Одарённая нечисть. Приключения продолжаются

Когда два приятеля-леших будят меня задолго до рассвета, чтобы совершить вылазку в людской парк, я даже не спрашиваю, куда и зачем меня тащат. И без того ясно: намечается приключение. Только удивляюсь мимоходом, почему мы уже у выхода из питомника, а Живка всё ещё к нам не присоединилась. Обычно кикимора ухитряется пронюхать о таких вещах задолго до того, как Лешек с Блажеком меж собой решат, сто́ящее дело или нет. Компанию нам она не всегда составляет — поручения Сьеффа куда важнее. Но уж сунуть любопытный нос и дать пару важных наставлений не преминёт. Мне последнее время так и хочется её по этому носу щёлкнуть: очень уж подруга важной сделалась с тех пор, как злыдень снизошёл до общения с нею.

Короткая пробежка по вырубленному в толще скальной породы тоннелю — и мы выскакиваем в людскую вотчину. Кларакоры, не дающие ночной тьме ни малейшего шанса, остаются позади. Вокруг непроглядный мрак. Для кого как, конечно. Мы-то — нечисть лесная — в темноте прекрасно видим, а вот людям сложновато: фонари всякие требуются, да хоть лучина тлеющая, чтоб лбом ни обо что не треснуться. Странное дело, нам в питомнике уличное освещение без надобности, но единственные деревья, что растут под небом Подгорья, светятся изнутри, превращая ночь в светлые сумерки. Зато людям кларакоры пришлись бы куда как кстати, но в их землях эти темноствольные гиганты не водятся, а грабы, дубы да берёзки с каштанами темень не разгонят.

Да, дубы… Пока я размышляю, мы успеваем домчаться до Долины Роз и проскочить её, не притормаживая. А на моё «Да что за спешка?» лешие только отмахиваются. Главный терренкур остаётся в стороне. Мы сворачиваем влево, несёмся по асфальтированной дороге, то плавно идущей вниз, то круто забирающей в горку, снова уходим налево, под ногами теперь уже тропинка, норовящая подловить вывернувшимся камнем, кочкой или вымоиной. И наконец, вылетаем из-под деревьев на простор. Лешек с Блажеком настороженно осматриваются. Мы на какой-то горке. Никогда здесь не бывала. Справа внизу переливается огнями город. Налево вверх уходит тёмным массивом парк, где-то там, в бархатной глубине сливаясь с Синими Скалами. Но я не могу оторваться от бесконечного неба, усыпанного мерцающими капельками звёзд. Если запрокинуть голову и долго-долго, не шевелясь, вглядываться в этот роскошный полог, он начинает стремительно приближаться, и вот ты уже словно охвачена круговертью огней… Меня безжалостно выдёргивают из созерцания ночного неба.

— Мав! Мав, ты слушаешь или спишь стоя? — это более нетерпеливый Лешек перебивает Блажека, который, кажется, о чём-то говорил. О чём-то, что я умудрилась прослушать.

— А? — я виновато перевожу на них взгляд, ничего не в силах с собой поделать: какая-то невероятная смесь шального восторга, хмельного упоения окружающей безграничностью переполняют меня, заставляя расплываться в жизнерадостной улыбке.

— Здесь, говорю, всё и получилось, — терпеливо повторяет Блажек. — По этим ступенькам она утопала. И всё.

— Эм-м-м… По каким ступенькам? Кто — «она»? Куда утопала? И что — «всё»? — давайте уж по порядку, я спросонья плохо соображаю.

Ступеньки обнаруживаются сразу же. Они ведут с горы вниз, в сторону города. Кстати, по словам леших, люди называют гору Сосновкой. Потому что на ней много сосен растёт. Ха! Как будто в остальном парке их мало! А вот дальше… То, что рассказывает Блажек, нравится мне всё меньше и меньше. Оказывается, с вечера они с Живкой собирали здесь… — леший мнётся, но секрет всё равно уже накрылся треснувшим горшком, так что мне сообщают, что кикимора собиралась сделать лесавке сюрприз в виде чего-то редкого, но жутко полезного. Искомый представитель растительного мира довольно агрессивен, поэтому предусмотрительная Живка захватила с собой приятелей. И по этой же причине вылазка совершалась в тайне от Сьеффа, который мог её не одобрить, попросту запретив. Да-да! Своенравная кикимора превращается в смирную овечку, сто́ит злыдню гневно сверкнуть глазами. Конечно, всё это смирение большей частью напускное — Живка ни в чём не перечит своему кумиру, хотя за его спиной поступает по-своему. Так и на этот раз: зная, что Сьефф будет против, она смылась тихой сапой.

Отыскала ли кикимора то, за чем пришла, лешие не ведают. Всю дорогу им пришлось выслушивать дифирамбы рамнус-палласию — великолепной, изумительной чудо-ягоде, которую Живка приметила какое-то время назад, и вот она — ночь созревания, «нельзя упустить момент, только бы наставники ничего не заподозрили, а Сьеффу же вы ничего не расскажете, правда»? Едва оказавшись на горе, кикимора радостно припустила вниз по ступенькам, крикнув спутникам, чтоб дожидались её зова, дескать, нужны будете — покличу. Лешие прождали мою заполошную подругу до полуночи, потом им надоело, и они решили её поторопить. За те несколько часов, что успели промелькнуть, всю Сосновку можно было на четвереньках исползать, не говоря уж о том, чтоб собрать ягод с давно примеченного кустарника. Но Живка словно испарилась. Лешие спустились к самому подножию лестницы, туда, где негромко напевает свою обычную песню речка Ольховка. Затем прошлись по склонам Сосновки, сойдясь на её макушке. Но тщетно. Ни следа пропажи не обнаружилось. Приятели переполошились не на шутку: раз кикимора позвала их с собой, значит, предполагала возможную опасность, а они не уследили! И ведь ни к наставникам, ни к злыдню не обратишься. Так что, посовещавшись, Лешек с Блажеком помчались за мной.

Тоже мне, нашли эксперта по потеряшкам! Сами, что ли, не могут листок-ста-дорог в путь отправить? Это ж каждому лешонку подвластно — сорви листок, хошь, с дерева, хошь, с кустарника, меж ладоней подержи да о пропаже подумай и на ладонь-то подуй. Листок в воздухе закружится, в путь отправится. Любого заплутавшего в два счёта сыщет, знай, не отставай, за листком поспешай.

Лешие смотрят на меня укоризненно.

— Думаешь, мы не пробовали? Листок до верхней ступеньки долетает и на неё укладывается. С полдюжины раз пытались. И отсюда, и со склонов, и снизу отправляли. Хочешь, глянь. Так и лежат рядком.

Я задумчиво тру виски. Кисловодский парк магией, конечно, через край полон. Но листок-ста-дорог — чары простенькие, а потому надёжные. Чтобы листок с пути сбить, нужно очень-очень сильно постараться. И после того, как навье племя перестало пакости учинять, мне даже придумать сложно, кому это могло понадобиться. Надо бы и мне пройтись по этим ступенькам, может, замечу что-то, пропущенное лешими.

И Лешек, и Блажек в один голос заявляют, что одну меня не отпустят, и мы начинаем спускаться все вместе. При этом Лешек чуть обгоняя, а Блажек приотстав. Чувствую себя ужасно глупо, как будто если сделаю шаг без присмотра, сразу же собьюсь с пути, пропаду.

Ступенек много. Их сотни. Они то одна за одной без устали укладываются под ноги, то дают небольшую передышку, уступая место ровной площадке, с которой люди, наверное, днём оглядывают город. И снова ступеньки-ступеньки-ступеньки… Навстречу выплывает щит, извещающий, что ступенек этих ровным счётом 400, но это ещё не конец пути, речка шумит значительно ниже. Мне нравится гулять в горах, но мне не нравятся эти ступеньки: во-первых, тропинка куда удобнее, а во-вторых, нескончаемая лестница как-то причастна к исчезновению Живки, и от этого делается неспокойно.

Приходит запоздалая мысль, что было бы интересно сосчитать — действительно ли ступенек именно 400 или количество просто округлили, но лестница делает крутой разворот и выводит прямиком к речке. Ажурный мостик «Дамский каприз» кокетливо изгибается, приглашает продолжить путь, перебравшись на другой берег, но нам туда не надо. Мы, лесные, такое чуем — Живка не покидала горы Сосновки. Она где-то рядом. Только знака подать не может.

— Ма-а-ав, — задумчиво тянет Блажек, — мы Живке пообещали наставникам и Сьеффу ничего не говорить. А насчёт твоего приятеля речи не шло.

С чего это он мой?! Тхиасс в Подгорье хоть и нечастый гость, но с некоторых пор желанный, даже госпожа Пульмонария его привечать стала. Я было вскидываюсь спорить, но злыдень ведь и впрямь питомник навещает, чтоб со мной поболтать. С ним легко и глупости всякие нести, и делиться впечатлениями о странствиях по Россее-матушке, и даже молчать уютно. Когда Тхиасс к нам наведывается, всегда такая толпа собирается! Ещё бы — во-первых, Сьефф свой, давно знакомый, и значит, не такой загадочный, а во-вторых, он одним взглядом так приморозит, что всякая болтовня враз увядает. А Тхиасс ни на кого гневно не зыркает и так интересно рассказывает о Великой Горе и обитателях её недр. И несмотря на компанию гомонящих питомцев, у меня всегда такое чувство, что он только со мной говорит. Ой! Так ведь я ж ему вроде как бессрочное разрешение выдала моими светлыми эмоциями питаться. Так это он поэтому?! Вот же… Злыдень! Я-то думала, мы подружились, а он просто пользуется!

— Мав! — лешие так слаженно рявкают у меня над головой, что я подпрыгиваю. А? Чего им надо-то?

Лешек закатывает глаза, бубнит что-то о дурных лесавках и нарочито медленно и внятно вещает:

— Мавелла, сегодня ночь первоосенней предполной луны. Что произойдёт на рассвете?

И снова «ой»! Как я могла забыть про канун первого осеннего полнолуния? Это же все заблудившиеся этой ночью к рассвету станут мозгами напоминать слетевший с ветки лист: будут так же легки, беззаботны и ни к чему не привязаны. Попросту потеряют память обо всём, что было для них по-настоящему важно. И неизвестно ни одного случая, чтоб эта память вернулась.

— Тхи-и-а-асс!!!

Чего я не ожидаю, так это практически мгновенного появления злыдня. Орала-то просто от безнадёги. Тхиасс вопросительно на меня смотрит, а я отчаянно жалею, что поддалась слабости. И не надо нам таких помощничков! Сама придумаю, как подругу из беды вызволить. Хорошо хоть, обережная лента с накрепко завязанными узелками на концах надёжно в косу вплетена. Из-за того, что во мне людская кровь течёт, для навьего племени все мои мысли — читай не хочу. Только лентой, что Сьефф подарил, и спасаюсь.

Но от меня не требуется никаких разъяснений. Лешие на два голоса выкладывают злыдню всё случившееся, и глаза его вспыхивают багровыми искрами. Не к добру.

— До рассвета всего ничего. Я за госпожой Пульмонарией.

Уйти Вратами злыдень не успевает. Лешек с Блажеком бесстрашно виснут нём, наперебой заверяя, что наставницу звать никак нельзя, потому что они Живке поклялись само́й сутью. Да, ситуация… Такую клятву нарушишь — навек для магии решетом обратишься. Так и будет сквозь тебя в землю уходить.

Сокрушённо покачав головой, злыдень выдаёт потрясающе свежую и оригинальную идею: а не пройтись ли нам по этой злополучной лестнице. Не будь я так озабочена Живкиной судьбой, смеялась бы, наверное, до упаду. Но — молчу. Лестница так лестница. Может, во время восхождения осенит, если на спуске ничего толкового в голову не пришло. Лешие тоже не спорят, покорно разворачиваются и начинают подъём. Выходит так, что с Тхиассом мы идём нога в ногу — не отставая и не обгоняя друг друга. И это почему-то кажется правильным, хотя на навьего сына я всё ещё дуюсь. Чтобы не размышлять о коварстве корыстного злыдня, принимаюсь считать ступеньки: интересно же, четыреста их или люди, по своему обыкновению, красивым круглым числом польстились.

Сто восемнадцать, сто девятнадцать, сто двадцать… Словно почуяв мои сомнения, злыдень молчит. И от шагающих десятком ступенек выше Лешека с Блажеком ни смешка, ни словечка. Птицы — и те помалкивают. Хотя обычно их незадолго до рассвета так и тянет погромче расчирикаться. Когда мы спускались, я не обратила внимания, а теперь отмечаю краешком сознания, что по обеим сторонам лестницы будто серая мгла клубится. И чего мы к этим ступенькам привязались? Нет бы, по склону подняться. Хотя… Лешие говорили, что они так уже делали. А про эту дымку не упоминали.

Двести семьдесят шесть, двести семьдесят семь… Поднимемся мы и что? Продолжим в переглядки играть и мямлить, что надо что-то делать?

Триста тридцать три, триста тридцать четыре… Так-так. С этой площадки я во время спуска огнями ночного города любовалась. А сейчас ничегошеньки не видно. Туман, конечно, и в людском мире дело обычное, но здесь туманом и не пахнет. Скорее, на едкий дым похоже. Чтобы удостовериться, шагаю поближе к боковому краю ступеньки и пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь за пределами лестницы. В горле моментально начинает першить, глаза наполняются слезами, и я захожусь в приступе кашля. Да ну его, этот склон! Короткая мыслишка, что Живка, должно быть, именно там, среди этой удушающей мути, задевает хвостом и теряется за стройным рядом: четыреста четырнадцать, четыреста пятнадцать…

Злыдень, будто и не заметив ни моих попыток сунуть любопытный нос куда не следует, ни внезапно напавшего на меня кашля, продолжает размеренно вышагивать всё вверх и вверх.

Пятьсот двадцать одна, пятьсот двадцать три… Так и уснуть на ходу можно. Глаза, действительно, норовят сомкнуться. Если болтать о чём-нибудь, сонную одурь отогнать легче, но слова не идут на ум. Упорно движусь туда, где маячат спины леших.

Семьсот девяносто три, семьсот девяносто четыре…

Это восхождение закончится когда-нибудь?!

Тысяча триста десять, тысяча триста одиннадцать…

Ступеньки заканчиваются как-то внезапно. Вот только-только было не разобрать, что там впереди и сколько продолжится подъём, а уже под ногами ровная земля и край неба над Синими Скалами того бархатисто-розового цвета, какой бывает в рассветный час. Несколько мгновений мы стоим, замерев перед этим великолепием (всё же в Подгорье нам не хватает столь чудных красок), и вдруг доходит одновременно до всех — рассвет!

Очертания спутников становятся неразборчивыми, перед глазами пелена, а в груди застывает ледяной ком, не дающий нормально вздохнуть. Поверить в то, что больше никогда не услышу восторженных откровений кикиморы о самом распрекрасном, понимающем и прочее, прочее злыдне, что не сидеть нам больше у нарзанного источника, делясь маленькими, но такими важными секретами, и что её флейту уже не услышу, — не-воз-мож-но!

Тхиасс осторожно кладёт руку мне на плечо, притягивает к себе и, как маленькую, начинает утешать. Бесполезно. Уткнувшись в извечную чёрную хламиду, рыдаю так, что начинаю задыхаться.

— Лесавка, — поняв, что уговорами меня не возьмёшь, злыдень меняет тактику, — даже потерявшую память, Живку всё-таки надо бы найти.

Ой!

Слёзы мгновенно высыхают. Правда же! Так надо питомцев собрать и частой цепью пройтись по всей Сосновой горке, пока совсем ранёшенько, пока людей нет. Пусть Тхиасс всех приведёт. А Лешек с Блажеком могут пока госпожу Пульмонарию поотвлекать.

— Мав? А ты здесь откуда? — встрёпанная кикимора не идёт, а словно плывёт над пожухлой травой, до того невесомая у неё сейчас походка. — А знаешь, здорово, что ты первая услышишь…

Я срываюсь с места и принимаюсь душить подругу в объятиях.

— Как ты умудрилась цела-то остаться? И где тут можно было заблудиться?! У-у-у, я так напуга-а-алась!

Живка, чьи зеленющие глаза подёрнуты мечтательной поволокой, выскальзывает из моих объятий и словно только что замечает навьего сына. Вспыхивает маковым цветом, озирается, но, убедившись, что других злыдней в округе нет, заговорщицки шепчет:

— Я такую мелодию придумала. Такую мелодию!

— Да погоди ты со своей флейтой! Сперва расскажи, как потеряться умудрилась!

Лешие предусмотрительно не высовываются. Понимают, что на себя внимание сейчас лучше не переключать — и не уследили, и обещание своё хоть и частично, но не сдержали: наставников и Сьеффа, конечно, в известность не ставили, но лесавку-то на гору притащили!

Зато Тхиасс наблюдает за нами с лёгкой усмешкой и очень хорошо заметным облегчением. Понятное дело, я так радуюсь, что ему пищи на две луны вперёд! Настроение снова прыгает куда-то в потёмки. Да ещё и кикимора обиженно бубнит:

— Тоже мне, подруга называется. Ей о важном, а она! Чего это я потерялась-заблудилась? Вон под тем деревом сидела, никого не трогала, музыку подбирала. Такие ночи не часто бывают, нельзя пропускать. Сама послушай!

И я слушаю. И лешие со злыднем тоже слушают — куда ж деваться-то. Флейта сперва тиха и печальна, но постепенно в её голосе пробиваются нотки надежды, и вот она уже не жалуется, а неистово ликует, взмывая ввысь и оттуда щедро изливая душу целому миру. Несмотря на досаду, недавнее расстройство и полное непонимание происходящего, я полностью отрешаюсь от всего, кроме музыки. И когда она заканчивается, резко оборвавшись на высокой ноте, потрясённо выдыхаю:

— Да это же была вся ты.

Кикимора радостно кивает:

— Как думаешь, Сьеффу понравится?

Интересный вопрос. Но у нас имеется тот, кто ответит куда точнее. То есть, в принципе пояснит, способны ли навьи дети оценить прекрасное.

Тхиасс некоторое время задумчиво молчит. Потом аккуратно, словно бы бережно перекатывая слово на языке, произносит:

— Это было красиво.

Уфф, значит, и со стороны второго злыдня есть шанс на понимание!

Возвращаться через людской парк не приходится: Тхиасс велит нам стать плотнее, обнимает нашу группку — и вот мы уже в Подгорье. Не устану повторять: до чего ж удобно ходить Вратами. Жаль, сама я этот навык нескоро ещё освою.

По прибытии Живка порывается, было, куда-то унестись (а то я не знаю, куда!), но хлопает себя по лбу, роется в кармане и достаёт веточку с россыпью чёрных бусинок-ягод.

— Мав, поздравляю с первой осенью в Подгорье! Пусть все дороги будут пред тобой открыты! — и кикимора наконец исчезает за деревьями.

Лешие восхищённо присвистывают, разглядев подарок, обзывают его «крушиной потаённой» — она, дескать, маскируется под другие виды, например, крушину ломкую, потому-то её так сложно опознать, — и поясняют, что ягоды нужно высушить и хранить в темноте. Каждая такая ягодка легко заменяет синюю радужницу, в смысле, увеличивает магическую силу для одного чароплетения. Правда, с некоторыми оговорками. Больше одной ягоды за раз глотать не сто́ит, действие от этого не усилится. Храниться ягоды могут ровно до следующего урожая, а значит, потеряют свойства аккурат через год в ночь, предшествующую первому осеннему полнолунию. И самое главное, никогда не известно заранее, насколько именно увеличится магическая сила. Можешь стать сильнее в разы, а можешь прибавить могущества на беличий коготь. Зато из плюсов — в отличие от радужницы, этими ягодками можно делиться. Им без разницы, на кого действовать.

Я сетую, что у нас нет ягод, заменяющих голубую радужницу, — вопрос, что же произошло с кикиморой на Сосновке, всё еще не даёт покоя. Лешек с Блажеком обещают расспросить Смурника и исчезают. А что, хорошая идея. Леший-наставник, пожалуй, не меньше госпожи Пульмонарии знает, и за Туманом, в Полых холмах бывал. А риска меньше. Старшая-то наставница и задним числом может за нынешнюю вылазку полной мерой отсыпать. А Смурник, наоборот, не строгий.

На Поляну я в этот день не иду, бесцельно пошатавшись по питомнику, забредаю к источнику. Рыжеватые камни, которыми обложен клокочущий пенный ключ, что бьёт из самого сердца Подгорья, мокрые и шершавые. А мне так хочется присесть прямо на них, как можно ближе к воде. Тогда брызги будут попадать на лицо. А то оно уже всё в солёных каплях. Умываюсь ледяным нарзаном и вдруг чувствую чьё-то присутствие за спиной.

Злыдень, не подходя ближе двух саженей, усаживается прямо на землю и молчит. Обычно это очень тёплое молчание, хоть от навьего сына и веет холодом. Но на этот раз мне кажется, что по земле пополз сероватый иней.

— Лесавка, если в моём присутствии тебе неуютно, я не стану больше появляться в Подгорье.

Я вскидываюсь.

— Нет! Тебе же надо чем-то питаться.

Глаза Тхиасса удивлённо вспыхивают, но тут же гаснут.

— Мавелла, я давно уже не изгой, стоящий на грани не-жизни. И прихожу не питаться.

Ой! Ну балда я, балда. Значит, ему на самом деле интересно общаться с глупой лесавкой?

Нужно бы извиниться за нелепые подозрения, но подобрать слова непросто. Хорошо, что злыдень если не мысли, то эмоции точно считывает. Иней с земли во мгновение ока испаряется, и мы молчим уже совершенно по-прежнему, по-дружески.

А объяснение произошедшему минувшей ночью оказывается и простым, и удивительным. Кикимору посетило вдохновение. А когда рождается нечто прекрасное, отвлекать творца нельзя. Поэтому мы чуяли, что кикимора рядом, а отыскать не могли. И ступеньки под ногами множились, и листок по той же причине останавливался. Чтоб не мешать. С приятелей аж искры сыплются от возмущения, когда они это рассказывают. Нет, не то беда, что им поволноваться пришлось, а «ну почему она побольше ягод не набрала, прежде чем на музыку отвлечься?!»