Объединый

Едины в вере

Один на небе

ОБЪЕДИ ОБГЛОДАЙ

Шесть лун сменилось с тех пор, как юный брат Ерипим по воле Единоликого и с благословения настоятеля покинул родную обитель. Путь его лежал на восток, в Гардарику. Он пересёк бурные реки и крутые горы, обратил к лику господа две деревни и заложил святилище. Он разрешал споры и улаживал конфликты, пытался дотянуться до всякой живой души, что встречалась ему на пути, но обходил стороной шумные города, где сердца черствы, а головы буйны.

Две недели назад пришёл он в деревню Тихий Изгиб. Она пролегала вдоль лесной тропы, рядом с речкой. Пара десятков землянок, величественный лес да тихое журчание воды. Люди жили здесь бедно, промышляли рыбой и дарами леса, но были добры и дали кров проповеднику. Ерипим поведал историю своих странствий и вылечил от хвори старейшину, чем заслужил всеобщее доверие и почёт. Скоро их разум откроется истине, думал Ерипим.

Третьего дня жителей Изгиба рвали на части. А он лежал на полатях, крепко зажмурив очи, слушал и молился. Молитва помогла ему и только ему. Он убедился в этом на утро следующего дня, когда набрался храбрости и ступил на землю. Повсюду была кровь, и не было живых кроме него.

Но не было и мёртвых. Пусто было место.

*∗*

Брат Ерипим бежал, не спал, не ел, изодравши плащ и потеряв сапоги, нёсся вперёд, сколько хватало сил. Когда силы кончились, он пошёл; когда добрался до следующего села, то увидел кровь и побежал опять. И вновь. И ещё.

Снова рассвет, снова рассвет. И тут Ерипим оказался на большаке. Постоял, подумал, взъерошил соломенные волосы и повернул направо. Никаких селений с прошлого вечера проповедник не встретил, поэтому шёл, еле подволакивая худые ноги. «Делаю шаг, делаю два», — бормотал он. Перед глазами всё плыло, и вдруг к поверхности разума вынырнула человеческая фигура.

— Ты есть или нет? — сипло спросил Ерипим.

— Ня понял, чаго?

— Ты живой или мёртвый?

Мужик заозирался по сторонам и перехватил посох поудобнее.

— Дык это, живой как есть. Мёртвым-то чаго из города в город шляться, им оно это, без надобности. А ты это… гулявши что ли? — и добавил после небольшой паузы: — Выгнали?

— Нет, я…

Ноги подкосились под братом Ерипимом, и он упал в объятья мужика.

— Ты это, давай, потихоньку-помаленьку, эк тебя развезло. А где сапоги-то оставил?..

Пришлось заночевать — благо, весна выдалась тёплая — прямо на обочине, так как дальше Ерипим идти не мог совсем: его ноги одеревенели, что даже боли не чувствовалось. Мужик дал ему пару сухарей и старые лапти, поведал о том, что знал, разузнал то, что ведать надобно, и отправился восвояси.

Оказалось, что в дне пути стоит город. При мысли, что мёртвые могут прийти туда, Ерипима обуял трепет. Ложные Лики не защитят горожан от смерти, как не уберегли и Тихий Изгиб. Блуждающие мертвецы порождают только мертвецов. И никого не щадят.

Мужик утверждал, что князь Богорад сейчас в городе, приготовляется к празднику Весенней Троицы. «Врага своего надо знать в лицо, даже если лицо его — ложно», — учил настоятель. Ерипим знал местных богов, и не надеялся, что сможет заставить князя отречься от любвеобильных Лады, Лели и Леля, тем более сейчас, когда сама земля полнится соками и алчет по плоти. Но если бы он смог заручиться княжеским доверием, то тогда, волей Единоликого, князь бы поднял Светлую Рать на защиту города — с благословения Ерипима да при его молитвах.

На следующее утро Ерипим отправился в город.

*∗*

УКА-УКА-УКАЧАКА

УКА-УКА-УКАЧАКА

УКА-УКА-УКАЧАКА

— грянуло со всех сторон вдруг, и полуоглушённый Ерипим как был завалился в кусты и начал оглядываться окрест. Он лежал на небольшом мшистом пригорке, там и тут росли камыши, кустарник да мелкая поросль, уже вовсю зеленеющая сочным молодым цветом. Река, ленивая и широкая, раскинулась по всей видимой дали и плавно и не спеша входила в озеро. Берег был усыпан маленькими островками, меж которыми тут и там были перекинуты мостки да стволы деревьев. Спускались сумерки.

Ерипим так и не дошёл до города. Когда до того оставалось с десяток вёрст, ему стали в немалом количестве попадаться всадники, повозки и прочий разбродный люд — и все они сворачивали к озеру, на речной разлив. Праздник, как оказалось, должен был начаться вот-вот, этим вечером. Все городские и предместные, а также сам князь, стекались к священному месту. Он не успел.

Недолго думая, Ерипим свернул с большака и зашустрил к озеру. Пройдя высокий сосновый бор, он вышел к разливу. Он, как мог, сторонился людей, но вокруг то и дело сновали чьи-то тени, слышались весёлые крики, таинственные призывы, далёкие песни, пахло костром и свежей просыпающейся землёй.

Чем ближе к озеру, тем больше было народу: девушки водили хороводы, кто-то бегал и прятался между деревьями, какой-то ряженый, в соломе и перьях, обогнал Ерипима, то ухая, то каркая во весь голос. «Едины мы в вере, все те, кто внутри, да ликом на небе он нас осияет, а те, кто вовне, извергнитесь прочь, сыскайтесь да встрящите скрежет зубовный…» — бормотал Ерипим себе под нос неумолчно и вышел наконец к тихо струящейся воде. Но тут же отпрянул и, развернувшись, побежал через кусты прочь без оглядки: в водоёме кто-то плескался. Он успел увидеть только лунно-белые обнажённые тела, коловратье рук, ног, брызг, смеха, — и у него мигом пересохло в горле, а сердце забилось как ошпаренное. Он никогда не видел их так близко, так рядом…

«Сыс-кай-тесь да встря-тря-тря-щись-си-ся-тесь…» — бежал он, не разбирая дороги. Ветки хлестали его по лицу. Ему надо было найти князя, как можно быстрее найти князя, князя…

Он выбежал на пригорок и замер: впереди, насколько хватало глаз, простиралось зеркало величественного озера. Он застыл, поражённый открывшейся картиной. И тут справа, слева и сзади единым воплем тысячи глоток грянули дикую песню:

УКА-УКА-УКАЧАКА УКАУКАУКА…

По спине Ерипима бежали мурашки. Острова́ вокруг были сплошь усеяны полуголыми и причудливо одетыми фигурами. По реке сновали лодки и плоты с пылающими факелами. Издалека, словно из-под самой земли, доносились глухие удары ритуального барабана. Как будто сам воздух дрожал и звенел вокруг:

УКАЧАКА-УКАЧАКА

Рядом с ним, как казалось, никого не было, но только потому, что пригорок сплошь зарос кустарником, и к нему было не подобраться. Ерипим медлил, стараясь понять, в какой стороне может находиться князь. Во рту вертелись остатки молитвы. Вдруг откуда-то спереди, у самой кромки озера, раздался громкий всплеск. Он вытянул голову, чтобы посмотреть вниз, и так и застыл, не в силах пошевелиться.

В чёрной смолянистой воде, в прогале меж камышами, у самого берега лежала на спине молодая женщина. Её тёмные волосы раскрытым веером кружили по поверхности, а сама она то уходила вниз с головой и пускала пузыри, то снова поднимала её и чему-то смеялась, но за рёвом песни её было не слышно.

Слова молитвы застряли на языке Ерипима, и он перестал думать словами. В ушах загудело. Девушка приподнялась и, опёршись руками, села на мелкой воде. Её волосы рассыпались по плечам и спине, а также ниже, там, где двумя священными курганами возвышалась её крупная крепкая грудь, и между неё, и оплетая её, и на, и по, и ниже, и ниже…

Ерипим не понял, как ноги подняли и понесли его к воде. В тонущем разуме мелькнула мысль о каком-то князе, но он не смог додумать, зачем это нужно. Единым мигом он скатился к берегу через кусты. Девушка обернулась на звук и вскрикнула. Но уже через секунду на её лице показалась робкая улыбка, она застенчиво прикрыла грудь рукой, отчего та ещё больше округлилась и поднялась, а другой поднесла палец ко рту, как будто делая «т-с-с-с!», медленно облизнула его кончиком языка, оторвала от влажных полураскрытых губ и поманила-поманила им Ерипима к себе.

Он смотрел ей в глаза и ступал ближе и ближе. Под ногами мягко хрустел дёрн. Она звала его. Она была его. Она его. Она

Щёлкнула его по носу и захохотала. Ловко извернувшись, увильнула от его рук и кинулась в озеро. Он увидел толстый рыбий хвост с заскорузлой чешуёй, которым она резко дёргала из стороны в сторону, стремительно набирая скорость.

А Ерипим всё стоял и смотрел ей вслед, даже когда тёмное зеркало воды стало недвижно. Ноги перестали держать его, и он упал на колени. Вода обступила его, но он не слышал, не видел и не чувствовал ничего вокруг. Он почти изменил своему богу. Предал Единоликого. Он вспомнил слова молитвы, но постыдился произносить их. «Единый-да-простит, Единый-простит, едит-да-простиный…» — вертелись слова и звуки. В какой-то момент, дойдя до отчаянной точки, Ерипим воздел голову кверху, выкрикнул «ЕДИТ-И-ПЬЁТ» в небо, а потом рухнул весь в воду и начал лакать её трясущимися губами. Его бог умел прощать. Но понять его было не всегда просто.

Наконец, покончив с испитием чаши искупления, он измождённо поднялся и прислушался к себе. По груди расплывалось знакомое прощающее тепло: Единоликий принимал его назад к себе, в себя. Он был прощён.

Ерипим откинул со лба мокрые волосы и заплетающейся походкой побрёл в кусты. Вместе с прощением вернулась мысль о том, что ему надо сделать. Времени не было, надо было как можно скорее, как можно… Где князь?!

Он снова взошёл на пригорок и огляделся. Большинство лодок и плотов толпилось у пылающего огнями острова в нескольких переправах отсюда. С той же стороны доносились удары барабанов, крики и хохот беснующейся толпы. Если где и мог находиться князь Богорад, то только там. Но до него ещё надо было добраться.

Когда-то брат (и сам тому не рад) Ерипим осторожно раздвигал руками ветки деревьев. Тьма опустилась резко и быстро, но повсюду мелькали огни, везде сновали тени. Он вышел к воде и двинулся вдоль протоки в поисках переправы. Два раза мимо проплывали лодки, и он ложился в траву и закрывал уши руками, дабы не подвергать себя искушению. Вдоль берега росли ветвистые тонкорукие ивы. Он раздвинул листву и увидел впереди огромный белый ствол, перекинутый через воду. Вокруг горели факелы, но никого не было видно. Он устремился к нему.

Вдруг на бревне мелькнула чья-то быстрая тень и, пробежав его за секунду, исчезла на другом берегу. Ерипим замер и прислушался. С той стороны не раздавалось ни звука, но тишина была какая-то неправильная, густая, словно чьё-то сдерживаемое дыхание. Ерипим сделал несколько шагов, но тут на мосту показался кто-то ещё, стремглав пробежал половину, и на самой середине вдруг поскользнулся и с отчаянным криком полетел в воду. Ерипим успел увидеть обнажённое белое тело. И тут вода под переправой всколыхнулась десятком всплесков. Раздался единый густой рёв, переросший в один непрекращающийся животный вой, среди которого ещё можно было расслышать визг упавшей, но и тот через миг потонул и исчез в общем стоне и кромешной съедающей тьме.

Ерипим замер и не мог заставить себя ни двинуться дальше, ни кинуться прочь. Он молча смотрел в темноту и слушал, и слушал — то, что доносилось с реки. Вдруг совсем рядом послышался треск ломающихся веток и чьи-то бегом приближающиеся шаги. Он обернулся, но ничего не успел понять. Кто-то вылетел прямо на него, он рефлекторно обхватил того руками и завалился на мягкую землю.

— А ну пусти! Не тронь! Пусти, говорю! — раздался звонкий голос. — Да отпусти же ты!

И она заколотила кулачками по его груди.

Он наконец догадался разжать руки, и она соскользнула рядышком на траву. Но тут же резко выгнулась и злой кошкой ощерилась на него.

Ерипим вгляделся в её лицо. Это была совсем молодая девушка с вьющимися светлыми волосами и глазами, горящими даже в темноте каким-то жгучим гипнотическим огнём. На ней был невесомый белый сарафан, плотно облегающий её упругое стройное тело.

— Ты кто? — выдохнул он.

Та не ответила и, не отводя взора, резко подтянула сарафан на колени.

— Я Ерипим, — пробормотал он, не дождавшись ответа.

Девушка продолжала зачарованно смотреть на него и вдруг закинула голову и захохотала.

— Ерипим!.. — сквозь смех повторила она и вдруг также резко замолчала. — А я Ефимья. Мне Лада на тебя нагадала, — в её серьёзном тоне не было и тени насмешки.

— Это как это, я что-то… — растерялся Ерипим.

Девушка обняла колени руками, продолжая с опаской глядеть на него.

— Я к Лелю через бревно не бегу. Не по мне честь. Я Ладе венок пустила. От неё жених. Ты и есть, — совершенно не интонируя произнесла она, не отрывая от него магнетических глаз.

— А ты случайно… князя не знаешь? — выдавил из себя Ерипим.

— Ты мне князь будь, — также смурно произнесла Ефимья и прижала ноги.

«Как просто», — почему-то подумал Ерипим и разрешил проблему, но на пути зачем-то оставалась ещё другая, главная.

— А ты… — сглотнул он, застыв и не дыша, — ты в какого… бога веруешь?

— Да мне что, — ответила та и чуть повела плечом, — мне всё едино.

Ерипим вздрогнул и слегка отпрянул назад.

— Как… как ты сказала?

— Едино, говорю. Я сама. Но в них толк. Да ты!..

Ерипим рывком подвинулся к ней, обхватил рукой за плечо и припал губами к тонкой выгнутой шее.

— …бери!.. всё возьми… да я не в долгу… вот так… забирай… ну же… — прерывисто шептала она сквозь сжатые зубы, её руки вцепились ему в волосы, а потом скользнули по шее, по плечам, по спине вдоль и ниже.

«Единый, единый, единый» — стучало в висках у Ерепима. Он миновал её шею, кругом обошёл ухо, так что волосы защекотали в носу, он перешёл на лоб, брови, провалился в мягкие щекочущие глаза, и наконец достиг губ. Она прерывисто дышала, затем начала постанывать, сначала тихо, потом всё громче и требовательней, и ногтями водила ему по спине снизу вверх, снизу вверх. «Единый. Единый. Е-ди-на».

Ерепим метнулся рукой по сарафану, покружил вокруг её отвердевшей груди, сильно сжал и спустился ниже к мягким и тёплым ногам. «И воссиял тогда его лик в небе, и принял он всех…» И ощущал её каждой частичкой, вертел и таял, и сильнее сжимал, и приближался, и приближался к тому неминуемому, и тянулся к нему, и она наконец подняла и раскрыла, и тогда. «И вошли в него, и он принял их, и стали они едины. Едины. ЕДИНЫ».

…

Одно чистое чёрное небо и ничего больше. И там их ждёт. Он — их. Они — его. Молчание.

*∗*

Ерипим-брат осторожно выпростал руку из-под головы задремавшей Ефимьи и попытался встать, но она обняла его. Он замер ещё на минуту, но потом мягко убрал её руки и медленно поднялся с земли.

— Куда? — приподнялась та, блеснув чуть приоткрытыми глазами-щёлочками.

— Мы у бога были, — ответил Ерипим и замолчал.

Ефимья протянула к нему руку.

— Теперь спасёмся, — прошептал Ерипим, повернулся к реке и, не оглядываясь, пошёл через траву к воде. У самой кромки он замер, вытянул руки вперёд и, оттолкнувшись, полетел в чёрную непроглядную заводь. Его распавшаяся на тысячи пылающих кусочков душа снова собралась в единое целое, а холод впился в худое тело. Ерипим всплыл, посмотрел на небо и улыбнулся. Теперь он вспомнил, что надо делать. И Единый не оставит его. Больше никогда.

Ерипим раскинул руки и поплыл в сторону большого пылающего огнями острова.

В груди у Ерипима разливался и наполнял его светом огромный серебряный сгусток. Теперь он точно знал, что никогда не умрёт. Но были ещё и другие. И их надо было спасать.

Мягкий свет звёзд и горящих факелов, тихий плеск волн, далёкие крики. За то время, пока Ерипим познавал бога с Ефимьей, что-то неуловимое изменилось в окружающей атмосфере. Перестал стучать барабан. Больше не видно было лодок и плотов. Тени не сновали вдоль берегов. Суета, казалось, сменилась сосредоточенностью: праздник близился к своему апогею.

Ерипим выбрался на ближайший остров, обошёл его полукругом, так никого и не встретив, снова поплыл, вышел на другом берегу, побежал, раздвигая деревья, и наконец замер на месте, смотря через протоку на то, что происходит на острове напротив.

Свет бесчисленных факелов и костров освещал широкую плоскую поляну, на которой единой кучей сгрудилось неимоверное количество людей. Все они лежали. Чуть правее была видна возвышающаяся груда веток и соломы, сложенная столбом. А слева виднелся невысокий деревянный помост. Не было слышно ни звука, только какой-то невнятный гул плыл над рекой.

Внезапно толпа заколыхалась. Раздались приветственные крики. На помост вышли несколько людей в длинных белоснежных одеждах. Видимо, это были жрецы Ложных Ликов. Они держали что-то в руках, но Ерипиму со своего далёка было невозможно разглядеть это. Он решил, что сейчас подходящий момент, чтобы незаметно слиться с толпой и подобраться поближе к князю. Он подошёл к воде и, пригнувшись, прыгая по плотам и утлым лодчонкам, которыми сплошь был заставлен рукав реки, перебрался на тот берег.

Рухнув в траву, он пополз вперёд, пытаясь держаться тени. Через несколько минут он достиг края поляны и замер. Впереди и вокруг, насколько хватало взгляда, склонившись лицом к земле и простерев руки, лежали люди. На деревянном помосте стояли три заросших бородой старца, и каждый из них держал в руках белого петуха. Ерипим начал прислушиваться к речи жреца.

— …и весна как дитя. Как бы ни было это, а вот и опять мы здесь. Кажный год да всё здесь. Дети весны, боги весны. Я вижу вас, я внимаю вас, я поглощаю и жру, и жру вас из нутра своего. О как это сладко!

Его сильный голос разносился далеко над толпой и подчинял её себе. Никто не шевелился. Ерипим молча наблюдал за ритуалом. Какой-то глубинный голос внутри него не мог не отметить, что у его настоятеля с красноречием было получше.

— Лада, Леля и Лель! Услышьте нас! Мы здесь по зову ваших песен. Пробудитесь ото сна, восстаньте, вдохните жизнь в землю! Мы ждём! Я пью сок побед! Я дышу весной!

С этими словами жрец схватил петуха за голову, сильно крутанул, а потом впился в него зубами и наконец оторвал голову от туловища. По его губам и бороде стекала красная птичья кровь. Он размахнулся и бросил тело петуха в толпу. Остальные жрецы синхронно сделали то же самое. Народ всколыхнулся.

— И пусть с этих жертв начнётся новая жизнь! Просыпайтесь! Время пришло!

Толпа рвала птиц на части. Грянул барабан. Лежащие вскакивали с ног, кто-то кричал, кто-то бесновался в безумном танце. Дикий восторг захлестнул толпу. Жрецы что-то кричали, но их было не слышно. Они медленно спустились с помоста и встали под светом факелов.

Ерипим тоже поднялся, но всё ещё держался в теньке, чуть поодаль от сплошной вращающейся массы. Прямо перед ним какой-то козлоногий мужик отплясывал и резвился с толстой бабой, у которой в волосы были вплетены змеиные тельца, и она размахивала и вертела ими из стороны в стороны.

Буйство продолжалось несколько минут, и вдруг все разом рухнули на землю и растянулись плашмя. Повисла тишина. На помост вышел… князь Богорад.

Ерипим сразу понял, что это он. Он держался… по-княжески. На нём был простой красный кафтан с белым поясом. В руках он держал две большие кабаньи кости. Подойдя к краю помоста, он вскинул обе руки над головой и зычным голосом выкрикнул:

— Объеди!

— ЕДИ! — ответила толпа.

— Обгладай!

— ДАЙ!

Князь впился зубами в кость, на которой ещё остался шмат мяса, со звериной силой выдрал кусок и выплюнул его далеко толпу. Раздались крики восторга. Несколько человек сцепились за право дожевать остатки кабана.

Князь Богорад изогнулся. Его царственная осанка куда-то делась, и он начал выделывать кренделя. Ноги втаптывали хаотичный ритм, руки с костями вращались, задирались и падали, а голова вертелась вниз-вверх, словно он решил раз и навсегда лишить себя разума. Стояла абсолютная благоговейная тишина. Его движения всё ускорялись…

— Князь!

Общий вздох. Он замер.

— Князь Богорад!

Все повернулись и посмотрели на Ерипима, который единственный стоял в самой гуще людской массы, протянув руку к сцене.

Князь Богорад медленно выпрямился и, ничего не видя, бешеными глазами уставился на него. По его лицу тёк пот.

— Выслушай меня, князь! — срывающимся голосом закричал Ерипим. — Я видел мёртвых!

— Кто это? — тихо сказал князь, но так, что услышали все.

— Они уже близко, и приближаются к городу! Надо поднимать рать, князь! Я… я тебе помогу… Но у нас нет времени, они близко! Надо…

— Кто этот кляч?! — вдруг заревел князь и ткнул в Ерипима костью. — Взять!

Ерипима мигом оплели десятки рук и повалили на землю. Он продолжал кричать, но его голос терялся в рёве людской массы. Ему в рот всунули веник, но он продолжал кричать, хоть это и не могло никого спасти, но он должен был продолжать, должен. Пока ему вязали руки, из горла его доносилось отчаянное мычание. И когда его взяли и брюхом вниз понесли на костёр, он всё ещё пытался, всё ещё пытался им всё объяснить.

— …не одного только кабана! — надрывался князь. — А у нас будет настоящая че-ло-ве-чес-ка-я жертва! Во славу Лады и Лелей! Объеди!

— ЕДИ!

— Обгладай!

— ДАЙ!

Ерипима поднесли к огромной незажжённой куче хвороста, раскачали и закинули на плоский соломенный настил. Ерипим перекатился и упёрся во что-то мягкое и тёплое. Прямо на него грустными глазами смотрел связанный кабан и тихонько подскуливал.

— ЖРИ! ЖГИ! ЖРИ! ЖГИ! ЖРИ!

— Поджигай! — заорал во всю глотку князь и запустил обеими костями в толпу.

Ему оторвали голову первому.

Следующими разорвали жрецов.

А потом и всех остальных.

Но Ерипим этого не видел.

Он не видел, как чёрные как сама ночь мертвецы всё выступали и выступали из воды. Как они впивались в живые тела и разрывали их на куски. Как они вгрызались в живую плоть своими чёрными зубами. Как они жрали…

По поляне носился один нескончаемый ор — тех, кто ещё жив — и хлюп — тех, кто уже не́ жил.

А Ерипим, который слишком хорошо знал эти звуки, лежал, смотрел в грустные кабаньи глаза, слушал и молился. Молитва должна была помочь ему и только ему. Он знал это точно.

*∗*

«Едины мы в вере, один он на небе, объеди-обглодай… едины… одины… еди-глодай…»

Ерипим шёл по большаку в город и бормотал под нос слова молитвы.

«Едины в вере, объедины, один на небе, дай глодай…»

Вокруг было пусто.

«Обглоликий… Объединый…»

Вокруг была чёрная ночь, и никто не разглядел бы во тьме его чёрное мёртвое тело.