Община

Туман, вязкий и серый, стлался между древних сосен. Стволы тянулись вверх, будто бездонные колонны, и казалось, что лес не имеет ни начала, ни конца. В сырой тишине слышался только редкий хруст шагов — двое шли по узкой тропе, осторожно, будто каждое движение могло пробудить что-то скрытое в глубине чащи. Тропа петляла меж вековых елей, словно пыталась сбить их с толку. Отец шёл первым, ствол ружья привычно прижимая к плечу. Сын следовал за ним, с любопытством разглядывая странные знаки на деревьях — то ли следы зверей, то ли метки.

— Армия отстроит города, — отец убрал очередную ветку с пути. — Надо лишь продержаться.
— А если они уже проиграли? — сын споткнулся о корень. — Всё же лучше уйти глубже, в лесу мы сможем жить. Никто сюда не доберётся, ни они, ни люди. Выкопаем землянку, будем охотиться.

Отец фыркнул.

— Охотиться? Ты давно зверя видел? Лес пуст, он вымер вместе с городами. Мы не можем скрываться вечно. Если мы хотим выжить по-настоящему — нужно к армии.

Сын только пожал плечами. Они шли уже несколько недель, когда вставали на лагерь, отец всё говорил про север и острова, и что там-то уж точно должна была остаться жизнь и порядок. А что, если нет?.. Что, если они просто так идут по лесам и болотам, по топям и бродам, чтобы в итоге выйти к холодному северному морю, безжизненному и суровому. Что тогда?..

Через день они вышли к болоту. Воздух стал густым и тяжёлым, пропитанным запахом влажного мха, разложения и чего-то сладковатого. Под ногами хлюпала жижа, покрытая ковром из бурых листьев и хвои. Они подошли на край топи, где вода стояла чёрной и неподвижной, усеянная плавучими островками какого-то растения, оранжевого, будто ржавого.

Отец остановился, снял рюкзак и достал потрёпанную карту и компас. Бронзовый корпус прибора тускло блеснул в руке.

На тыльной стороне левой ладони зиял свежий рваный шрам — подарок от ржавой арматуры местных несколько недель назад. Он ещё не зажил, подчёркивая грубую фактуру кожи. Эти руки никогда не знали покоя. Они могли с нежностью поправить рюкзак на плечах сына и через мгновение с одинаковой, привычной силой сжать приклад ружья.

Лицо его было серым от усталости и вечной грязи. Кожа – жёсткой, как старая рубероидная кровля, обветренной и шершавой. Она обвисла мешками под глазами, и без того запавшими глубоко в орбиты. Взгляд из-под нависших век был тусклым, но цепким – будто у старого волка, который уже не охотится, а только выживает. Седина лезла из него со всех сторон — и из щетины на щеках, и из спутанных волос, давно не знавших расчёски. Она не красила, а старила, делала его понурым и уставшим.

— Держи, — отец протянул компас сыну, разворачивая карту на колене. — Смотри. Мы здесь. Север — там, где старая берёза с обломанной верхушкой.

Сын молча взял компас. Его пальцы, красные от холода, неуверенно обхватили прибор. Он посмотрел на стрелку, потом на дерево, потом снова на карту.

— Кажется, мы должны обойти с востока, — сказал он не очень уверенно, проводя пальцем по бумаге. — Здесь твёрже грунт.

— «Кажется» нас сейчас сожрет трясина или те, кто в ней, — отец не отрывал взгляда от карты, его голос был жёстким, без намёка на ободрение. — Здесь нет «кажется». Есть «точно». Север. Потом два километра вдоль ручья. Видишь?

Он ткнул пальцем в точку на карте. Его ноготь был обломан.

— Но это дольше, — возразил сын. Его голос звучал тоньше, в нём слышалось упрямство. — Мы можем срезать через ту просеку. Выглядит суше.

— Выглядит, — зло передразнил отец, наконец поднимая на него глаза. В его взгляде читалась усталость и раздражение. — А под «сухим» мхом может быть трясина, которая засосёт за минуту. Или они. Ты видел следы на глине у ручья? Здесь нет животных, сын.

— Мы всё время идём в обход! — голос сына дрогнул, в нём прорвалось наружу накопленное напряжение. — Вечно «безопаснее», вечно «дольше»! Может, армия уже никого не ждёт? Может, уже нечего отбивать? Может, надо не искать их, а просто… затаиться. Здесь. Глубоко. Найти такое место, куда никто не доберётся. Ни они, ни люди.

Отец замер, сжимая карту в руках. Бумага хрустнула.

— Затаиться? — его голос стал тихим. — Прятаться, как зверь, в норе? Ждать, пока тебя найдут и съедят? Нет. Мы не животные. Нельзя так, сын.

— А сейчас что? — сын отчаянно махнул рукой, указывая на мрачный, враждебный лес вокруг. — Это разве жизнь?

— Это путь к ней, — твёрдо, но устало сказал отец. Он сложил карту, рывком забросил рюкзак за спину и выхватил компас из рук сына. — Север. Вдоль ручья. Без обсуждений.

Он шагнул вперёд, уверенно выбирая путь по едва заметным кочкам. Его спина была прямая, плечи напряжены.

Сын на мгновение замер, глядя ему вслед. В его глазах боролись обида, страх и злость. Он посмотрел на зыбкую, манящую просеку, сулящую короткий путь, потом на уходящую спину отца.

Он был долговязым и угловатым, как молодой подросток, которого слишком быстро вытянуло вверх. Его фигура, высокая и худощавая, казалась хрупкой на фоне согнутого, но плотного тела отца, но в ней чувствовалась скрытая пружинистость — энергия, не растраченная до конца, даже сквозь усталость.

Лицо его ещё хранило мягкость юности, но уже тронутое суровой печатью их странствий. Кожа, местами обветренная, в целом оставалась гладкой, но под глазами, такими же пронзительными и цепкими, как у отца, но более яркими и живыми, уже легли тёмные тени недосыпа и постоянного напряжения. Взгляд его часто бывал рассеянным, устремлённым куда-то внутрь себя или вдаль, но порой в нём вспыхивали искры — то упрямства, то страха, то внезапной решимости.

Волосы, тёмные и непослушные, падали ему на лоб, и он постоянно их отбрасывал резким движением головы — привычка, оставшаяся с тех времён, когда мир ещё был обычным. Его движения порой были резкими, неточными, выдавленными усталостью, но в них читалась готовность сорваться с места, бежать, действовать — в отличие от выверенной, тяжёлой поступи отца.

Он явно недоедал — скулы стали острее, воротник куртки болтался свободно, но энергия, пусть и подорванная, всё же пробивалась наружу. В том, как он порой нервно перебирал пальцами ремень рюкзака, как вглядывался в горизонт, чувствовалась не растраченная молодость, борющаяся с истощением.

Его взгляд скользнул по согнутой отцовской спине, и в глазах мелькнуло желание помочь. Но тут же губы сжались в тонкую упрямую линию и, тяжело дыша, он поплёлся следом, аккуратно ступая по отцовским следам.

Они брели уже четвёртый день, уставшие и измазанные в лесной грязи. Солнце пробивалось сквозь тяжёлые тучи тусклыми прорывами, и в этом безмолвии каждый звук казался слишком явственным. Сухая ветка хрустнула под ногой сына — и оба невольно замерли, словно ожидая, что на этот звук из-за деревьев выйдут черные, гнилые силуэты. Но лес был пуст.

Запах пришёл к ним за несколько сотен метров — густой, жирный, невероятно соблазнительный аромат жареного мяса. Он витал в сыром воздухе леса, противился ему, манил, как мираж в пустыне. После недель тушёнки и сухарей он казался почти божественным.

— Ты чувствуешь?..

Отец молча кивнул, и только тогда заметил впереди просвет между стволами. Поляна. А за ней – массивный частокол из свежих брёвен, уходящий в обе стороны и поднимающийся ввысь, словно грубая деревянная стена. Над ним тянулись струйки дыма, слышался гул голосов, редкий смех. Звуки жизни.

Но прежде, чем шагнуть на поляну, отец взглянул вниз — и сердце кольнуло тревогой. Земля здесь была странной: мягкие бугры, будто вздыбленные подземным дыханием, вытянутые кочки с ржавыми обломками железа, торчащими из мха. Он присел, прищурился — и различил тонкие проволоки, почти слившиеся с землёй.

— Стой, — рявкнул он шёпотом и схватил сына за руку. — Мины.

За этим смертоносным ковром возвышался частокол. Не забор — крепость. Брёвна, заточенные сверху и вкопанные глубоко в землю, переплетенные колючей проволокой. На двух угловых вышках, сколоченных из грубого тёса, стояли люди. Они не кричали, не махали руками. Они просто стояли, и длинные стволы их самодельных арбалетов и обрезов были спокойно, без суеты, направлены на двух путников.

— Кто такие? — голос сверху был хриплым, но уверенным.

Отец поднял руки, показывая, что не собирается стрелять. Сын торопливо повторил его жест.

— Мы никто, — произнёс отец. — Идём на север, мы вас не побеспокоим.

На вышке шевельнулась тень. Человек в потрёпанной камуфляжной куртке, со шрамом через бровь, приложил к глазам самодельный раструб.

— Один шаг – и вас не соберут! — донёсся грубый, но чёткий окрик. — Кидайте оружие на землю!

Отец, не спуская глаз с вышек, медленно, почти церемонно, положил своё ружьё на мокрую траву. Потом пистолет. Нож. Сын, с заметной неохотой, последовал его примеру, бросив свою единственную, ржавую «переломку».

— Тихий, иди, встреть гостей, проводи их до ворот. Я тут людей новых не видел уже с полгода, — сказал кому-то человек на вышке и спустился с неё в лагерь, уступив место другому.

Ворота – сколоченные из досок и стволов деревьев, тяжёлые и массивные – открылись. Оттуда выскользнул худощавый мальчишка лет 20, и уверенной походкой устремился к отцу с сыном. Парень был одет в потёртую военную полевую форму с курткой.

— Дорога вас сюда привела, – сказал он негромко, когда приблизился. – У нас обычай: гостей принимаем. Если пришли с миром – входите. У костра будет место для вас.

Сын оживился, шагнул ближе, едва не зацепив носком сапога тонкую проволоку, тянущуюся от бугра в земле. Отец резко удержал его за локоть.

— Ты слышал? – прошептал сын, повернувшись к нему. — Они ждут нас. У них еда, люди… Это шанс!

Отец смотрел на человека и чувствовал, как холодок ползёт по спине. Лицо встречающего было спокойным, слишком спокойным для этого мира, где каждая минута — борьба. Слова звучали так, будто заучены. И всё же — в них не было угрозы. Наоборот, даже странная теплота.

— Хозяин ждёт вас внутри, — добавил встречающий. — Мы всегда рады тем, кто выжил. Здесь безопасно. Здесь мы держимся вместе.

Сын обернулся к отцу, глаза его блестели от возбуждения:

— Папа, мы должны! Сколько мы ещё будем скитаться? Смотри, это же… это жизнь.

Отец сомневался.

— Если вы хотите, то можете идти, но… – парень сделал небольшую, но почти театральную паузу, – в этих краях не принято отказывать в гостеприимстве.

Отец медленно кивнул, но его взгляд оставался жёстким, настороженным. Тревога в груди не отпускала.

— Оружие я заберу, не обижайтесь, отдам, когда снова вас дорога позовёт. Идите за мной след в след и смотрите под ноги.

Лес остался позади, с его вязкой тишиной, здесь же открывалась картина, поверить в которую было сложно. В центре раскинулась широкая площадь — утоптанная, очевидно, на неё проходили собрания общины. От неё, словно лучи от солнца, расходились тропы, ведущие к рядам домов и землянок. Некоторые строения были грубо сбиты из брёвен и обмазаны глиной, другие были землянками или перестройками домов, которые стояли тут ещё до эпидемии.

Казалось, здесь жили давно. На верёвках сушились пучки трав, у очагов коптились куски мяса. Люди – мужчины и женщины, дети и подростки – шли по своим делам или чем-то занимались, словом вокруг было чувство основательно налаженного быта. Женщины полоскали бельё в корытах, мужчины чинили оружие, кто-то мастерил деревянную утварь.

Сын застыл, поражённый этим видом, в глазах его мелькнула жадная надежда: вот оно, нормальное место, где можно снова стать человеком.

Отец заметил другое. В дальнем конце лагеря, за одним из рядов землянок, в землю был вкопан танк – обугленный, покрытый ржавчиной и мхом, будто он простоял здесь вечность. Башня его была вросшей в землю, ствол смотрел в сторону леса. И рядом, на пригорке, была врезана дверь, ведущая в землянку. Он решил, что при случае спросит об этом.

Всё пространство окружал надёжный частокол из свежих брёвен. Стены были высоки, увенчаны острыми заострёнными пиками, и ни одного разрыва или пролома. За ними лес выглядел ещё мрачнее, словно он знал, что его не впустили внутрь.

Недалеко от площади играли дети. Они смеялись, катали друг друга на самодельных тележках, возились в пыли. Их голоса звенели слишком звонко, слишком искренне – и именно поэтому отец почувствовал тревогу. Необъяснимую и непонятную.

В самом центре площади стоял хозяин лагеря. Высокий, в длинном, аккуратно подбитом плаще, с руками, сложенными за спиной. Его взгляд сразу обратился на пришельцев. Улыбка была лёгкой, почти отеческой, но в ней сквозило что-то жёсткое, несгибаемое. Вокруг него люди невольно держались чуть поодаль, словно он был сердцем этого места и источником его порядка.

Сын замер, глядя на хозяина с благоговейным ожиданием. Отец же ощутил, как внутри всё холодеет: он видел не уют, а стену, за которой прячется тайна, и фигуру, которая хранит её.

— Ну вот, гости, – сказал он, слегка разводя руками, будто встречал давних друзей. Голос был мягкий, но в нём чувствовалась странная тягучесть, как в голосе торговца, уверенного в своей сделке. – Добро пожаловать. Мы нечасто видим новых лиц.

Сын заулыбался, оглядываясь: люди действительно смеялись у костра, пахло жареным мясом, где-то слышался звонкий смех ребёнка.

— У вас… у вас всё работает, – выдохнул он с изумлением. – Как будто… ничего не случилось.

Хозяин лагеря кивнул.

— Мы держимся вместе. Это единственный способ. Мы в глуши, ходоков тут практически нет, быт, как видите налажен, все знают, чем должны заниматься. Когда-то многие из этих людей тоже были гостями, но решили остаться.

— И мы тоже сможем?

— Ну, если вы сможете принести пользу и… захотите. – улыбка хозяина общины была почти хищной.

Сын посмотрел на отца, глаза его блестели:

— Слышал? Мы можем остаться!

Отец молчал. Он вглядывался в лицо хозяина лагеря. В улыбке было что-то слишком прямое, почти выученное. Взгляд — чуть тяжелее, чем следовало бы, задерживался на них, оценивая, взвешивая.

— А если мы решим уйти? – спросил отец сухо.

Хозяин чуть приподнял брови, и улыбка не дрогнула, только стала шире.

— Уходят редко, – ответил он. – Но никто не держит силой. Мы не рабы, мы сообщество, община. Просто… – он сделал паузу, склонив голову набок, – зачем уходить туда, где только смерть и пустота, если здесь есть еда, крыша и руки, готовые помочь?

Сын кивнул, почти восторженно:

— Папа, это наш шанс. У нас почти ничего не осталось… Здесь можно жить.

Отец перевёл взгляд с сына на улыбающегося человека. В груди холодно заныло: всё выглядело слишком правильно, слишком идеально для этого нового мира. Словно маска, за которой скрывается что-то, о чём лучше не знать.

Он сжал губы, но ничего не ответил.

— Что ж, Тихий отведёт вас в общий дом, вы можете расположиться там. Отдохните, в ногах нет правды, мы успеем обсудить всё, что нужно завтра.

Их отвели к общему дому – низкой постройке из тёмных брёвен. Крыша была покрыта деревянной дранкой, кое-где подлатанной свежим мхом и берестой. Дверь скрипнула, когда проводник толкнул её плечом, и внутрь хлынул запах сухих трав, древесного дыма и старой ткани.

Внутри оказалось довольно просторно. Вдоль стен, почти вплотную друг к другу, стояли узкие кровати, покрытые серыми одеялами и выцветшими простынями. Их было чуть меньше десятка – аккуратно заправленных, но с вмятинами на подушках, свидетельствующими о том, что здесь недавно спали. На некоторых спинках висели куртки и плащи, стояли аккуратно поставленные сапоги.

В углу, на табурете, стояла жестяная кружка с засохшей коркой хлеба внутри. Рядом лежал нож, обмотанный тряпицей, словно его владелец ушёл ненадолго. У печки дремала собака – старая, с проседью на морде, она лениво приоткрыла один глаз, глянула на пришедших и снова улеглась.

Отец и сын устроились на соседних кроватях. Сын, едва коснувшись подушки, закрыл глаза и выдохнул с облегчением. Отец ещё какое-то время лежал, глядя в потолок, слушая, как потрескивает печь, как снаружи стучат топорами и переговариваются люди. Слишком спокойно… слишком правильно. Но усталость перевесила тревогу.

Сын уже крепко спал, когда сон настиг и его.

Потолок был знакомым, родным — с мелкой паутинкой трещин в углу. Несколько секунд он лежал неподвижно, пытаясь понять, где находится, и только потом понял: он дома.

Квартира встретила его привычными запахами — старой мебели, табака и чего-то сладкого, словно с кухни недавно убрали варенье. Он поднялся, босыми ногами ступил на ковёр и пошёл по коридору.

В гостиной — та же мебель, потертый диван, телевизор с серым экраном. На столе — кружка, недопитый чай, электронная книжка жены. В спальне — аккуратно заправленная постель. Тишина стояла звенящая, чужая.

Он позвал сына, никто не ответил.

Он вышел в коридор и заметил – у ванной на паркете блестели тёмные капли. Кровь. Она тянулась короткой дорожкой к двери, приоткрытой на ладонь.

Он замер, сердце ударилось о рёбра.

Он окликнул жену.

Толкнул дверь.

Ванна встретила его влажной тьмой. За секунду до броска он услышал шипение. Изнутри вырвалась фигура — её волосы слиплись, на губах были кровавые пузыри, глаза затуманены. Она бросилась на него с нечеловеческой силой, повалила на пол. Её пальцы впились в плечи, ногти резанули кожу. Она дышала хрипло, утробно, рыча пыталась его укусить.

Он закричал, упёрся коленями, пытаясь оттолкнуть её. Она била, рвала. Силы её были нечеловеческими, как у зверя. Он едва вырвался, откатился в сторону, схватил первое, что попалось под руку – хоккейную клюшку сына.

Удар. Хруст. Она пошатнулась. Ещё удар, ещё — отчаянные, неумелые, но бешеные. Дерево скрежетало, ломалось, кровь брызгала на стены. И вот она рухнула, изогнувшись в коридоре, чёрная жижа растеклась по дереву пола, а он продолжал бить в почти животном страхе и исступлении.

Он стоял, тяжело дыша, сжимая обломок клюшки в руках. Потом заметил — дверь в комнату сына. Она была приоткрыта.

В темноте блеснули глаза. Сын. Он стоял там, бледный, напуганный, он всё видел.

Отец шагнул к нему, но тот отпрянул, в глазах его был ужас.

— Нет, родиной, не бойся, Ми…

И в этот миг он открыл глаза.

Утро вошло в дом беззвучно, сменив ночную тьму. Сквозь щели в ставнях пробивался мягкий золотистый свет, и вся комната словно задышала — полупустая, залитая ранними лучами.

В печи угли почти погасли, оставив лёгкое красное свечение и редкий запах золы. Рядом на полке стояла кружка, в которой застыла тонкая плёнка старого чая. Наверное, вечером или ночью сюда приходили и другие жильцы, но он сквозь сон их не слышал.

Дом дышал покоем. В этом свете казалось, будто он хранит дыхание тех, кто провёл здесь ночь, но сам уже проснулся раньше людей — в тишине, наполненной светом и ожиданием.

Отец поднялся с кровати медленно, будто тело ещё сопротивлялось сну. Натянул куртку, застегнул ремень, поправил сапоги. В комнате были только пыльные лучи солнца на полу. Постель сына оказалась уже пустой, одеяло сброшено небрежно, как будто тот ушёл давно и спешил.

Отец нахмурился и вышел наружу.

Деревянная дверь жалобно скрипнула, и его встретило утро. Солнце стояло низко, золотило крыши землянок и блестело в росе, застывшей на траве. Воздух был густой от запаха дыма, каши и свежей стружки.

Община жила своей жизнью. На площади женщины возились у котлов, помешивая кашу; запах пшена и соли доносился до самых ворот. Мужчины распиливали брёвна у частокола, топоры глухо вонзались в древесину, и звонкий стук перекликался с детским смехом — дети бегали неподалёку, катая друг друга в самодельной тележке. Несколько стариков сидели на скамье, чинили сети, неторопливо переговаривались.

Каждый, кто проходил мимо, здоровался: кто-то кивал, кто-то вслух говорил: «Доброе утро», один мужчина даже улыбнулся и похлопал его по плечу. Всё было слишком приветливо, слишком… по-домашнему. Отец кивал в ответ, но внутри росло странное чувство: он не понимал, почему они все такие открытые, откуда эта лёгкость в мире, где всякая радость давно вымерла.

Он шёл мимо, оглядывался, искал сына. Поднимал взгляд к крышам, к земляным скатам, всматривался в лица, но нигде его не видел.

И только возле одной из вышек наконец заметил.

Сын стоял там, на фоне сияющего неба, с руками в карманах. Он улыбался — та лёгкая улыбка, какой давно у него не было в дороге. Рядом, чуть впереди, возвышался хозяин общины. Его силуэт был узнаваем: высокий, прямой, руки за спиной, плащ спадал до сапог. Он говорил тихо, но уверенно, и сын слушал его, кивая.

Он пошёл к ним, сын, стоявший к нему лицом, заметил его и улыбнулся. Хозяин общину обернулся и так же одарил отца улыбкой, но от этой улыбки по коже пробегал холодок.

— Доброе утро, вы выглядите намного лучше, чем вчера — поприветствовал его хозяин.

— Пап, привет! Прости, что не разбудил, просто ты так давно не спал как следует, я решил, что тебе лучше отдохнуть, пошёл посмотреть, что тут вокруг. — сын был лёгок и весел.

— Прыткий малый, мой тоже такой был — снова ухмыльнулся хозяин общины, но отец рассмотрел в ухмылке ноту грусти. — Мы обсуждали с ним укрепление частокола, он неплохо разбирается в укреплениях. Вижу, что ему было у кого учиться.

Отец чуть нахмурился, вспоминая побег из монастыря у озера Белого. Тогда он помогал восстанавливать внешние стены святого места, они жили, трудились и обороняли это место так долго, что оно почти стало домом.

Сына было не с кем оставить, поэтому он всё время крутился на стройке вокруг отца и его товарищей-строителей. Они всегда были рады мальцу, делились с ним историями и рассказывали, что делают. Он часто им помогал по мелочи и впитывал все знания, как губка. Настоятель был добр ко всем приходящим, хоть каждого и осматривали с головы до пят на предмет укусов и ран. За каменными стенами можно было жить очень и очень долго.

Всё пропало в одночасье, когда на монастырь напали бандиты, убивая и грабя всё на своём пути. Они еле-еле успели уйти. С того момента почти нигде они не задерживались дольше, чем на две недели.

— Он у меня и правда парень разумный, но друзей выбирает… своеобразно.

Сын было нахмурился, хозяин общин же даже глазом не повёл.

— Дружище – обратился он к нему. – Могу я попросить тебя помочь Тихому у ворот? Там что-то с механизмом, он возится уже пару часов вместе с мужиками, но разобраться не может. Авось, свежий взгляд поможет.

Сын коротко кивнул, посмотрел на отца и ушёл. Отец проводил его взглядом.

— Послушайте, – мужчина говорил ровно, почти мягко, – я понимаю, вам трудно доверять. Любой бы на вашем месте насторожился. И правильно. Но… — он на секунду задумался, словно подбирал слова, — дайте себе время. Побудьте здесь пару дней. Осмотритесь. Поговорите с людьми. Увидите, как мы живём.

Отец прищурился.
— Нам незачем оставаться. Мы лишние рты. Мы благодарны за приём, но не собираемся злоупотреблять. Уйдём сегодня же.

— Сегодня? – собеседник едва заметно усмехнулся, но в голосе не дрогнуло ни нотки веселья. – И куда вы пойдёте? Вы знаете здешние тропы? Болота на севере? Заброды? Сможете пройти мимо наших мин и капканов? А орды? Они мигрируют как раз сейчас. Одно неверное движение — и… – он не договорил, но тишина повисла куда тяжелее любых слов. – Ближайшее село почти в восьмидесяти километрах. Через чащу, где вы никогда не были.

Отец напрягся. В голосе хозяина не звучало угрозы, но тело само сжалось, готовое к рывку.

— Вон туда посмотрите, – мужчина указал рукой на лес.

Отец поднял взгляд. Деревья колыхались, верхушки гнулись под тяжёлым ветром. Но здесь, у земли, воздух был неподвижен. Слишком неподвижен. Холодок прошёл по спине: как он раньше не заметил этой странности?

— Дозор сообщил о приближении грозового фронта. Синоптики подтвердили. Влажность растёт. К вечеру, может к ночи, накроет бурей. — Он снова улыбнулся, но глаза оставались холодными. — Поверьте, в лесу вы этого не переждёте.

— Но вы говорили, что мы свободны. Что никого не держите насильно, – резко сказал отец.

— И я держу слово, – кивнул мужчина. – Никто не в клетке. Но отпустить вас сейчас – значит, подписать вам приговор. А ещё… – он чуть склонил голову набок, – если вы заденете одну из наших ловушек, чинить её придётся нам. Это лишний риск и лишняя работа. Так что вы с сыном мои гости. Минимум на несколько дней. Потом… посмотрим.

Его слова не допускали возражений. И всё же ни одно обещание не звучало так, чтобы хотелось верить.

Разговор был окончен. Спорить не имело смысла. Отец коротко кивнул, развернулся и пошёл куда глаза глядят по территории общины.

На первый взгляд – скромное поселение, но стоило приглядеться, и становилось ясно: всё здесь отлажено до мелочей. Женщины суетились у колонок и колодцев, мужчины чинили заборы, штопали крыши, проверяли инструменты. Работали все — и работали молча. Был шум, конечно: стук молотков, скрип пил, шаги. Но общий гул был странно приглушённым. Если бы они проходили мимо, возможно, так никогда и не узнали, что здесь живут люди.

Детей на улице не было. Ни одного. Это сразу бросилось в глаза.
Отец подошёл к мужчине, который пилил доски у входа в землянку.

— Добрый день, – сказал он, протянув руку.

— Здарова, путник, – мужчина улыбнулся во все зубы и с такой силой пожал ладонь, что суставы хрустнули. Боль от сжатия ещё долго отдавала в руке. – Долго же ты спал. Видно, дорога с малым тяжкая выдалась.

— Не лёгкая, – коротко ответил отец. – Подскажите… вчера я видел здесь много детей. Сегодня их нет. Где они?

— А где же им быть, как не в школе? – с готовностью отозвался мужчина. – Младшие – в группах, постарше – за партами. Утро для учения, день для развлечения. Как в старые времена. – Он захохотал, громко, открыто, будто сам удивлялся своим словам. – Не волнуйтесь, детишек у нас не едят. Только взрослых, они сытнее!

Он снова расхохотался, слишком звонко, слишком долго.

— Шучу я, шучу! Не смотрите так. Давно у нас гостей не было. Своим я все байки уже по сотне раз рассказывал.

— Понял, – сухо сказал отец и отнял руку. Боль ещё пульсировала в пальцах. Мужчина глядел ему в спину, когда он уходил, и хмыкнул себе под нос.

Школа. Сад. Слова, которые казались вымершими. В новом мире детей почти не осталось. Те, кто выжил, дичали, сбивались в стаи, становились лёгкой добычей.

Однажды в какой-то деревеньке на севере центра России староста после бутылки бормотухи рассказал ему какую-то небылицу о том, как местный почтальон встретил в лесу мальчишку и привёл к ним в деревню. Даже грозился познакомить их, говорил, что паренёк до сих пор живёт в семье в этой деревне, уверял, что это чудо и такого больше никогда не было и не будет, а парень – всеми богами поцелованный. На утро, конечно, он об этом уже забыл, а отец не стал напоминать. Мало ли чего пьяный ум придумает.

Младенцев отец уже и не помнил, когда видел. А ведь когда-то у него на руках тоже был совсем маленький мальчик – он учился ползать, потом ходить, говорить… Это было так давно, что вспоминалось как чужая жизнь.

Он шёл дальше. Картину повторялась везде: люди работали, каждый был занят делом. Никакой праздности.

Вдруг он вспомнил: при входе он видел танк, вкопанный в землю. Т-90, «Прорыв» – такие использовались в последней войне. Теперь башня была повернута вбок, ствол смотрел вниз, корпус утонул в грунте почти наполовину. В пригорок у кормы танка врезали дверь – и из неё уходила тропинка.

Отец подошёл ближе. Потянулся к ручке.

— Туда нельзя, – резко окликнул его голос.

Обернувшись, он увидел мужчину и женщину. Оба были вооружены.

— А что там? – спросил он.

— Сказали же, нельзя, – женщина шагнула ближе. Голос её был сух, как сталь. – У нас свои правила. Вы гость. Ведите себя как гость.

— Вернитесь на площадь, – добавил мужчина. – Там всегда найдётся работа. Лучше помогите кому-то, чем просто топтать землю.

Он поднёс винтовку к плечу. Не угрожающе, но достаточно ясно.

Отец хотел что-то ответить, но слова застряли в горле.
Он медленно отступил, развернулся и пошёл в сторону площади.

Отец, сдерживая раздражение после разговора у танка, пошёл вдоль улицы и вдруг заметил знакомую фигуру. Сын стоял у частокола, вместе с двумя мужчинами и женщиной поднимал бревно на место. Мальчишка старательно держал его с одного края, пытаясь повторять движения взрослых.

Сердце отца кольнуло чем-то неожиданным и забытым — гордостью. Он подошёл ближе, взялся за бревно и почувствовал взгляд сына.

— Ну-ка, держи крепче, — сказал он тихо. — Вот так, вместе легче.

Они втроём толкнули бревно к стене, мужчины закрепили его клиньями и верёвками, и часть забора снова встала на место. Работали быстро, без лишних слов. Сын время от времени оглядывался на отца, ловил его движения, повторял. Отец чувствовал, как мальчишка растёт рядом с ним — не в бегстве, не в страхе, а в настоящем деле.

Он вытер со лба пот, вдохнул полной грудью. Воздух был свежий, пах смолой и землёй. И всё это — работа, люди рядом, общий ритм — было словно глоток воды после долгой жажды. Сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз трудился не ради выживания, а ради чего-то большего?

Один из мужчин хлопнул его по плечу:
— Неплохо! У вас с парнем рука набита. Так и пойдёт.

Отец кивнул, не найдя слов. Он смотрел на сына: тот улыбался — настоящей, светлой улыбкой, не той натянутой гримасой, что появлялась в дороге, когда они прятались от ветра и голода. И отцу показалось, что время на миг повернулось вспять: будто всё это — обычная жизнь.

День прошёл незаметно, компания не прерывалась даже на обед, закончили работу уже тогда, когда дружинники – так тут называли тех, кто поддерживал порядок – зажигали огни и костры в общине. К вечеру ветер совсем стих, стало душно и влажно.

— Сейчас уже гроза ударит, идём в дом общины, по вечерам мы все там собираемся и ужинаем, сегодня никто не ел, лишним не будет. – сказал Тихий.

Компания собрала вещи и направились в дом, стоявший на главной площади, он казался чуть больше остальных, как будто был главной точкой притяжения общины.

— Я рад, что мы смогли тут остаться хоть ненадолго – сказал сын. Дождь уже начинал капать маленькими и редкими каплями. – Тебе тоже это пошло на пользу.

— Было… странно, я пока не понимаю, что думать обо всём этом – ответил отец.

Они вошли в дом.

За массивной дверью скрывалась широкая лестница вниз. Каменные ступени уходили не глубоко, но отец ощутил прохладный поток воздуха — чуть влажный, пахнущий землёй и гарью от костров. Спуск был укреплён добротно: деревянные балки подпирали стены и потолок, кое-где виднелись следы старых металлических креплений. Всё выглядело так, будто вырывали и строили это место много лет назад, задолго до эпидемии.

Подземный зал открылся неожиданно просторным. Потолок подпирали тяжёлые столбы из вековых брёвен, стены уходили в полумрак. Свет здесь был не яркий — разлитый огнём десятков кострищ и очагов, в которых потрескивали дрова. На железных цепях висели котлы, где томилось мясо и похлёбка, воздух был густ от запаха хлеба и копчёного.

Повсюду стояли длинные, грубо сколоченные столы. Люди сидели плечом к плечу, ели, смеялись, спорили, пили. Гул разговоров перекатывался по залу, приглушённый низкими потолками. Иногда в шуме слышался детский смех — тонкий, удивительно чистый, как будто вырванный из прошлого мира.

Отец заметил: у каждого стола был свой очаг, и каждый очаг держали в порядке. Уголья подсыпали вовремя, пламя не дымило, всё было организовано и привычно. Система работала, как механизм: одни носили воду, другие следили за подачей еды, третьи развлекали малышей, пока взрослые говорили о делах.

Но среди этого уюта было и нечто странное. Углы оставались в тени, и там, казалось, кто-то всегда сидел или стоял, наблюдая молча. Лица их терялись в полумраке, но глаза поблёскивали в свете пламени. Не то стражи, не то просто те, кто не любил веселья.

Когда отец и сын вошли, за одним из столов сразу нашлось место. Соседи отодвинулись, предложили похлёбку и куски тёплого хлеба.

Похлёбка была наваристая, с кусками мяса и корнеплодов. Мясо на вид походило на свинину: розовое, прожаренное, мягкое, легко отламывалось от косточек. Отец машинально отметил, как аппетитно оно выглядит – в дороге они с сыном давно питались только сухарями и редкими жесткими полосками вяленого мяса.

В похлёбке плавали крупные куски картофеля, моркови и капусты, попадались прозрачные, сладковатые луковые дольки. Жирные капли собирались на поверхности, отдавая тёплым, тяжёлым запахом – таким, что желудок сводило от голода.

Хлеб был грубым, серым, но свежим, с трещиноватой коркой. Он ломался с характерным хрустом и таял во рту, впитывая похлёбку. Люди за столами ели с охотой, зачерпывали полные ложки, прихлёбывали, смеялись.

Где они берут мясо в таком количестве? Разве можно содержать скот в мире, где каждую ночь вокруг бродят мертвецы? Овощи – ещё можно понять, они растут в огородах за стенами, их легко хранить. Но свиньи? Коровы?

Шум в зале постепенно стих сам собой. Разговоры смолкли, смех оборвался, ложки замерли над мисками. Никто не давал команды – просто все разом повернули головы к лестнице.

По ступеням медленно спускался хозяин общины. Высокий, плечистый, в простой рубахе, подпоясанной верёвкой. Лицо его было спокойным, даже добродушным, но в осанке чувствовалась власть. Он не улыбался, но от его взгляда по залу будто пробегала невидимая волна: люди расправляли плечи, садились ровнее.

Он остановился посреди зала, поднял руку, и снова загудели огни очагов, снова зашевелились тени, но никто не заговорил, пока он не начал.

— Сегодня мы снова сделали то, что должны были, – голос его был ровным, сильным, звучал так, что слова легко расходились по залу. – Стена держится. Колодцы чисты. Община ухожена. И никто из нас не лёг в землю. Это – не чудо. Это – наша работа. Наша жизнь.

По залу прокатился гул одобрения, кто-то стукнул кулаком по столу.

— Я горжусь каждым из вас. – он кивнул в разные стороны, словно отмечая труд каждого. – Мы держим общину, потому что поддержим друг друга. Никто не должен лениться, никто не должен бояться, никто не должен оставаться один. Мы вместе – и потому стоим, когда весь мир сгнил и рухнул.

Люди зашумели громче, кто-то выкрикнул: «Верно сказано!»

Хозяин поднял ладонь, и шум тут же стих.
— Завтра будет новый день, и завтра мы снова выйдем к стенам, к земле, к нашим делам. Каждый должен сделать свою часть. Каждый. – он слегка выделил это слово, и зал будто плотнее сжался. – Иначе всё, что мы имеем, исчезнет. Мы не можем позволить себе слабости. Ни в чём. Мы с вами одна община. И мы прожили этот день не зря. Пусть же завтрашний день мы проживём так же и с ещё большей пользой!

Люди кивнули, кто-то стукнул ложкой о миску, зал снова ожил – но уже другим, более сдержанным гулом.

— Но уже вечер, работы закончены, ешьте же, пейте и отдыхайте!

Зал взорвался восторгом, все, у кого было что пить, поднимали стаканы за хороший день и хозяина общины. Сам же хозяин прошёл в дальний угол зала и устроился за длинным столом с другими людьми.

Вечер прошёл спокойно. За длинным столом люди ели, пили, смеялись, поднимали кружки – всё было так естественно, что отец даже позволил себе расслабиться. На какое-то время он почти поверил в мир вокруг: огоньки очагов, запах хлеба, голоса. Почти.

Через пару часов, когда пламя в очагах стало тускнеть, люди начали расходиться. Отец и сын попрощались с соседями и направились к выходу. У лестницы они столкнулись с мужчиной и женщиной – теми самыми, что днём остановили его у танка. Те шли быстро, не глядя по сторонам, и сразу направились к хозяину общины.

Отец задержался на полминуты, притворяясь, что поправляет ремень. Издалека он видел, как они что-то горячо объясняют хозяину. Слова утонули в общем гуле, но было ясно: оба напряжены, а сам хозяин слушает, собранный и серьёзный.

— Пап, ты идёшь? – позвал сын.
— Да, да. Я за тобой.

Он обернулся в последний раз. В тот момент хозяин и оба дружинника быстрым шагом направились к выходу.

Снаружи бушевала гроза. Ветер рвал листву, дождь падал сплошной стеной, и видно было не дальше десяти метров. Хозяин и пара вышли из общинного дома почти следом за ними и поспешили к тому месту, где в землю был вкопан танк. Отец ощутил, как внутри кольнуло знакомое чувство: что-то здесь не так.

Они с сыном добежали до общего дома. Внутри царила тишина: кто-то уже спал, другие вполголоса переговаривались у своих постелей. Снаружи громыхало, молнии на секунду высвечивали стены и лица.

Отец уложил сына, развесил вещи. Но сон к нему не шёл. Минуты тянулись вязко, и наконец он сдался: поднялся и вышел в сени у кухни.

Дождь стал чуть реже, но по-прежнему лил как из ведра. Теперь хотя бы было видно дальше. Отец сел у окна, налил себе холодного чая, смотрел в темноту. Лишь редкие огоньки виднелись – из соседних домов и со смотровых вышек.

Он сидел так несколько минут, пока взгляд не зацепился за странное движение у забора, прямо под вышкой. В темноте что-то большое и тяжёлое ползло вдоль частокола. Сердце забилось быстрее.

Молния ударила – и на миг стало светло, как днём. Он различил человека. Тот тянул за собой телегу или тачку, накрытую брезентом.

Ещё вспышка – человек поскользнулся, повозка перекосилась, и из-под тента вывалилось что-то тяжёлое. С глухим стуком оно ударилось о землю. Человек выругался, торопливо поправил воз, нагнулся и с усилием поднял груз. Сначала отцу показалось, что это мешок. Но слишком уж человеческой была тяжесть в этом движении – как он обхватывал «груз», как закидывал его обратно под брезент.

Третья молния ударила совсем близко. Яркий свет прорезал ночь – и отец ясно увидел: из-под тента торчали человеческие руки и ноги.

Он не спал до самого рассвета.

Утро выдалось тяжёлым и тусклым. Свинцовые облака висели так низко над древними деревьями, что казалось, их верхушки вот-вот проткнут серое брюхо неба. Свет с трудом пробивался сквозь толщу облаков и окрашивал мир в унылые, холодные тона.

Отец поднялся с первыми отблесками рассвета. Пока сын спал, он оделся и вышел наружу. Дороги после ночного ливня превратились в вязкую жижу, местами прикрытую досками. Он направился к дозорной башне – туда, где ночью видел странный воз. Аккуратно осмотрел землю. Среди грязи угадывались смытые дождём следы колёс. Он пошёл по ним.

След привёл к неприметной калитке в частоколе. Почему я не видел её раньше? Рука уже потянулась к ручке, когда на плечо обрушилась тяжёлая ладонь. От неожиданности дыхание перехватило.

— О, здорово, сосед! – громкий голос и смех. – Ну вчера посидели знатно! Рад, что вы с нами до вечера остались. Сегодня меня на частокол определили – повеселее будет!

Отец обернулся. Перед ним стоял тот самый великан-шутник, что вчера рассказывал про учёбу детей.

— Я, пожалуй, сегодня не пойду работать с вами, – тихо сказал отец. – Мне нужно поговорить с хозяином общины.

— Так он на площади, утренний обход делает, – мужчина важно повёл плечами, но улыбался почти по-дружески. – А ты чего тут?

— Что это за дверь? Куда ведёт?

Улыбка с лица мужчины исчезла.

— Э-э… не, друг, туда не надо. Там плохое место. Мы туда не ходим без нужды. И тебе не советую. Поверь, лучше не знать. Придёт время – сам узнаешь, а пока держись подальше.

— Что за место? – голос отца дрогнул. – Что значит «плохое»?

— То и значит. Там смерть живёт, – тихо сказал он, и в голосе сквознула грусть. – Вот, помню, когда сюда жену свою Све—

— Доброе утро, господа, – перебил знакомый голос.

Хозяин общины подошёл бесшумно, словно возник из воздуха. Его взгляд скользнул по двери, затем по мужчине.

— Тима, тебя ждут на восточном краю.

Здоровяк, казавшийся минуту назад незыблемым, поник. Улыбнулся коротко, как ребёнок, и торопливо ушёл.

Хозяин остановился на расстоянии вытянутой руки. От него пахло дымом, горечью трав и чем-то резким, едким.

— Знание полезно лишь тогда, когда душа готова его принять, – сказал он медленно, почти нараспев. – Иначе оно становится не даром, а тяжестью. Невыносимой тяжестью.

Он говорил близко, слишком близко. Хотя они были одного роста, отец ощутил, будто над ним нависают.

— Если судьба решит, вы всё узнаете. Но не раньше. Сейчас вам стоит думать о повседневных делах. Ваш сын уже ждёт вас у южной стены.

— Я видел воз, – выдохнул отец. – Видел, что везли под тентом.

— Вы не понимаете, что видели, – ответил хозяин спокойно, даже мягко. – Важно не что, а когда.

— Откуда у вас мясо? Чем вы кормите людей каждый день?!

— Мы едим то, что даёт нам судьба и природа. Ни больше, ни меньше. Мы не нарушаем законов природы. Вам стоит сосредоточиться на семье, а не на… – его взгляд скользнул к калитке, задержался на мгновение. – …не на этом.

Он выпрямился, взгляд стал холодным.

— Ваши с сыном руки нужны общине. Я рад видеть вас здесь. Но если вы продолжите тратить силы на пустое любопытство… – пауза. – Тогда нам придётся расстаться. Так или иначе.

Он кивнул сопровождающим и ушёл, оставив отца стоять перед дверью — дрожащего от ярости и страха.

Отец ещё долго стоял у калитки, глядя в пустоту, туда, где только что исчез хозяин. Слова того резали сознание. В них было что-то правильное и веское, но вместе с тем — глухая угроза, словно невидимая петля, незаметно затягивающаяся на шее.

Если принять их правила – можно потерять себя. Если пойти против… Кто знает, на что способны эти люди.

Следующие дни он наблюдал. Днём – вместе с сыном помогал укреплять частокол, носил доски, держал инструменты.

Но за этим трудом скрывалась другая, тайная жизнь. Пока руки вбивали гвозди, глаза выискивали закономерности: в какое время дружинники меняются у караула, кто засыпает на посту, кто идёт на дозор и с кем общается.

Ночами он просыпался, осторожно поднимался с постели, стараясь не разбудить сына. Тихо, словно вор, пробирался к маленьким оконцам и смотрел на двор. Там, внизу, лениво тлели костры. Слышались шаги часовых. Иногда тени скользили мимо двери, ведущей в подземелье. Два раза он заметил, как туда входили люди и исчезали надолго.

Он всё сильнее убеждался: за той дверью что-то есть. Что-то, что община скрывает.

Он твёрдо решил: этой ночью он пойдёт к танку и узнает, что скрывают жители поселения.

После работы умылся, убрал инструменты. Маленький нож спрятал за голень, ближе к коже. Ужин прошёл тихо. В общей комнате все готовились ко сну.

— Пап, я рад, что мы остались, – сказал сын, укладываясь на солому. – Тут люди… они живут, и мы можем помочь. Это так здорово. Спасибо, что доверился им, я знаю, тебе нелегко после монастыря.

Отец только что-то пробурчал в ответ.

Когда сон опустился на всех, он подождал ещё с десяток минут, поднялся и вышел. На кухне надел куртку, спрятал нож за пазуху. Дверь открывал осторожно, затаив дыхание.

У сеновала – старая лесенка в подпол. Там нашёл узкую калитку, когда-то для птицы. Ножом поддел засов. Щёлкнул крючок, и он выскользнул наружу.

Ночь была вязкой, будто живая. Пасмурное небо придавило землю, и даже факелы дружинников не могли прорезать этот мрак. Он растворялся в темноте, шаг за шагом.

Через несколько дворов и переулков, скользя по грязи, он добрался до нужной двери. Всё вышло слишком легко – и это насторожило.

Он затаился, прождал минут десять, слушая только собственное дыхание и редкие крики ночных птиц. Никто не появился. Тогда он решился.

Дверь поддалась сразу. За ней – лестница на метр вниз, затем ещё одна дверь. Он толкнул её и оказался в низком помещении. Четыре выхода: два впереди, два налево. Вперёд не пройти – закрыто. Слева – тихий, липкий шорох.

Он приоткрыл одну из дверей. Запах ударил в лицо – влажность, спирт и сладкая, до тошноты, гниль. Света не было, пришлось идти на ощупь, согнувшись.

Под пальцами – холодное железо, скреплённые трубки. Выше — ткань. А на ткани — кожа. Человеческая.

— Андрюша… это ты? – слабый женский голос выдернул землю из-под его ног. Он отшатнулся и едва не закричал.

— Кто здесь? Почему без света?.. Андрей… что происходит… – женщина говорила всё тише, голос тянулся, почти рвался.

С дрожью в руках он достал налобный фонарик, о котором совсем забыл. Щёлкнул.

Свет выхватил из темноты худое лицо. На раскладушке лежала женщина лет тридцати пяти, бледная до синевы, с пустым, застывшим взглядом в потолок.

Он провёл лучом дальше – и внутри что-то оборвалось. На кроватях вокруг, укрытые одеялами, тихо дышали ещё пятеро. Мужчины и женщины, разные лица, одинаково иссохшие, с кожей, будто натянутой на кости.

Сердце стучало так, что гул отдавался в ушах. Он подполз к женщине.

— Кто вы? Что тут происходит? Вам нужна помощь? – он задыхался от спешки, цепляясь за слова. – Вас держат силой?

— Андрюша… что?.. – её голос дрожал. – Ты… не Андрюша? Где он?..

Она говорила невпопад, будто бредила. Отец смотрел на неё в ужасе. Бледная кожа, ни ран, ни верёвок. Просто лежит здесь, под землёй, в темноте. И так – все остальные. Живые тела, спрятанные, словно ненужные вещи.

Зачем?

Он уже хотел уйти в другую комнату, когда женщина вдруг ожила. Голос её окреп.

— Ты не Андрей… – сначала шёпот. – Ты не Андрей! Где мой Андрюша?! Где он?! – крик взорвал тишину. Она кричала без остановки, когда он вырвался из комнаты.

Он вывалился в коридор, споткнулся и упал прямо к ногам женщины-дружинника. Та мгновенно отшатнулась, выхватывая дубинку.

— Вам нельзя здесь! Что вы творите?! – выкрикнула она, но он, ещё не поднявшись, кинулся на неё.

Дубинка обрушилась на затылок. Мир качнулся, он едва не рухнул без сознания. Но вместо этого перекатился на живот и резко вскочил. Голова пульсировала, сердце бешено колотилось.

— Что вы делаете с этими людьми?! – прохрипел он, выдёргивая нож. – Они же умирают там! Зачем вы их держите?!

— Это для их же блага, – твёрдо сказала она, – там им безопасно.

— Хватит лжи, – рявкнул он и бросился на неё.

Она увернулась, замахнулась дубинкой, но он полоснул ножом вслепую. Лезвие задело её плечо, оставив рваную рану. В ответ киянка врезалась ему в висок. В глазах поплыли тени, нож выпал из рук.

Она хотела добить его ударом, но он всем телом врезался в неё, сбил с ног, прижал к стене. Женщина глухо охнула, но не отпустила дубинку – и продолжала колотить его, уже слабее.

Они сцепились, катились по полу, вырывая друг у друга дыхание. Всё закончилось резким ударом сапога в лицо отца.

Мир взорвался белым светом и провалился в чёрную пустоту.

Отец очнулся резко, будто выдернутый из темноты. Голова горела огнём, лицо ломило, во рту скопилась тёплая кровь. Он сплюнул – вместе со слюной вывалились зубы.

— Я же говорил вам, – голос хозяина звучал сверху, глухо, как раскат грома, – сосредоточьтесь на семье. Всегда на семье. А не на глупых авантюрах. Только посмотрите, какой бардак.

Отец сидел на полу, облокотившись о стену. Кругом – кровавые следы, грязь. Чуть поодаль стояла Лиса, раненная им, глаза полны ярости. Девушка рядом туго перевязывала её плечо.

— Объясните мне, – хозяин навис, руки за спиной, плащ тёмной колонной падал до пола, — зачем вы полезли туда, хотя я ясно сказал: ещё не время? Вы же не похожи на дурака.

— Папа… зачем ты это сделал? Зачем ты ранил Лису? – голос сына дрожал, бил прямо в виски. Он стоял за спиной хозяина, но казался далёким, словно из другого мира.

Отец не повернулся к нему. Он глядел только на хозяина:
— Что вы делаете с этими людьми? Что это за место?

Тот чуть склонил голову. Улыбнулся уголком губ.
— Что мы с ними делаем? Лиса?

— Ничего, – процедила девушка.

— Правильно. Ничего. Мы просто поддерживаем их жизнь, пока можем. Поздравляю, вы нашли наш хоспис. – Он махнул рукой. – Там – медицинский кабинет, за теми дверями – операционная и склад лекарств. Закрыто не зря.

Отец нахмурился.
— Но… телега…

— Вы не понимаете, – перебил хозяин. – У нас нет морга. Нет и кладбища. Хотите знать почему? Потому что мы не хороним наших больных. Чтобы болезни не гуляли дальше. Мы их кремируем. Увозим ночью, в закрытую часть общины, и там они завершают свой путь.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как камень.

— Те, кого вы видели, – продолжал он– — больные. Эта женщина потеряла сына от пневмонии. Теперь умирает сама. Мы обезболиваем, чем можем… но лекарств почти нет.

— Папа… зачем?.. – голос сына сорвался, в глазах блестели слёзы. Он выглядел так же испуганным, как тогда, в их квартире, до бегства.

Отец не смог вымолвить ни слова.

— Вас терзают подозрения? – хозяин чуть склонился вперёд. – Мясо, овощи? Всё растёт под землёй. Животные там же. На поверхности их сожрали бы ходоки или бандиты. Мы прячем всё, что важно, от чужаков. Таких, как вы. – Он выдохнул устало. – Я строю общество, которое выживет. Людей, которые смогут жить в этом проклятом мире. Верю, вам трудно поверить… но почему вы не дали нам время?

Он замолк, сжимая кулаки, словно решая, стоит ли их опустить или взмахнуть ими.

— Так будет, – наконец сказал он. – Умойтесь. Отдохните. На рассвете получите припасы и уйдёте.

Сын замер, глядя на хозяина широко раскрытыми глазами.

— Но мальчик, – добавил тот мягче, – если захочет, может остаться. Он показал себя честным, достойным. Настоящим членом общины.

Отец не выдержал – слёзы хлынули сами.

Отец собирал вещи медленно, будто каждый узел на верёвке тянул жилы изнутри. Руки дрожали, но он не сказал ни слова. Ни к сыну, ни к людям вокруг. Его взгляд был пуст, застыв, как у человека, давно потерявшего право выбирать.

Сын стоял в стороне. Хотел что-то сказать, но ком застрял в горле. Он смотрел, как отец поднимает рюкзак, как накидывает его на плечо. Их глаза встретились всего на миг. Там не было ни просьбы, ни прощания – только усталость.

Отец отвернулся первым. Шагнул к выходу. Его сапоги гулко отдавались по деревянному настилу коридора. Никто не остановил его, никто не сказал «останься».

Сын ещё долго смотрел ему вслед. Потом вытер ладонью глаза, резко втянул воздух и повернулся к людям. Тима уже был за работой, кто-то разносил похлёбку, кто-то чинил инструменты. Мир вокруг не ждал. Он тоже не стал ждать. Просто вернулся к делу – как будто так и должно быть.

А отец шёл всё дальше, прочь от проклятого поселения, туда, где снова пахло сырой землёй и ночным воздухом. За стенами общины начиналась дорога. На север. Его путь. И теперь – только его.