Один, два, три, четыре, пять...

Этот день начался по-иному, не так, как все.

Спросонок Юлия сперва не поняла, почему. Протерла глаза ладонью, зевнула, а потом выругалась сквозь зубы, вскочила, рывком открывая окно. В лицо ударил холодный утренний ветер, закружил волосы, бросил в ладонь горсть рыжих опавших листьев. Деревья шелестели в саду, вдалеке распевно звонили колокола и в тон им кричал глашатай на башне.

А птицы не пели. Совсем. Хотя сидели на старой иве прямо напротив окна, на ветке в ряд — два маленьких, взлохмаченных снегиря и большая сердитая сойка. Сидели нахохлившись, косились черными глазами на Юльку и на окно.

— И что за дела? — спросила она их, нахмурившись, — из окна летели гулкие раскаты колоколов и бессмысленный, все нарастающий шум большого города. Глашатай на башне пророков влил в эту музыку свой мелодичный, тонкий и переливчатый клич. Вставайте, правоверные, мол. Молитва сама себя не прочитает.

— Молитва молитвой, а к этому крику я уже в приказе обязана быть. Распределение же — как подьячие стол откроют, так все теплое мигом сметут. Ну, обормоты летающие, ну просила же пораньше разбудить. Дождетесь теперь. Приду последней, буду в Лаллабыланги сидеть, с гагарами о житье-бытье разговаривать. Все-все-все про вас расскажу.

Ворчала Юлька, впрочем, уже больше под нос, быстро, почти лихорадочно одеваясь. Ворчала, а сама думала, что гагары там, в Лаллабыланги, аль не гагары, ещё неизвестно, да и с белым медведем было бы интересно поговорить. Из чисто профессиональной гордости, как совсем-почти-дипломированному магу жизни. И вообще: листом-заявкой на новика (выпускник, можно без опыта, специализация — нерпы, киты, медведи белые, бурые и прочие непоименованные за-ради экономии казенной бумаги) в приказе уже третий год торжественно пугали нерадивых. Наверняка сами и написали, будь настоящая — кто-то из Юлькиного курса туда уже пренепременно уехал бы, ну чисто из вредности. Так думала Юлька — про себя, одеваясь. Белая сорочка, сорочка вышитая, юбка длинная, юбка миленькая и слегка покороче, остроносые, вышитые бисером сапоги. Студенческий длиннополый синий кафтан с вышивкой и отстегнутыми по теплому времени рукавами. Запахнулась, потянулась на лавку за поясом. По пути не выдержала, ещё раз погрозила пальцем в окно:

— Вот и корми вас, обормотов летающих.

Птицы молчали, все так же сидя в ряд на зеленых ивовых ветках. Младший иссиня-яркий скворец скосился, потом отвел черный глаз. Виновато. Средний и вовсе убрал голову под крыло. Тяжелое хлопанье крыльев, на ветку выше присела иссиня-черная, неверная тень. Нахохлилась, сложив мощные крылья, тяжело повела головой. Ворона. Прочая пернатая мелочь забилась, взлетела, уворачиваясь от нее. Новый гость повернул голову, развернулся, уставив на Юлию один черный, блестящий глаз. Разинул клюв, нахохлился, каркнул.

Даже стороннему зрителю, не окончившему, подобно Юльке, факультет звериных языков царев Кременьгардского университета, был бы понятен этот тяжелый, раскатистый звук:

«Дома, мол, сиди. Нефиг шастать».

— Я не дома, — буркнула Юлия в сердцах, потянулась, захлопнула тяжелые ставни.

Вороний грай она понимала, но принципиально на нем не разговаривала. За все хорошее и с тех пор как… Впрочем, это воспоминание сейчас к делу категорически не относилось. В отличие от двух поясов — цветного и яркого, удобно охватившего тонкую талию на два оборота, и простого кожаного, с медной пряжкой, поверх. На кожаном — ремешки россыпью, на них в два узла надо навязать сумку и непременные студенческие атрибуты. Кинжал, широкий и по-женски изогнутый (за пять студенческих лет дол проточен почти насквозь, на ножнах — часть медного обода спилена, в выемке — с прошлого года ещё завалявшаяся шпаргалка по богословию), деревянный пенал с карандашами, потом ещё два — один черного дерева, треснувший и потёртый до блеска — для стилуса, и другой, золоченый, яркий, с филигранной арабской вязью на круглом боку. Для калама, которым прилично записывать лекции по богословию. Совсем почти не тронутый — эти лекции Юлька традиционно умудрялась прогуливать. Черные волосы — в косу, поверх — звенящая монистами четырехугольная шапка. Черно-зелено-алая, с бисером, жаль, нет зеркала посмотреться. Не накопила за студенческое житье-бытье.

Ворон за окном снова каркнул, Юлька поймала свое отражение в-на медной бляхе, подумала, что такую красоту в Лаллабыланги загонят точно, но не сегодня, и показала язык в окно. По обычаю перекрестилась трижды, потом вышла, захлопнув дверь.

Утро встретило ее ярким солнцем в лицо. Черный ворон взлетел, хлопнув крыльями, закружился над крышами, хрипло каркнул опять. Юля опять не услышала — или сделала вид, что не поняла. Колокола смолкли, над столичным Кременьгардом полился тысячеголосый, бессмысленный гул. Вороний грай утонул в нем.

Утро плыло по улицам стольного города, плавно перетекая в городской суетливый, яркий и бессмысленный день.

Юлия Иванова, дочь Латышева (русская четь, Белогорская линия, в службе по отечеству, оклад по нему же — триста, нет, нет, не была, не имеет — так привычно, в россыпи клякс и букв пропущенных и забытых для скорости писали в списках напротив её фамилии университетские писаря) поправила выпавшую из-под шапочки прядку, сдвинула на грудь серебряный значок и решительно зашагала по улице. Между ней и заветной писарской бумагой, что уже вечером зашвырнет её… хорошо бы не в полярное Лаллабыланги, но в принципе сойдёт и простое куда-нибудь… Короче, до университетский ворот ей нужно было пройти всего два переулка, всего-то двести давно привычных шагов. Юлька не была бы собой, если бы на этом пути не умудрилась вляпаться трижды. В «странное» — так позже она определила это все для себя. Первое «странное» ждало её на улице у покосившихся резных ворот.