Один день из жизни дьяка Новостного приказа

По улицам островной слободки задувало гулко и промозгло. Мелкая снежная труха так и норовила забраться под волчьего седого меха шубейку дьяка Новостного приказа Акинфия Глашатьева, ужалить в нос или торчащее из под тёплого треуха ухо. Возок, точно баба на сносях, переваливался на наметённых и застылых за ночь сугробах, опасно скрипел и потрескивал. От ледащей мохнатой лошадёнки валил пар, возница-бухарец нещадно полосовал хребет животины камчой, взывал к Магомету, но прыти и сил у лошадушки от этого нимало не прибавлялось. Тренькнули в морозном воздухе отбитые с церковной колоколенки три четверти.

"Опоздаю, как есть опоздаю!.." - пронеслось в голове Глашатьева, и он со всей силы треснул кулаком в обтянутую многими узорчатыми халатами спину возницы:

- Живей погоняй, басурманская твоя душа! Пятак накину!
Бухарец щёлкнул камчой, прямо по ушам своей лошадки:
- Шибче, шибче ходи, ослица, дочь шайтана!
Коняга дрогнула всем телом, рванула, и возок покатил быстрее. Вот и терем слободской судебной управой. Слава Господу, хоть тут постарались, расчистили дорогу. Поди, арестантов выгоняли сугробы раскидать.
Дьяк сунул вознице гривеник с уговоренным за скорость пятаком, и соскочил с возка у самых дверей судебной управы. Рванул дверь на себя и с клубами морозного воздуха влетел в просторные ярко освещённые сени.
- Кто таков? Куды прёшь? По какому такому делу? - громыхнул пронзительный бас стрельца судебноприставленного в чёрном форменном кафтане с голубыми галунами, разом заступившему Глашатьеву дорогу.
- По казённому делу! - Не без наглости ответствовал Акинфий, - Дьяк Новостного приказа на судилище по воровскому делу купца Малозёмова, что налоги от казны утаить за два года вздумал, да фискалы его на чистую воду вывели.
- Осади-ко, любезный! Грамотка-то у тя есть какая, али фирман?
- Как не быть грамотке, - Глашатьев распахнул шубейку свою и зашарил руками по груди, пока пальцы не нащупали кожанный кисет на крепком гайтане, - Держи, служивый.
Судебноприставленный стерлец шевеля губами (не шибко, поди, грамоте-то учён, - подумалось дьяку) вертел перед глазами протянутую Глашатьевым грамотку:
- "Грамота сия дана Глашатьеву Акинфию, сыну Семёнову, что дьяк он Новостного приказа посланный от приказа что диковинного по городу видать, да слыхать, да потом об том ведомости отписывать. Сим подтверждаю грамоту сию собственноручно глава Новостного приказа думный боярин Ершов Ондрей, Васильев сын..." Ты, смотри-тко и печать имеется?..
- Имеется.
- А вот не пушшу я тебя, Акинфий, сын Семёнов, в управу, - неожиданно заключил стрелец, - держи обратно грамотку свою.
- Это чего ж ты меня не пустишь, а? - голос дьяка аж зазвенел колокольцем валдайским от возмущения, - а указ царёв о свободе словесной?
- У меня свой указ имеется, - стрелец сумрачно мотнул головой на стенку, где бисерно исписанная висела грамотка, - там про вас, блудословов, ни буквицы единой не написано. Про истцов-ответчиков есть, про ярыжек обвинителей, да защитников есть, воров да татей сюда в железах приводят для суда праведного. А про ваш приказ Новостной ничего не написано.
- Ах ты... опричниная твоя душа!
- А ну охолони, любезный, а то я ненароком и шестопёром задеть могу... - ладонь стрельца легла на висящую у пояса булаву.
Шипя от злости и досады Акинфий отсупил ко входу. Сдаваться он не собирался.
- Слышь, стрелец, старшого своего позови, али из судейских кого.
- Не велено.
- Найду я на тебя управу-то! - Взвился Акинфий, - До городского приказа судебного дойду!
- А и найди, - зло, но лениво процедил стрелец, - а и дойди! Освободи сени-то покамест.
Обратно на мороз да ветер Глашатьеву ой, как не хотелось, но и нарываться на удар шестопёром ему не улыбалось. Да и как в приказе у себя объяснять, отчего не побывал он на судилище над купчишкой тароватым? А других новостей по морозу ещё ищи-свищи... Зря, выходит, спешил, бухарца в спину кулаками торопил, деньги на дорогу тратил...
Оскоромив уста злым словом, выскочил дьяк на мороз. Не отвернулась судьбинушка от Акинфия. Навстречь от тёплого расписного возка на широких полозьях шагнул в распахнутой на груди собольей шубе до пят с блестящей от бисеринок пота плешью во весь лоб до затылка сам Яков Долгобородов, известнейший на все судебные приказы ярыжка-защитник, хитрый, как лис, въедливый, как хорь.
- Здоров будь, Акинфий, что не весел? - ярыжка, по богатству и влиятельности, могущий поспорить даже и с каким боярином, милостиво кивнул Глашатьеву, с которым не раз в судебных приказах словом перебрасывался: любил Долгобородов поговорить с "вьюношеством", не гнушался и дьяков из Новостного приказа, памятуя и о том из каких низов сам выбрался до нонешнего своего положения, и то, что и малый мира сего сильному порой пригодиться может.
- И вам, Яков Африканович, здоровьичка, да стрелец тутошний судебноприставленный, антихрист, не пущает. И грамотка моя ему не указ.
- Да, ты, никак, мил человек, насчёт купца Малозёмова узнать хотел? Не печалуйся, я в этом деле интересы фискальной управы представляю. Думаю, с час мы сегодня и управимся. Ты, Акинфий, вот что... дождись меня в трактире за углом, а я тебе потом всё и обскажу.
- Ох, Яков Африканыч, век за вас Бога молить буду!
- Гляди только лоб не расшиби...
На прощанье Долгобородов протянул дьяку пухлую короткопалую ладонь и скрылся за дверью судебного приказа.
Глашатьев поплотнее запахнул шубейку, поправил треух и заячьим скоком - больно уж морозец донимал - поспешил в трактир, дожидаться ярыжку-защитника с новостями...

Акинфию пришлось как следует приложить тугую дверь, прежде, чем он очутился в большом чадном зале трактира. Народу, несмотря на дневной рабочий час, в едальне было богато. Густо пахло суточными щами и вчерашним похмельем. Выбрал Акинфий свободный стол, уселся на лавку, шубу расстегнул, треух с головы стащил, пятернёй волосы пригладил, огляделся.

- Что желаете, мил-человек? - Подперев крутое бедро кулаком перед ним выжидающе замерла девка трактирная, из тех, что нонче заместо прежних парней-половых заказы принимали, да еду-напитки разносили, - Отобедать, али выпить-закусить?

Для обеда, пожалуй, было рановато, счёл дьяк Новостного приказа, а вот закусить, оно никогда лишним не будет.
- Принеси ка мне, красавица, пирога сдобного с зайчатиной, да коржика медового, да чашу малую кофию бесерменского с молоком. Да вели, чтобы молоко горячим было. Да кофий-то откель у вас?
- Арапский есть, есть ефиопский, индийский имеется.
- Вели ефиопского сварить.
Красавица кивнула, показывая, что запомнила, что нести велено:
- Пива-браги, зелена вина не желаете?
Глашатьев поморщился и отрицательно мотнул головой, он, в отличии от многих своих знакомых дьяков по Новостному приказу, не любил посередь белого дня богу Бакусу требы возносить. Другое дело опосля трудов праведных, у себя в дому в чистой горенке наливочкой али настоечкой горькой потешиться, кровь разогнать, мысли успокоить.
Пока девица-красавица ходила за пирогами-коржиками, да кофеем, Акинфий достал с поясу кисет с махоркой, отсыпал пару щедрых щепотей табака духовитого да забористого из Туретчины доставленного на полоску прозрачной тончайшей рисовой китайской бумаги, ловкими пальцами свернул самокрутку, да подпалил её от свечи на столе. Затянулся дымком поглубже, выпустил струйку сизую с парой колечек к потолку. Да с глаз прищуром (уж больно в них дым табачный лез без спросу) принялся трактирный зал оглядывать. Народ местный всяк своим делом занимался. Кто о делах за кувшином пива толковал, кто просто перекусывал, кто грелся и холод уличный пережидал, кто после вчерашних излишеств здоровье поправлял. Вот, как мужик - косая сажень о плечах в балахоне из шкуры медведя белого - тот боком к Акинфию сидел, угрюмо крепкий мясной отвар ложкой хлебал, да от краюхи хлеба, чесноком натёртой щедро куски отламывал, да в рот отправлял - ел, как работал.
Докурил Глашатьев самокрутку свою, а тут и девка трактирная с его заказом спешит, задом крутит, что кобылка молодая да справная. Отсчитал ей Акинфий деньгу, что положено, пару грошиков сверху за красоту, да обходительность накинул.
- Спасибо тебе, девица, дай Бог мужа тебе хорошего.
- Благодарствуйте, мил человек, - ушла, косой мотнула, да на прощанье из-за плеча глазом зыркнула, будто проверяла, не предложит ли Акинфий ей себя самого в мужья.
Не предложил. Хлебнул отвару крепкого кофейного, что остатки сна из глаз выгнал, да впился крепкими зубами в пирог. Добрый пирог. Доел - допил Акинфий не спешно, с разбором. Вытащил из кармана кафтана несколько грамотко берестяных, палочку вострую для письма, свечу поближе подвинул, да погрузился в чтение собственноручных своих заметок про дело купчины, что налоги укрывал. Заметкии сии Глашатьев опосля беседы с писарчуком фискальным накарябал. Писарчук как раз опрос купца писал когда того фискальный старшина за бороду таскал да признаний требовал, а Акинфий опосля писарчуку добрый штоф хлебного вина крепкого выставил с закуской богатой, да и расспросил, что у того купчины да как обстояло.
Бухнула дверь входная. В клубах пара морозного на пороге возникла осанистая дородная фигура ярыжки Якова Долгобородова. Увидал Долгобородов Акинфия, да и к нему. Неспешно шёл, с достоинством, нёс себя с уважением. На ходу ещё девку трактирную подозвал, велел чаю на стол принести да шанежек с мёдом.
- Заскучал, поди, Акинфий? - лукаво мигнул глазом дьяку, усаживаясь напротив него через стол.
- Какое там... Однако быстро вы управились, Яков Африканыч...
- Так купец Малозёмов особым порядком просил дело его судить: вину признал, земно кланялся, каялся, чуть лоб не разбил. Всё, что фискалы ему насчитали сполна уплатил, да пеню, да недоимки.
- Так и что присудили? Никак простили купчину?
- Считай, что и простили - десяток батогов ему влепят, чтобы впредь неповадно было шутки с царёвыми людьми шутить, да казну вокруг пальца обвести пытаться. Но, что такое батоги, могли и в Сибирь упечь лет на пять. Ну, да будет теперь знать...
Пока ярыжка расправлялся с шанежками, запивал угощение чаем, да масляные губы рушником трактирным отирал, Глашатьев споро карябал на чистой бересте то, что поведал ему ярыжка многоопытный о деле купца Малозёмова. Распрощались душевно, да каждый из трактира по своим делам: Долгобородов к фискалам в приказ об исходе дела докладывать, а Акинфий к себе на службишку, вести отписывать.
Ветер на улице унялся. Снег падал ровно, крупными лёгкими хлопьями, норовя уже не ужалить, а так пощекотать, словно пёрышком.
Углядев свободный возок, Акинфьев свистнул и махнул рукой призывно.
- Где Новостной приказ знаешь? Гони туда. Быстро поспеешь, к гривеннику ещё одни накину.
Возница, на этот раз не из бухарцев, а чистокровный русак, сплюнул скушенную с русого уса льдинку, и вытянул своего конька плетью:
- Пошёл, залётный, леший тебя забери!!!
Возок дёрнулся. Акинфий поплотнее запахнулся овчинной полостью и откинулся на спинку сидения.

Под Новостной приказ отведена была хоромина знатная, о трёх этажах. На резном высоком крылечке, зябко поёживаясь, дымили самосадной махрой штатные малевальники Сёмка да Мишатка. В самом приказе дымокурить не дозволялось. Следили за запретом нещадно - могил и батогами угостить: кругом береста, да пергамент, да бумага - сплошное раздолье "петушку красному" будет, упади хоть одна искорка...
Ребята малевальники были тёртые, любители опосля трудов праведных, а то и заместо них чару-другую вина фряжского шипучего опрокинуть. Однако в трудах замены им достойной не было: перстами красками да мелками изгрязнёнными рисовать умели быстро и ловко, так что выходило от их малевания в новостных альманахах сплошная лепота. За то думный боярин Ершов, голова Новстного приказу, их у себя под началом держал, за пьяную удаль пеню драл из жалованья, но с места не гнал. Ценил.
- Здорово, Акинфий! Опять, поди, с судебного приказу спешишь? Чего нас с собой не позвал? Мы б те картинок пририсовали в альманах сёднишный...
Акинфий с малевальниками поручкался уважительно, а на слова о картинках лишь досадливо рукой махнул.
- Толку-то с вас? Меня и самого едва шестопёром стрелец-собака не угостил, пущать не хотел.
- Эх, жисть наша казённая! Всяка сволота прикабацкая словом непотребным, а то, глядишь, и делом обидеть норовит.
Оставив малевальников дымокурить на морозце, сам Акинфий пошёл в приказ. В просторных сенях на колышек в стенку вколоченный повесил шубу, сунул в рукав треух. Пригладил вихры, да за свой рабочий верстак двинулся на второй этаж. Пометы все свои, что загодя, да в трактире нонче со слов Долгобородова нацарапал, на стол вывалил, порядком разложил. Лист чистой бумаги к себе подвинул из стопки, свечу яркую затеплил, да и приступил, помолясь на святые образа, к делу. Пока ехал, о деле купца-татя думал, в голове-то всё и сложилось уже, так что в пометы глядел только уж совсем в редком случае. Скрипело перо по бумаге, выводя ровные аккуратные строки, так чтобы и старшему дьяку прочесть труда не составило, и печатникам, что ввечеру Новостной альманах к завтрашнему утру собирать будут. Изредка покусывал кончик пера Акинфий, да пару раз ножичком особым пёрышко-то наново очинял. Рядом за своими столами натужно скрипели перьями другие дьяки: каждый о своём. Кто про новый царёв указ с иноземных товаров пошлину не одну деньгу брать, а две, кто про то, какие лясы в боярской Думе в перерывах между заседаниями точат за кружкой-другой сбитня медового, кто про то, как воевода городской новую пекарню своим присутствием почтил, прянику печатного отведал.
Поставил Акинфий точку, мелким песочком речным аккуратно на листы исписанные сыпанул, пущай чернила впитаются, не дай Господь, помарка какая выйдет, всё наново переделывать придётся... Да и отправился в отдельную горенку к дьяку старшому, понёс труды свои на вычитку.
И так старшой дьяк на писанину Акинфия глядел, и эдак... да только доволен остался, пару помарок пером чернилами красными чиркнул, да велел нести в печатню.
- А скажи, мил друг, Акинфий, что мне доложить-поведать евойной милости думному боярину, голове нашему? Какой историйкой завтра нас порадуешь, да на сколько страниц уложишь?
Поскрёб Глашатьев в затылке, вспоминаючи, что там на завтрашний день намечалось.
- Доложи ты, батюшка, что на завтра на поле поединочном намчен Суд Божий царёва кравчего Михайлы Огнёва с сыном боярским Гришкой Олтуфьевым. Жёнку оне не поделили промеж себя, так теперь мечами вострыми решить хотят, за кем ей оставаться.
- А и славно, Акинфий, добрая историйка. Уж завтра с тобой малевальника послать надо. Сам-то листа три напишешь?
- Постараюсь, батюшка.
- Ну, иди, иди в печатню-то неси свои сегодняшние заметы.
Полагал Глашатьев пораньше со службы уйти, да не удосужил Господь. Под вечер полыхнуло в Торговом конце. Занялся лабаз с мягкой рухлядью, да с него пошёл "красный петух" скакать по лавкам торговым, насилу перед Гостиным двором остановила его пожарная команда. Толкался Глашатьев среди ротозеев, перекинулся с сотником пожарной стражи, выпытывая, что, да как, обошёл купцов, да люд окрестный, пострадавший от огня-пламени. Сам едва не опалился, сажей-копотью перемазался, дымом провонял. Да обратно в Новостной приказ, да скоро всё, что видал, да разузнал расписать, да снова старшему дьяку показать, да в печатню правленую замету отнести.
Домой добрался Глашатьев к полуночи. Стукнулся в калитку, да Тихон-дворник не враз отворил, поморозиться пришлось ожидаючи, пока отопрёт. Глашатьев принюхался, глянул Тихону в глаза - те враз маслянно забегали, увораичваясь от хозяйского догляда.
- Опять с Глашкой в кухне миловался, водку хозяйскую жрал?
Тихон потупился: - Виноват, барин... Не буду больше...
Засуетился, распахивая дверь в избу перед хозяином. Глашатьев вошёл в дом. С кухни тянуло ароматами свежего печева, жареного мяса - Глашка старалась. Скинул шубу на руки Тихону - тот едва поймал, уж у пола самого.
В горенку шагнул, одна мысль умыться бы, запах пожарища водой горячей смыть. Навстречу Акулина павой, да подносик в руках, глазки серые в землю смотрят. На подносике чарка водки на анисе да калгановом корне настоянной, пирожок с требухой, огурчик солёный нежинский.
- Откушай, батюшка, Акинфий Семёнович, заждались тебя...
Опрокинул чарку в себя Глашатьев, огурчиком захрустел, пирожок на зубок кинул. Сморщился недовольно - водка не со льда, успела согреться, пирожок напротив, остыл...
А Акулина уже заводила ежевечернюю встречальную, ту, что Акинфий больше других песен любил "Ой, да берёзонька кудрява-ая... сиротинка кучерява-ая...". Хотел уж сердцем смягчеть, да тут Акулька сбилась петуха пустила. Махнул Акинфий зло рукой.
- Дрянные слуги вы, рабы бестолковые! Хозяина на улице морозили! Встречаете неласково, аль не ждали! А вот батогами вас поучу на конюшне!
Разошёлся, ногами затопал, Тихона с Акулиной погнал на конюшню, одну Глашку пожалел, не тронул. Да, рука быстро устала, утомился, бросил батога. Пошёл в мыльню, через плечо велел Акулине следом идти, помогать.
Пока оттирался в мыльной воде, да чистой горячей водой себя окатывал, отошла злость. Сердце словно опарой свежей подпёрло. Уж и пожалел, что сорвался на дворню.
Уже засыпал, когда Акулина побитым щенком пришла, подлезла под перину, прижалась горячим телом. Но сил на ласки не хватило, повернулся, уткнулся в мягкое тёплое бархатное плечо и заснул.
Акулина долго лежала без сна - зудели битые плечи и бока. Провела легонько пальчиком по виску спящего, там где билась, металась под кожей близкая голубая извилистая жилка, вздохнула.
"Эх, батюшка, и батога из твоих рук снесу, всё одно, никуда ты от меня не денешься, разлюбезный голубь сизокрылый..."