значения. Я был другим. Пелена спала. Я знал, что должен сделать. Мне нужно было помочь. Не себе. Не телу. Не боли. Команде. Общему делу.

Поэтому я не обратил внимания на её тон, а просто ответил:

— Я согласен лишиться фактора владения левой руки.

— Согласие подтверждено.

На этот раз я знал, сколько времени займёт процедура. Я не ждал пощады. Я не надеялся на обезболивающее. Боль — теперь мой спутник. Она ходила за мной по пятам, заглядывала в каждый угол моего сознания, впивалась в нервы, разрывала их изнутри.

Но я принял её. Как часть обязательств. Как плату. Как долг.

Для общего дела.

Для команды.

Ей не добраться до того, что внутри меня. Я смеялся. Улыбался. Плакал. Рыдал. Захлёбывался в собственных всхлипах и при этом смеялся — над собой, над происходящим, над её голосом, звучащим, как приговор из холодной пасти мёртвого бога.

— Уровень вербального и эмоционального возбуждения — приемлем, — повторяла Система, пока в капсуле снова визжала пила. — Максимальная вероятность выхода повышена до пятидесяти процентов.

И я продолжал смеяться. Потому что теперь… уже не чувствовал, где заканчивается я.

Всё закончилось.

Кажется, я даже пропустил её стандартные фразы. Очнулся только на уколе обезболивающего и на той последней, уже знакомой до отвращения фразе:

— …в открытии капсулы отказано.

Где-то глубоко внутри меня что-то содрогнулось, но я был к этому готов. Не теряя времени — потому что общее дело не ждёт — я снова сделал то, что делал раньше. Слова давались с трудом, язык заплетался, обезболивающее почти не помогало, боль резала изнутри, но я держался.

Потому что я знал свою цель. Потому что я понимал.

— Согласен… лишиться… фактора владения… — я задыхался, чувствовал, как срываюсь, но всё равно проговорил это, — левой ноги.

— Согласие подтверждаю, — сухо отозвалась Система, и началось. Её последнее, кровавое дело.

Я не переставал улыбаться. Ни на секунду. Даже когда дал согласие на лишение последней конечности. Я продолжал — улыбался, задыхался, и знал: это правильно. Это — общее дело. Это моя миссия. Моя суть. Я был создан, чтобы помогать. Чтобы быть частью чего-то большего.

Если я больше не могу работать руками — я помогу своим телом. Частями. Жертвой.

И я улыбался, потому что они помогают. Эти конечности. Эти потери. Это — вклад. Это — смысл.

Я рыдал, хохотал, глотал слёзы и боль, и смотрел в темноту, не слыша уже ничего, кроме собственного, надтреснутого смеха. Он заглушал всё — и механизмы, и пилу, и даже Систему.

А потом всё стихло.

Только не я. Я продолжал смеяться. Продолжал улыбаться. Продолжал дышать сквозь кровь и слабость. Смотрел в темноту, и вдруг понял — она начинает отступать.

Тьма уходила. Вместо неё пробивался свет — не резкий, не чистый, тусклый и серый, но для меня он сиял ярче всего на свете. Я не пытался спрятаться от него — он выжиг глаза, и я ослеп.

Но мне было всё равно. Я знал: я помог. Я сделал, что должен.

Я кричал. И плакал. И смеялся — от боли, от счастья, от того, что был нужен.

А потом я почувствовал, как падаю.

Да. Я падал. Падение было быстрым и резким — сначала казалось, что лечу… но полёт закончился слишком скоро. Меня отбросило вниз, и я ударился обо что-то липкое, твёрдое, покрытое отвратительной, тянущейся массой.

Сознание как и зрение прояснялось медленно. Слишком медленно.

Я лежал на грязном металлическом полу, в луже чего-то мутного и блестящего. Это прилипло к моему лицу, проникло в ноздри, и когда я дышал, поверхность подо мной начинала пузыриться. Даже в этом мрачном, сером свете я видел — пузыри были красными.

Я повернул голову.

Насколько хватало зрения сквозь тусклую, глухую тьму теряющихся вдаль коридоров — повсюду лежали тела. Такие же, как моё. Искалеченные. Без рук. Без ног. Погружённые в плотную, вязкую жижу цвета буро-красной ржавчины, от которой поднимался липкий, сладковатый запах металла и гнили.

Они не шевелились. Лица были бледны, растёкшиеся, как маски, а глаза — стеклянные, мёртвые, застывшие в неподвижной пустоте. В этих взглядах не было боли, но не было и жизни.

И я смотрел на них. Смотрел — и улыбался.

Потому что знал: я выполнил своё общее дело. Система меня выпустила. Я отдал всё, что у меня было. Всё, что мог. И теперь — я часть.

Часть команды.

Часть машины.

Часть задачи.

— Я улыбаюсь… — прошептал я. — Улыбаюсь…