Однажды в Грибоборее

Отъ зари багряны до вечера червлёна безъ у́стали трудихомъ ся въ чревѣ кузни нашея, потомъ обливающеся да сажею чернящеся. Въ горнилѣ, иже пышетъ зноемъ пѣкѣльнымъ, плавилось желѣзо не просто, а сталь булата дивна, дабы сътворити князю-отцу нашему не клинокъ обыченъ, а оружїе, имъже лишь бози въ сѣчахъ ярыхъ бряцаютъ. Но яко токмо часы удариша осмьнадесять и осмьнадесять минутъ по-надъ тѣмъ, гласъ рога ратнаго, громогласный, сотрясе воздухъ до самыхъ костей. Раскатися онъ по всей окрестности, долетѣ до селищъ дальнихъ и даже въ нашу кузню, полную звона млатовъ да шипѣнїя желѣза, ворвася безъ спросу, заглушивъ вся звуки разомъ. Даже мы, ковачи, ихже слухъ къ грохоту привыченъ, отвлекохомся отъ труда праведнаго, ибо зовъ сѣй бѣ нечеловѣческой силы. То бози древнїи, Силаславъ да Мудрославгъ, взываху къ слугамъ своимъ вѣрнымъ, веля отвергнути дѣла мїрскїя, будь то трудъ иль отдыхъ праздный, и собратися у капища священнаго. Тамо, подъ взорами идоловъ брѣвенчатыхъ, съ ликами суровыми да брадами коматыми, до́лжна бѣ свершитися жертва великая. Именно въ сей часъ судьбоносный и сътворёнъ бысть нами мечь сѣй, истинное чудо ковальнаго ремесла. Азъ, отложивъ млатъ, взяхъ его въ руцѣ, еще горячїи отъ рукояти. Вознесъ клинокъ надъ главою, и свѣтъ отъ пещи исполинской, гдѣ еще недавно плавилось желѣзо для него, заигра на золотѣ вязи рукояти и каменьяхъ драгоцѣнныхъ, что въ ню вправлены бяху. Грани клинка, выкованы съ тщаниемъ великимъ, преливахуся сїянїемъ хладнымъ, а острїе его бѣ заточено до такой остроты, что, проведя по нему перстомъ, я едва не рассѣкохъ кожу, лишь царапина тонка остася, бисеромъ крови сѣрой выступивъ.

Охъ, хорошъ бѣсъ! Любо-дорого зрѣти! — пронесеся въ главѣ моей.

— Лѣпо мечь сладился, да мѣру пора вѣдать, — рекъ мнѣ батюшка, Весемѵръ Гостомыслъ, мудрый грибъ боровікъ съ длъгой бѣлой брадой.

Онъ же принялся сымать съ себя передникъ кузнечный и сталъ прибирать снасть желѣзную, завершая трудъ свой тутошній, чѣмъ немного досадилъ мнѣ, ибо желалъ азъ потрудиться паче.

— Аще, отче, закалити его еще разъ, а? — возразихъ я, не въ силахъ отвести взоръ отъ творенїя рукъ нашихъ. — Вѣдь не для дружинника простаго стараемся, а для самого князя! Онъ-то намъ промашки не проститъ, самъ вѣдаешь. За малѣйшїй изъянъ главу съ плечъ долой.

— Аще закалїтъ ещѣ разъ, а? Вѣдь не стражнику простому мечь куемъ, а самому князю! Оный то намъ погрѣшности не спустїтъ. — промолвилъ я, съ сумнѣнїемъ глядя на клинокъ, что покоился на наковальнѣ, подобно змїю спящему. Искры отъ послѣдняго жара еще бѣгали по его темной плоти, будто послѣднїе отголоски пѣсни огненной.

— Разбїтїся тогда мечь можетъ, аще перекалїшь его, сыне. — голосъ отца моего, крѣпкїй и гулкїй, яко ударъ молота по наковальнѣ, разнесся по кузнѣ, заглушая стихающее шипѣнїе углей. — Такъ что оставь въ покоѣ сїю сталь, да пойдемъ на капїще. Время богамъ нашимъ почесть воздать.

— Ой, да сдалось намъ то капїще, отче! — съ досадою въ голосѣ возропталъ я, нехотя откладывая щипцы въ сторону. Руки гудѣли отъ усталости, а душа жаждала завершенїя великого дѣла. — Лучше бы задержалїсь да надъ мечомъ княжескїмъ потрудїлїсь бы боле.

— Успѣешь ты наработаться, не печалься. И отдыхъ душѣ и тѣлу потребенъ, чадо мое. Пойдемъ, сынъ. — отвѣтствовалъ батюшка, и уже рукою своей могучей сталъ пламя въ горнѣ гасїть, работу всякую въ кузнѣ нашей останавливая. Дымъ едкїй потянулся къ сводамъ высокимъ, унося съ собой дневные труды.

— Ну, погоди малость, дай лишь харю свою омыть, а то въ сажѣ весь, яко бѣсъ изъ пекла. — вздохнувъ тяжко, молвїлъ я отцу своему, сбрасывая грубыя рукавїцы на дощатый полъ и направляясь къ дубовой бочкѣ, что стояла въ углу, полная студеной воды.

— Поспешай… — поторопїлъ онъ меня, и въ голосѣ его слышалось нетерпѣнїе. Онъ стоялъ у порога, могучая его фигура почти полностью заслоняла свѣтъ вечернїй, что пытался пробїться въ сумракъ кузнї.

Я же подошелъ къ той бочкѣ, гдѣ вода стояла, въ коей и мечи, и утварь всякая охладала свой пылъ послѣ горна. Запустилъ въ нее руки свои, черныя отъ копоти и труда, зачерпнулъ горсть ледяной водицы, да на лицо свое разгоряченное плеснулъ. Прохлада живительная разлилась по кожѣ, смывая усталость и сажу. И захотѣлось мнѣ узрѣть обличье свое, глянулъ на зерцало, что висѣло на стѣнѣ напротивъ, а оно-то все въ пыли да копоти, мутное, словно взглядъ старика слѣпого.

— Нѣтъ, такъ не годїтся, право слово. — пробурчалъ я самому себѣ и широкой ладонью провелъ по замутненной поверхности, счищая грязь съ пылью. Еще разъ провелъ, и еще…

И вотъ, наконец-то, зерцало очїстїлось, и въ отраженїи смутномъ узрѣлъ я себя: румяного, поджарого, съ мелкими ожогами на скулахъ отъ летящихъ искръ да съ бородой густой, что опускалась на грудь широкую. То былъ я, Грїбославъ, сынъ славного рода Гостомысловъ. И хоть Гостомыслами кличутъ обыкновенно всякїхъ дїпломатовъ хитроумныхъ да правїтелей мудрыхъ, наша семья, семья Бѣлыхъ Грибовъ, прославїлась своимъ прагматїзмомъ и умѣнїемъ ладить со всѣми домами великой Грїбобореї. За то и носїмъ фамилїю сїю, ибо научїлїсь вести дѣла тамъ, гдѣ многїе не смогли бы, не прибѣгая ни къ насилїю, нї къ принужденїю, но лишь языкомъ своимъ да разумомъ острымъ. Однако жъ, въ глубине души своей, я бы предпочелъ себѣ фамилїю Ратїборовъ, аль Вѣлемудровъ. Вѣдь я былъ достаточно крѣпокъ, богатырь настоящїй! Чего только стоїли мои ручищи бѣлыя да могучїя! Едїножды на споръ даже подкову гнулъ, играючї! А тѣло мое… О-о-о… Высокое и статное! Словно дубъ могучїй въ лѣсу, но бѣлое и стройное, какъ береза юная! А шляпа моя грибная, большая да корїчневая, яко земля-матушка, значїт и ума въ головѣ моей палата цѣлая! Почто же я кузнецъ? — свербѣла мысль въ мозгу моемъ, пока вода холодная стекала по бородѣ. — А не воїнъ въ дружинѣ княжеской, аль не волхвъ въ чаще лѣсной?

— Гордыня, чадо, змѣя есть, что сердце грызетъ. Престань зрѣть въ зерцало, волхвы ожиданія не любятъ, — гласъ отцовскій, строгїй, яко сталь закаленая, вырвалъ меня изъ плѣна самолюбованія.

— Сїю же минуту, батюшка… — пробормоталъ азъ, спешно омывая ликъ свой въ студеныхъ водахъ, дабы остудить не токмо кожу разгоряченную, но и умъ взыгравшїй. Очи мои, ясны, яко небо по весне, встретились съ его взоромъ испытующимъ. — Идемъ же.

— Слава Силаславу, — выдохнулъ отецъ съ нескрываемымъ облегченіемъ, когда я, отвратившись отъ своего отраженія, наконецъ-то двинулся къ нему.

Мы покинули кузню нашу, — палаты воистину богатырскія по мѣркамъ ремесла нашего, — и шагнули въ сѣни просторныя нашего родового гнѣзда. Стены ихъ, отъ самого долу до потолочныхъ балокъ, были украшены наслѣдїемъ дѣдовъ и прадѣдовъ нашихъ: тутъ щиты съ чеканкою дивною, тамъ мечи-кладенцы, что въ сѣчахъ бывали, а вонъ тамъ и броня цѣлая, въ коей пращуры наши на ворога хаживали. Домъ нашъ былъ не просто храминой, но лѣтописью живой славы рода Гостомысловъ. Когда-то давно сїе мѣсто было лишь малой избой съ кузней при ней, но лѣто за лѣтомъ, поколѣнїе за поколѣнїемъ наши родичи пристраивали все новые и новые хоромы, и разросся домъ до палатъ воистину княжескихъ, гдѣ подъ единымъ кровомъ ютілся весь нашъ велїкїй родъ. Тутъ и братья съ сестрами, и племянники съ племянницами, и дѣды съ бабками — всѣ жили вкупѣ, однимъ велїкїмъ муравейникомъ. Какъ же уживалїсь мы, столь разные, подъ одной крышей? Отвѣтъ простъ, яко день ясный — обычай. Сей обычай, непїсаный законъ предковъ, былъ тѣмъ самымъ клѣемъ, что скреплялъ насъ прочнѣе любого желѣза, той нитью аріадниной, что связывала души воедино. Зри! Вотъ мимо насъ лебедушкой проплыла сестра моя, Услада. На ней опанча съ вышивкой диковинной, коея узоры лишь въ нашемъ родѣ вѣдомы. А на головѣ у ней — кокошникъ, самоцвѣтами усыпанный, точь-в-точь какъ на парсунахъ прабабокъ нашихъ. А вонъ тамъ, на дворѣ, мои племянники въ забаву свою играютъ — бросаютъ чушки желѣзныя, силясь сбїть башню, изъ слїтковъ стальныхъ сложенную. И пущай порой шальные ихъ снаряды и въ оконницы попадаютъ, аль, не приведи Силаславъ, въ кого изъ домочадцевъ, но запретить имъ игрища сїи никто не смѣетъ. Ибо — ТРАДИЦІЯ! Всякій домъ въ Грїбобореѣ подобенъ нашему — держава малая въ державѣ велїкой, съ законами своими и порядками. Ибо грїболюдъ испоконъ вѣку свободолюбївъ былъ, чтилъ родъ свой превыше всего, и обычаи предковъ — паче всякого злата. И шествіе на капїще — есть наидревнѣйшій изъ обычаевъ сихъ, наиболѣе незыблемый. Въ сей день мы всѣ, отъ мала до велїка, воздаемъ хвалу Богамъ нашимъ свѣтлымъ, покровителямъ нашимъ, и молимъ ихъ о ниспосланіи благодатї на труды наши. И пусть бы языки наши плели всякую чепуху, пусть бы лѣнь-матушка въ костѣхъ селилась, да тѣло упрямилось, но когда звучалъ громогласный зовъ ритуального рога, мы всѣ, отъ мала до велика, выстраивались у воротъ нашего дома, подобно рати, ожидающей приказа воеводы. Мы ждали старейшинъ нашихъ, дедовъ и бабокъ, дабы вкупѣ съ ними отправиться на святое капїще и вознести дары богамъ нашимъ. И когда послѣднїй изъ рода нашего занялъ свое мѣсто въ строю, отецъ мой, чей голосъ былъ для насъ закономъ, вопросилъ громко:

— Вся ли старшая братия здѣсь?

— Здѣсь! — хоромъ, будто одинъ грiбъ, отвѣтили ему старшїе братья и сестры, выпятивъ грудь.

— А старая кровь, мудрость рода нашего, почтила ли насъ своимъ присутствїемъ?

— Старая кровь здѣсь, сынъ мой, — отвѣтствовалъ ему хоръ сѣдыхъ стариковъ и старухъ, и въ ихъ голосахъ слышался шелестъ вѣковъ.

Отецъ мой одобрительно кивнулъ, окинувъ взглядомъ собравшихся, и снова вопросилъ:

— Что въ дарѣ богамъ несемъ нынѣ?

Тутъ же изъ строя выступилъ одинъ изъ братьевъ моихъ, неся передъ собой блюдо серебряное, накрытое вышитымъ рушникомъ. Отецъ движеніемъ плавнымъ приподнялъ край рушника, и взору его предстали…

— Новые ножи обрядовые… — пророкоталъ онъ, и въ голосе его смѣшались удивленїе и гордость. — Сами ли ковали?

— Сами, дядя, — отвѣтствовала ему пара юныхъ племянниковъ-кузнецовъ, что стояли рядомъ.

— Добро, — промолвилъ отецъ, и рука его отечески легла на ихъ шляпы грибные. — Отецъ вашъ гордиться вами можетъ. — Онъ вернулъ ихъ въ строй, а блюдо съ ножами, тяжкое и драгоценное, передалъ мнѣ. — Даръ сей преподнесешь ты, Грїбославъ.

— Слушаюсь, отче… — отвѣтилъ я, принимая подносъ, будто святыню великую. Отвѣтственность эта тяжестью легла на плечи мои, и по рядамъ мужей пронесся ропотъ недовольный, который отецъ мой пресѣкъ однимъ лишь суровымъ взглядомъ.

— Прощаемся съ младшими и черезъ минутуъ выступаемъ.

Послѣ этихъ словъ, всякїй мужъ и всякая жена изъ присутствующихъ, у кого въ дому оставалась молодёжь, обратились къ чадамъ своимъ. Кто-то бросалъ на ходу короткое «прощай» аль «скоро вернусь», а кто-то, по обычаю, пускался въ долгїя нравоученїя, раздавая наказы и порученїя. Казалось бы, не на сѣчу мы шли, не на звѣря дикого, но таковъ былъ завѣтъ предковъ: всегда прощаться съ семїей, уходя изъ дома надолго. Ибо кто знаетъ, что ждетъ тебя за порогомъ? Не лучше ли сказать слова важныя, пока есть время, чѣмъ потомъ каяться и локти кусать, что не успѣлъ? Посему и живъ былъ ритуалъ сей, и будетъ живъ, пока стоитъ на землѣ родъ Грїболюдовъ. И азъ же, зря на домочадцевъ своихъ, къ нимъ слово обратилъ. Оставались въ тереме трое моихъ сыновъ младшихъ да дщерѝ-малюткѝ две.

— Ведїте себя лѣпо, дѣти. Старшихъ слушайте да не балуйте. Мы на капїще отбудемъ, да скоро воротимся, — рѣкъ я имъ, но тутъ же вмѣшалась голубушка моя, жена-красавїца Заряна. Грибъ-боровичокъ статный, облаченный въ сарафанъ, шитый золотомъ да самоцвѣтами.

— Злата, на тебѣ поварня да хлѣба. Радмила, на тебѣ горнїца да чистота, — молвила жена моя дочерямъ своимъ, а послѣ на сыновъ моихъ взоръ перевела. — Доброжиръ, сестрѣ пособляй, посуду омой. Ярополкъ, на тебѣ скотїна наша. Гачиславъ, твое дѣло — дрова колоть да въ домъ носїть.

Въ отвѣтъ на сїи наказы чада наши лишь кївнулѝ намъ съ женою головами, бормоча кто во что гораздъ:

— Будетъ сдѣлано, матушка!

— Постараемся, родимая.

— Эхх…

И азъ бы, можетъ, съ каждымъ изъ нихъ по-отеческѝ простился, а супруга моя, знай, еще бы порученїй напридумывала, кабы не время, что неумолїмо поджимало, да не отецъ мой, что уже чуть лѝ не вóлокомъ тащїл меня изъ палатъ нашихъ на улицу.

— Время вышло, Грїбославъ! Пойдемъ же! — рокоталъ отецъ, яко гроза въ небесахъ. Жена же моя упорствовала.

— Погодите! Азъ имъ еще не сказала, что передъ сномъ надлежїтъ дѣлать! — вырывалась она изъ моей хваткѝ, чѣмъ пуще прежнего гнѣвъ родителя моего распаляла, ибо не любїлъ онъ прекословїя, а паче всего — отъ жонъ.

Когда же Заряна моя чуть было не возвысила гласъ на главу дома нашего, старикъ не стерпѣлъ. Вѣдь онъ — авторитетъ незыблемый, столпъ дома нашего, а значитъ, и ликъ свой держать обязанъ. Тяжелая его длань со свистомъ рассекла воздухъ и опустилась на щеку моей супругѝ.

— Молчать, баба! — рявкнулъ онъ.

Я вскипелъ.

— Отче, сїе лишнее! — воскликнулъ я, въ тотъ же мигъ поймавъ на себѣ его гнѣвный, испепеляющїй взглядъ и ощутивъ на спинѣ своей молчаливое осужденїе всехъ, кто стоялъ рядомъ. Онъ отпустилъ жену мою, Заряну, и грубо пихнулъ ее ко мнѣ. Азъ едва успѣлъ подхватить ее въ объятія свои, но для того пришлось выронить изъ рукъ драгоцѣнный подносъ съ ритуальными кортиками. Съ грохотомъ, что прокатился по всему залу, яко раскатъ громаъ, упалъ онъ на каменный полъ, раскидавъ священные кинжалы, что вызвало единый вздохъ ужаса у всего собравшагося здѣсь гриболюда. Но отецъ мой, Гостомыслъ, былъ возмущенъ не столько святотатствомъ симъ, сколько мною. Онъ подошелъ ко мнѣ шагомъ тяжелымъ, грознымъ, и голосъ его, подобный рыку медвѣдя-шатуна, обрушился на меня:

— Ты како жену свою воспїталъ?! — прогремѣлъ онъ, нависнувъ надо мной, яко туча грозовая.

Что мнѣ было отвѣчать ему? Я вѣдь и въправду давалъ волю женушкѣ своей, не держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ, какъ то было принято въ роду нашемъ.

— Молчишь?! То-то же! Больно много воли бабѣ своей даешь! А она — лицо твоего рода, какъ и ты самъ! — послѣ сихъ словъ, онъ подался впередъ и, схвативъ меня за воротъ вышитой рубахи, прошипѣлъ, яко змѣй, — Аще единажды оплошаешь, и честь нести кортики обрядовые будетъ отдана иному, болѣе достойному! Уразумѣлъ ли меня, сынъ?

— Да, отче… — прошепталъ я, съгорая отъ стыда и опустивъ взоръ долу.

Отецъ неодобрительно покачалъ головой и, разжавъ свои желѣзные тиски, отпустилъ меня.

— Дурѣешь ты, Грїбославъ. Не тако я тебя воспїтывалъ. А теперь, какъ разберешься со своей своевольной бабой, дары богамъ съ полу собери и за нами ступай.

Родственники же мои — дядья, племянники, братья названые — тутъ же недовольно заворчали, справедливо узрѣвъ въ словахъ отца явное покровительство.

— А почто это Грїбославъ долженъ кортики нести? — взвизгнула бабка Агаѳья, протискиваясь впередъ и выталкивая передъ собой своего старшого внука, Дрочеслава. — Онъ ихъ и удержать-то не смогъ, вонъ, по всему полу разметалъ, пыль одну собираютъ! Да онъ только что срамъ на весь родъ навлекъ из-за бабы своей распутной! Пущай ужъ лучше мой внучокъ несетъ, онъ у меня мальчикъ прилежный, въ дурномъ не замѣченъ!

Но отецъ мой и взгляда не удостоилъ ни старуху, ни ее любимца.

— Довольно! — гаркнулъ онъ такъ, что даже пауки въ углахъ задрожали. — Всѣмъ на капїще! СЕЙ ЧАСЪ ЖЕ!

И, круто развернувшись, онъ направился къ выходу, увлекая за собой недовольно ропщущую, но покорную толпу. Всѣ спѣшили на священный ритуалъ, ибо опаздывать на него было грѣхомъ непростительнымъ. Азъ же проводилъ ихъ взглядомъ, а потомъ перевелъ его на жену свою, что все еще трепетала въ моихъ рукахъ, словно пойманная птица.

— Ты какъ? Въ порядкѣ ли? — спросилъ я ее тихимъ, полнымъ нѣжности голосомъ, безпокоясь о ней куда больше, чѣмъ о какихъ-то тамъ кинжалахъ или дурацкомъ ритуалѣ.

— Азъ… Азъ въ порядкѣ, — отвечала она, голосомъ тихимъ, едва слышнымъ, пытаясь высвободиться изъ моихъ объятїй и опереться на ноги, — Намъ идтї надобно… Отецъ твой осерчаетъ.

— Да не кручинься ты о немъ, женушка. Языкъ мой и старцевъ самыхъ суровыхъ умаслить можетъ. Побесѣдую съ нимъ о томъ, о семъ, да и верну расположѣнїе его, — отвѣтствовалъ я, отмахнувшись отъ проблемы, словно отъ назойливой мухи, послѣ чего опустился на колѣни и принялся собирать кинжалы, разбросанные по полу.

— Не думаю, что сїе идея добрая… Порой молчанїе — злата дороже, — прошептала она, опускаясь на колѣни рядомъ со мной и помогая собирать дары для волхвовъ. Внезапно, наши руки соприкоснулись, и словно искра проскочила межъ нами. Мы взглянули другъ другу въ глаза, и, не въ силахъ болѣе сдерживаться, слились въ поцѣлуе.

Когда же мы, наконецъ, оторвались другъ отъ друга, азъ, тяжело дыша, промолвилъ:

— Пойдемъ въ опочивальню… Наслѣдникъ новый потребенъ мнѣ.

Но она воспротивилась. Легонько положивъ свои нѣжныя руки мнѣ на грудь, она слегка оттолкнула меня отъ себя, говоря:

— Глупый… Насъ же твой отецъ прибьетъ, ежели мы сїю же минуту не встанемъ и не пойдемъ за нимъ… — она покачала головой, — Нѣтъ, не можемъ мы… Не сейчасъ, послѣ… Сейчасъ нужно быть взрослыми и отвѣтственными, ибо отъ сего зависитъ судьба нашей сѣмьи… Лучше помоги мнѣ собрать все это.

Слова ея, словно ушатъ холодной воды, остудили мой пылъ и заставили, наконецъ, думать головой, а не чувствами и потребностями сиюминутными. Что же до дѣтей, такъ они, вмѣстѣ съ нашими отпрысками, все это время стояли позади, подглядывая и подслушивая, отчего я нахмурился, вѣдь они наверняка слухи распустятъ о томъ, чѣмъ мы тутъ занимались. А посему, вставъ съ колѣнъ, я крикнулъ имъ:

— Эй вы! А ну-ка брысь отсюда!

И тѣ, рѣшивъ не испытывать моего терпѣния, разбѣжались по коридорамъ и комнатамъ, оставивъ насъ наединѣ. Моя жена, закончивъ собирать разбросанные кинжалы, которыхъ было всего три, аккуратно уложила ихъ на блюдо, а затѣмъ накрыла полотномъ. Взяла этотъ подносъ въ свои руки и протянула его мнѣ со словами:

— Возьми, будь добръ.

Если тотъ же подносъ, что подавалъ мнѣ отецъ, казался лишь частью его политической игры за влїянїе въ домѣ, то подносъ изъ рукъ моей жены я принялъ съ истинной честью, ибо уважалъ и почиталъ ее, пожалуй, болѣе, чѣмъ моего сурового родителя. Я аккуратно взялъ подносъ и кивнулъ ей.

— Что жъ, похоже, пора намъ идтї, — сказалъ я, глядя въ сторону открытыхъ двѣрей, откуда виднѣлись удаляющїеся силуэты моей сѣмьи.

— Поспѣшимъ, — отвѣчала моя жена, поднимаясь съ колѣнъ.

Изъ сырой избы, пропахшей дымомъ очага да свѣжей хвоей, мы вышли на свѣтъ Божїй, едва-едва успѣвая за остальными. Солнце ужъ клонилось къ закату, окрашивая небосклонъ въ багряные тона, и мы, словно убоявшіеся опоздать на какое-то невиданное доселѣ диво, почти бѣгомъ устремились вслѣдъ за удаляющимися фигурами родни.

— Да прибудетъ съ тобою сила Силаслава! — молвила мнѣ на прощанїе моя Заряна, её очи, синіе, яко васильки во ржи, свѣтились тревожной нѣжностью. Она поправила на мнѣ вышитую рубаху, и её легкое касаніе обожгло кожу сквозь тонкую ткань.

Азъ же, кивнувъ ей въ отвѣтъ, ускорилъ шагъ, намѣреваясь нагнать батюшку. Тяжелый камень лежалъ у меня на сердцѣ отъ нашей недавней ссоры, и я всей душой желалъ хотя бы попытать счастья въ примиреніи. Хоть бы словомъ перемолвиться, дать понять, что не держу зла.

— Фухъ… Выбрались, слава Богамъ — вырвалось у меня облегченно, когда я поравнялся съ отцомъ.

Тотъ, однакожъ, и ухомъ не повелъ. Его суровый взглядъ былъ устремленъ впередъ, на далекій горизонтъ, гдѣ, въ сумракѣ сгущающихся лѣсовъ, уже занимались огни. Въ священной рощѣ зачиналось празднество. Столбы дыма, витые, будто змѣи, тянулись къ темнѣющему небу, сливаясь съ облаками. Отецъ бросилъ на меня быстрый, колкiй взглядъ, и безъ словъ стало ясно — нужно идти быстрее. Наша небольшая дружина — десятокъ убеленныхъ сѣдинами старцевъ и старух, дюжина румяныхъ молодцевъ да дѣвицъ на выданье, да полтора десятка крѣпкихъ мужиковъ и дородныхъ бабъ, что составляли костякъ нашего РОДа — двинулась ввысь, къ вершинѣ горы, гдѣ уже ждало насъ капище. Тропа, вьющаяся межъ вѣковыхъ сосенъ, вела насъ къ самому сердцу нашихъ земель, къ славному СилаГраду. Со всѣхъ сторонъ къ нему стѣкался грiболюдъ: и сосѣди изъ окрестныхъ весей, и купцы съ караванами, гружеными диковинными товарами изъ заморскихъ странъ. Но до города было еще не близко, вёрстъ семь, не менѣе. Путь предстоялъ долгiй, и, видимо, отецъ, утомившись молчанiемъ, все же рѣшилъ завести разговоръ.

— Балуешь ты дѣтей своихъ да жену, охъ, балуешь, — промолвилъ онъ, не глядя на меня, продолжая свой путь къ священному мѣсту. Голосъ его звучалъ глухо, будто доносился изъ-подъ земли.

— Я просто люблю ихъ, батюшка. Въ отличiе отъ нѣкоторыхъ, — отвѣтилъ я, и слова мои, пропитанные давней обидой, прозвучали рѣзче, чѣмъ я того хотѣлъ. Я съ упрекомъ взглянулъ на его могучую спину, и въ памяти всплыли картины изъ дѣтства, полныя суровости и недостатка ласки.

— Любовь — это не только заигрыванiя съ дѣтишками да потаканiе бабьимъ прихотямъ, — наставительно произнесъ отецъ, на мгновенiе остановившись и обернувшись ко мнѣ. Его глаза, выцвѣтшiе отъ времени и вѣтровъ, впились въ меня стальнымъ взглядомъ. — Любовь — это еще и умѣнiе привить имъ должное послушанiе и уваженiе къ старшимъ. Ибо дѣти и жена — это лицо твоего РОДа. По нимъ въ будущемъ судить будутъ о всемъ нашемъ родѣ, о нашей чести и силѣ.

— Ежели семья и дѣти столь важны для тебя, то почто всѣ эти пляски на капищѣ? — вопросилъ я, чувствуя, какъ въ груди закипаетъ праведный гнѣвъ. — Не лучшѣ ли это время съ родными провести, вмѣсто того, чтобы по лѣсамъ шататься, вакханалїи творить, скотъ рѣзать да въ кулачныхъ бояхъ потѣшаться? Въ этомъ и то боле проку для воспитанїя дѣтей было бы, нежели просить Боговъ сдѣлать за меня мою работу.

— Ты речешь, будто торгашъ какой, всякое благо на свой аршинъ мѣря, лишь о выгодѣ да пользѣ печешься, — усмѣхнулся отецъ въ густую бороду. — Хочешь знать, для чего мы всѣ эти обряды блюдемъ? Изволь, повѣдаю. Токмо болѣ никому сего вопроса не задавай, ежели срамъ на свою голову не ищешь.

Онъ рѣзко остановился, и весь его видъ выражалъ чрезвычайную серьезность. Въ наступившей тишинѣ слышно было лишь, какъ вѣтеръ шелеститъ въ исполинскихъ кронахъ грибодеревьевъ.

— Всѣ эти обряды наши, культъ силы да мужества, застолья семейныя, брачные союзы и прочее, все это — наша Традицїя. А Традицїя, сынъ мой, — это то, что отличаетъ насъ отъ прочихъ. Она учитъ насъ не токмо мудрости предковъ да благодѣтели, но и проводитъ грань межъ нами и иными народами, дѣлаетъ насъ особыми, дозволяетъ намъ по крови и духу въ единый кулакъ собираться. Безъ Традицїи не было бы нашего народа, грибоборейцевъ, а были бы мы лишь разрозненными племенами говорящихъ грибовъ, безъ роду и племени. Почто что, ежели бы мы ни во что не вѣровали и не имѣли бы обычаевъ своихъ, то кѣмъ бы мы были? Пустымъ мѣстомъ! А представь, ежели бы мы стали жить по обычаямъ дадамирцевъ? Мы что, грибоборейцами бы стали? Такъ-то! Въ первомъ случаѣ, мы бы и до уровня звѣрей не поднялись, ибо и у тѣхъ есть свои повадки и законы стаи. А во второмъ, стали бы мы тѣми же дадамирцами, и отличались бы отъ нихъ лишь обликомъ своимъ, но не душой. Такъ что, какими бы глупыми и безполезными не казались тебѣ наши обычаи, мы должны ихъ свято блюсти, ежели хотимъ сохранить свой родъ, свою кровь, свой народъ, вѣру нашу, исторїю и культуру!

Слова его, тяжкїя, будто молотъ кузнечный, ударили въ самое сердце, и мой прагматизмъ, моя привычка все на свѣтѣ измѣрять пользой, какъ-то усохли, съежились. Я взглянулъ на все иными глазами. Въ глубокой задумчивости я шагалъ за отцомъ, и вскорѣ дивная красота здѣшнихъ мѣстъ отвлекла меня отъ тяжелыхъ мыслей. Я дивился, разглядывая невиданныя чудеса: вотъ грибодеревья, что своими исполинскими шляпами едва не касались небесъ, вотъ цвѣты и травы, высотою въ гриболюдский ростъ, красотою своей способныя затмить самыхъ прекрасныхъ дѣвицъ изъ стольнаго града. А вокругъ, въ гармонїи съ этимъ сказочнымъ лѣсомъ, процвѣтала диковинная фауна: звѣри, что не боялись насъ, и насѣкомыя, размеромъ съ добрую птицу. Иного бы такое сосѣдство съ дикими тварями и огромными стрѣкозами устрашило бы, но не насъ. Мы давно уже жили въ добромъ согласїи съ этимъ миромъ, и всякїй олень, да всякїй звѣрь зналъ, что мы имъ не враги, а друзья и кормильцы. Оттого и мїръ духовъ былъ здѣсь близко: то тутъ, то тамъ виднѣлись деревянные идолы, оберегающїе лѣсъ, и даже небольшїе алтари, на которыхъ кто-то заботливо оставилъ зерно или краюху хлѣба въ дарѣ лѣснымъ обитателямъ и духамъ. О, какъ же мнѣ хотѣлось остаться здѣсь, прислониться спиной къ шершавому стволу грибодерева, закрыть глаза и слушать пѣснь вѣтра въ листьяхъ, да жужжанїе гигантскихъ пчелъ… Но отецъ, не давъ мнѣ и минуты на роздыхъ, вновь принялся за свои поученїя.

— Видишь, как здѣсь дивно? — голосъ отца прозвучалъ неожиданно мягко, вырывая меня изъ моихъ мыслей. Онъ, какъ и я, застылъ, любуясь первозданной красотой лѣса.

— Лѣпота… — выдохнулъ я, не находя иныхъ словъ.

— А вѣдь это мѣсто князь нашъ въ камень закатать хотѣлъ, градъ свой расширить, — съ горькой усмѣшкой промолвилъ отецъ. — Лишь мы ему воспротивились, грудью встали.

— Но почто, отецъ? Зачѣмъ такую красу губить? — искренне изумился я.

— Ради выгоды, сыне, да дѣла, за коимъ ты все гонишься, — отвѣтилъ онъ, и въ его голосѣ проскользнули стальные нотки. — Дай князю волю, не бойся онъ гнѣва народного, такъ давно бы ужъ весь лѣсъ извелъ подъ корень, да мастерскими съ кузнями все застроилъ. Ибо какая ему съ лѣса выгода? Никакой. Выгода съ него лишь простому гриболюду: тутъ тебѣ и ягоды, и грибы, и дичь для стола, а то и отъ стражи княжеской укрыться можно. А сие ему не надобно. Ему нужны рабы покорные да нищiе, а не вольный народъ, что самъ себѣ хозяинъ.

— Ничего не понимаю… Зачѣмъ ему народъ нищій да покорный? Развѣ не лучшѣ, когда люди въ достаткѣ да счастьѣ живутъ, за себя постоять могутъ, да въ ремеслѣ искусны?

Отецъ громко, отъ души, рассмѣялся, и его смѣхъ раскатился по лѣсу, вспугнувъ стайку пёстрыхъ птицъ. Онъ по-отечески хлопнулъ меня по плечу, да такъ, что я едва устоялъ на ногахъ.

— Эхъ, Грибославъ, Грибославъ… Мыслишь ты, какъ дитя малое, какъ щенокъ слѣпой. Идеалистъ ты, вотъ что. Мїръ нашъ, сколь бы прекрасенъ онъ ни былъ, таитъ въ себѣ столько грязи да мерзости, что и не повѣришь. И самая скверна въ этомъ мїрѣ — это власть. Ибо власть развращаетъ, вытаскиваетъ на свѣтъ Божїй всѣ твои пороки, заставляетъ гнить тебя заживо, сначала изнутри, а потомъ и снаружи. Тотъ, кто однажды вкуситъ ея сладости, никогда ужъ добровольно отъ нея не откажется. Онъ на все пойдетъ, чтобы удержать ее въ своихъ рукахъ. Ты вотъ спрашиваешь, не лучшѣ ли, чтобы народъ былъ сытъ да богатъ? Лучшѣ, конечно. Но лучшѣ для народа, а не для князя. Ибо, если народъ сытъ, богатъ, да еще и оружiе въ рукахъ держать умѣетъ, то на кой ему тогда князь? Зачѣмъ ему царь-батюшка? А вотъ когда народъ голъ, босъ да убогъ, тогда онъ за князя, какъ за мессїю, цѣпляется. Ибо кто жъ его защититъ, кто накормитъ, какъ не князь? Съ тѣхъ поръ и повелось у власть имущихъ народъ свой собственный въ грязь втаптывать. Посему, сынъ мой, ухо всегда востро держи, и при всякомъ удобномъ случаѣ палки въ колеса этой машинѣ зла вставляй, дабы ограничить ихъ безграничную власть.

Внимательно я выслушалъ отца, и хотя многое въ его словахъ казалось мнѣ чуждымъ и претило моему разуму, что-то въ нихъ все же было. Какая-то суровая, исконная правда, которую не оспоришь. Дабы не разжигать новаго спора, я рѣшилъ не перечить ему, а сказать то, что онъ, безъ сомнѣнiя, хотѣлъ услышать.

— Хммм… А вѣдь въ этомъ что-то есть. Пожалуй, ты правъ, отецъ, — промолвилъ я, стараясь придать своему голосу какъ можно больше убѣдительности, и мы продолжили путь.

Вскорѣ дикiй, первозданный лѣсъ остался позади, и мы вышли къ пригороду, гдѣ въ живописномъ безпорядкѣ раскинулись десятки самыхъ разныхъ домовъ. Иные изъ нихъ были столь велики и добротны, что могли бы поспорить размѣрами съ нашимъ родовымъ гнѣздомъ. И это не удивительно, вѣдь не мы одни чтили традицїи предковъ и преемственность поколенiй. Здѣсь каждый родъ гордился своей исторiей и своимъ ремесломъ, и это находило отраженiе во всемъ. Вотъ, къ примѣру, воинскїй особнякъ, чьи стѣны были украшены скрещенными мечами, щитами съ гербами и грубо вытесанными изъ дерева фигурами воиновъ въ полномъ облаченiи. Вмѣсто огородовъ и цвѣтниковъ, дворъ этого дома представлялъ собой обширное тренировочное поле съ мишенями для стрѣльбы изъ лука, стойками для оружiя и манекенами, истыканными стрѣлами и изрубленными въ щепу. А рядомъ съ этимъ оплотомъ воинской доблести виднѣлось помѣстье лѣкарей — свѣтлый, просторный домъ, гдѣ изъ поколѣнiя въ поколѣнiе передавались секреты врачеванiя. Хозяева этого дома неустанно трудились на благо своего народа, и ихъ жилище являло собой образецъ чистоты и порядка: выложенные бѣлой плиткой полы, стѣны, украшенныя мозаикой съ изображенiемъ цѣлебныхъ травъ, и множество пристроекъ для прiема и лѣченiя страждущихъ. Каждый домъ здѣсь былъ по-своему уникаленъ и прекрасенъ, украшенъ не хуже иного княжескаго дворца. Но вмѣсто кричащей позолоты и заморскихъ диковинокъ, здѣсь царили искусная рѣзьба по дереву и традицiонная роспись, создававшiя непередаваемую, теплую атмосферу деревенскаго уюта и естественной красоты. Но вотъ деревянные мостки смѣнились грубой каменной брусчаткой — мы, наконецъ, подошли къ самому СилаГраду. Городъ встрѣтилъ насъ могучими, древними стѣнами, сѣдыми отъ времени, но все еще крѣпкими. Казалось, сами камни помнили гулъ осадныхъ орудiй и лязгъ мечей. Они выстояли, переживъ не одно столѣтiе, и теперь гостепрiимно распахнули передъ нами свои ворота, впуская внутрь. А внутри насъ ждалъ городъ, древнiй, какъ самъ мiръ. Здѣсь все дышало исторiей: новопостроенные каменные дома, чьи стѣны были украшены искусно выложенной мозаикой, мирно сосѣдствовали съ огромными, вѣковыми избами изъ просмоленнаго бруса, покрытыми такой тонкой и затейливой рѣзьбой, что ей могъ бы позавидовать и самый искусный ювелиръ. И надъ всемъ этимъ великолѣпiемъ возвышались гигантскiя деревянныя пирамиды съ обширными площадями, храмы, посвященные древнимъ Богамъ, и, конечно же, капища. Къ одному изъ нихъ, самому главному, мы и держали свой путь.

— Какая же здѣсь красотища… — вырвалось у меня, и я, подобно малому дѣтятѣ, впервые узрѣвшему ярморочное диво, во все глаза глядѣлъ на раскинувшiйся передо мной градъ. — И все подъ рукой! Никуда и ходить не надобно! А хоромы-то какiя… Въ нихъ, навѣрное, житье-бытье одно удовольствiе!

Отецъ мой лишь головой покачалъ, и въ глазахъ его промелькнула грустная усмѣшка.

— Въ городѣ-то жить удобно, спору нѣтъ, да только за удобство это ты волей своей платишь.

— Волей? — изумился я. — Да почто такъ? Тутъ вѣдь безопасно! Стѣны-то, глянь, какiя высокiя! Сюда ни одинъ тать, ни одинъ ворогъ съ лихимъ умысломъ не пройдетъ!

— Вотъ именно, — голосъ отца сталъ твердымъ, какъ кремень. — Клѣтка для рабовъ преотличная. Стражѣ и бѣгать-то никуда не надо, никого выискивать. Все стадо здѣсь, подъ рукой. Зашелъ въ этотъ грiбовѣйникъ, взялъ кого надобно за шкирку, и повелъ на плаху. И не сбѣгутъ вѣдь, некуда бѣжать! Кругомъ стѣны, а у всѣхъ воротъ да выходовъ стража бдитъ денно и нощно. Красотища, не правда-ли?

— Да не кажется ли тебѣ, отецъ, что ты, какъ и всегда, краски сгущаешь? — попытался возразить я, хотя увѣренности въ моемъ голосѣ поубавилось.

— Я? Пфф… — отецъ лишь хмыкнулъ, облокотившись на каменный парапетъ, съ котораго открывался видъ на раскинувшiйся внизу городъ. Онъ не спѣша досталъ изъ-за пояса свою старую, простую деревянную люльку, набилъ ее душистымъ табакомъ изъ кисета и, раскуривъ, выпустилъ въ прохладный вечернiй воздухъ цѣлое облако ароматнаго дыма. — Сыне, ты глядишь на все это и видишь лишь блестящую обертку. Удобство, безопасность, хоромы расписные… А ты вглядись поглубже, въ самую суть.

Онъ сдѣлалъ еще одну затяжку и указалъ мундштукомъ люльки на одну изъ широкихъ, освѣщенныхъ фонарями улицъ. По ней, подобно муравьямъ, въ вѣчной суетѣ сновали туда-сюда гриболюди.

— Погляди на нихъ. Они, какъ заведенные, бѣгутъ съ работы домой, изъ дому на работу. Каждый самъ по себѣ, каждый въ своихъ мысляхъ. Думаешь, они сосѣдей своихъ знаютъ? Думаешь, они въ бѣдѣ другъ другу помогутъ, какъ у насъ въ деревнѣ? Чёрта съ два! Здѣсь каждый самъ за себя. Городъ разобщаетъ гриболюдей. Онъ дробитъ нашъ народъ на тысячи одинокихъ песчинокъ, которыми такъ легко управлять. Согнали всѣхъ въ эти каменные коробки, дали хлѣба да зрѣлищъ, и все — стадо довольно и покорно.

Отецъ повернулся ко мнѣ, и въ его глазахъ, обычно такихъ теплыхъ и добрыхъ, я увидѣлъ холодный, стальной блескъ, отъ котораго у меня по спинѣ пробѣжалъ морозецъ.

— А родъ нашъ? Кровь наша, обычаи? — голосъ отца обрѣлъ желѣзную твердость. — Ты оглянись, сколько здѣсь чужаковъ! Купцы съ юга, наймиты съ запада, якiе-то смуглые грузди съ дальнихъ острововъ… Всѣ они тащатъ сюда свои порядки, своихъ боговъ, свою кровь. И все это варится въ одномъ большомъ котлѣ. Пройдетъ пара поколѣнiй, и никто ужъ не вспомнитъ, кто были его дѣды-прадѣды. Всѣ станутъ одинаковыми, безликими горожанами. Безъ корней, безъ роду, безъ племени. Просто населенiе. А населенiемъ, сынокъ, управлять куда какъ проще, чѣмъ народомъ. Народъ — это сила, это духъ единый. А населенiе… это просто толпа.

Онъ замолчалъ, давая мнѣ время обдумать его слова. Вѣтеръ трепалъ его сѣдѣющiе волосы, а отблески городскихъ огней плясали на его суровомъ, обвѣтренномъ лицѣ, придавая ему сходство съ древнимъ каменнымъ идоломъ.

— Ты говоришь — безопасность. Стѣны. А отъ кого эти стѣны на самомъ дѣлѣ защищаютъ? Отъ разбойниковъ? Быть можетъ. Но въ первую очередь они защищаютъ тѣхъ, кто сидитъ наверху, отъ гнѣва тѣхъ, кто внизу. Попробуй-ка здѣсь, соберись съ мужиками и выскажи свое недовольство князю. Стража васъ тутъ же всѣхъ повяжетъ, и никто даже не пикнетъ. А у насъ въ деревнѣ? Ежели староста что не по-грiбному сдѣлаетъ, мы всѣмъ сходомъ придемъ и спросимъ съ него. И никуда онъ отъ отвѣта не денется. Вотъ это, сынокъ, и есть настоящая свобода. А это, — онъ снова обвелъ рукой панораму города, — это позолоченная клѣтка. Красивая, удобная, сытная… но все же клѣтка.

Слова отца, рѣзкiя и холодныя, какъ сѣверный вѣтеръ, забирались подъ самую кожу. Въ нихъ была суровая, неприглядная правда, которую не хотѣлось признавать, но и отрицать было бы глупо. Я нахмурился, отчаянно пытаясь найти въ его рѣчи изъянъ, зацѣпиться за что-то, чтобы отстоять свою восторженную позицiю.

— Но отецъ, здѣсь же есть выборъ! — возразилъ я, хотя въ голосѣ моемъ уже не было прежней увѣренности. — Въ нашей деревнѣ кѣмъ я стану? Кузнецомъ, какъ ты? Ловчимъ, какъ дядя Бориславъ? А здѣсь… здѣсь я могу выучиться на писца, стать купцомъ, можетъ даже дружинником! Развѣ это не свобода — выбирать свой путь? Развѣ это не лучшѣ, чѣмъ всю жизнь ходить за сохою?

— Путь холопа, — отрѣзалъ отецъ, даже не обернувшись. Онъ равнодушно стряхнулъ пепелъ со своей люльки прямо внизъ, на головы снующих горожанъ. — Ты будешь служить не себѣ и не своему роду, а хозяину. Купцу, князю, цеховому мастеру. Будешь гнуть на нихъ спину отъ зари до зари за мѣдные гроши, чтобы оплатить конуру въ этомъ грiбовѣйникѣ и купить миску похлебки. А они будутъ жирѣть на твоемъ трудѣ. Въ деревнѣ ты работаешь на себя. Твой урожай — онъ твой. Твоя добыча — твоя. Ты самъ себѣ хозяинъ. А здѣся у тебя будетъ тысяча хозяевъ, и каждый будетъ считать, что ты ему долженъ по гробъ жизни.

Я было открылъ ротъ, чтобы снова что-то возразить, но слова комомъ застряли въ горлѣ. Я перевелъ взглядъ внизъ, на россыпь городскихъ огней. Еще недавно они казались мнѣ волшебными, манящими, будто далекія звѣзды. А теперь… теперь въ ихъ холодномъ свѣтѣ я видѣлъ отблески погребальныхъ костровъ, въ которыхъ безслѣдно сгорали судьбы такихъ же, какъ я, деревенскихъ мальчишекъ, пришедшихъ въ городъ за несбыточной мечтой. Я присмотрѣлся къ снующей внизу толпѣ. И вѣдь правда, на лицахъ этихъ грiбов не было ни тени улыбки. Усталые, озабоченные, съ потухшими глазами. Они не шли, а почти бѣжали, будто вѣчно куда-то опаздывая. Разобщенные. Одинокіе.

А вѣдь онъ правъ, старый чертъ... — мелькнуло у меня въ головѣ. Они и въ самомъ дѣлѣ похожи на муравьевъ въ огромномъ муравейникѣ. Каждый занятъ своимъ дѣломъ, и никому нѣтъ дѣла до другого.

Чарующая картина удобнаго и безопаснаго города начала таять, какъ утреннiй туманъ, уступая мѣсто образу гигантской, хорошо смазанной машины по перемалыванію грiбных жизней. И мнѣ стало не по себѣ. Мой недавній восторгъ смѣнился тихой, сосущей тревогой. Отецъ молчалъ, докуривая свою люльку. Онъ не давилъ, не настаивалъ. Онъ просто высказалъ то, что думалъ, и далъ мнѣ самому придти къ выводамъ.

— Пойдемъ, — тихо промолвилъ я, потупивъ взоръ. — Уже поздно. Намъ еще до капища идти.

Отецъ ничего не отвѣтилъ. Лишь молча кивнулъ, выбилъ остатки табака изъ люльки о каменный парапетъ и спряталъ ее за поясъ. Затѣмъ онъ положилъ свою тяжелую, мозолистую ладонь мнѣ на плечо, слегка сжалъ, словно подбадривая, и повелъ меня прочь, вглубь узкихъ, уходящихъ въ гору улочекъ, подальше отъ яркихъ, но лживыхъ огней большого города. Мы шли молча, углубляясь въ сердце города, гдѣ суета и каменные громады постепенно уступали мѣсто зелени и покою. Здѣсь, подъ сѣнью исполинскихъ деревъ, чьи кроны, казалось, подпирали самъ небосводъ, царилъ полумракъ и прохлада. Густая листва сплеталась надъ головой въ сплошной зеленый шатеръ, укрывая отъ ночной сырости. На этихъ улицахъ сегодня было на удивленiе пустынно. Весь народъ, отъ мала до велика, устремился на праздникъ. Даже заморскiе купцы, почуявъ безприбыльность сидѣнія въ пустыхъ лавкахъ, побросали свои товары и смѣшались съ толпой, надѣясь продать свои диковинки уже у самаго капища. Чѣмъ ближе мы подходили къ центру, тѣмъ гуще становился лѣсъ, и вотъ, наконецъ, передъ нами предстала во всемъ своемъ величіи священная роща, а въ самомъ ее сердцѣ — гора, увѣнчанная главнымъ капищемъ. Къ вершинѣ вела длинная, крутая лѣстница, высеченная прямо въ скалѣ. Подъемъ былъ не изъ легкихъ, и не всякому онъ былъ по силамъ. Многiе, особенно старики и дѣти, выбивались изъ силъ на полпути. Поэтому нѣкоторымъ самымъ крѣпкимъ мужамъ приходилось взваливать своихъ престарѣлыхъ родителей на плечи и нести ихъ наверхъ. Когда мы подошли къ подножию горы, отецъ остановился и, повернувшись ко мнѣ, тяжело вздохнулъ. Его лицо въ свѣтѣ факеловъ казалось высеченнымъ изъ камня.

— Ты меня понесешь, — проскрипѣлъ отецъ, и слова его прозвучали не просьбой, а приказомъ.

— Э-э-э… Ты увѣренъ, отче? Мнѣ вѣдь еще кинжалы нести, да подносъ ритуальный в рукахъ мешать будѣт, — попытался я возразить, чувствуя, какъ холодокъ пробѣжалъ по спинѣ.

— Подносъ да кинжалы не тяжелѣе пуха. А ну, становись на колѣно, дай-ка я на тебя взгромоздюсь.

Тяжко вздохнувъ отъ осознанiя того, что судьба вновь подкинула мнѣ испытаніе, я покорился. Не навлекать же на себя гнѣвъ отца передъ самымъ ритуаломъ. Я опустился на одно колѣно, и черезъ мгновенiе ощутилъ, какъ его хоть и дряхлое, но все еще крѣпкое и на удивленiе тяжелое тѣло взобралось мнѣ на спину. Ноги его, обутые въ мягкiе сапоги, по-хозяйски обхватили мой торсъ, а мозолистыя руки легли на плечи, крѣпко вцѣпившись въ мою рубаху.

— Ухх… — вырвалось у меня, когда я, напрягая всѣ жилы, поднялся на ноги.

Хоть я и не былъ слабакомъ, цѣлыми днями ворочая тяжелые молоты въ кузницѣ, ноша оказалась не изъ легкихъ. Если придется тащить эту тушу до самой вершины, то я выдохнусь раньше времени, — съ тоской подумалъ я, косясь на своихъ старшихъ братьевъ и племянниковъ, которымъ тоже досталось по ношѣ въ видѣ престарѣлыхъ, но весьма упитанныхъ дѣдовъ.

— Всѣ готовы? — зычно вопросилъ мой отецъ, оглядывая нашу своеобразную процессiю со своей высоты.

— Готовы! — хоромъ отвѣтили остальные, и мы начали восхожденiе.

Первые сажени дались намъ относительно легко, но чѣмъ выше мы поднимались, тѣмъ круче становились ступени. Каждая изъ нихъ, высеченная въ скалѣ, казалась непреодолимымъ препятствiемъ. Мышцы горѣли огнемъ, дыханіе сбивалось, а тяжесть на плечахъ, казалось, становилась все невыносимѣе. Но я не могъ подвести отца. Онъ довѣрилъ мнѣ не только свою жизнь, но и священные дары для Боговъ. Стиснувъ зубы, я упрямо шагалъ вверхъ, и мой примѣръ, казалось, придавалъ силъ и остальнымъ. Они, хоть и пыхтѣли, какъ кузнечные мѣха, но упорно слѣдовали за мной, не желая отставать.

— Мы справимся! — прохрипѣлъ я, обращаясь скорее къ самому себѣ, нежели къ остальнымъ. — Боги съ нами, а значитъ, все намъ нипочемъ!

Слова мои потонули въ общемъ тяжкомъ сопѣніи и скрипѣ натруженныхъ суставовъ. Каждая ступень была пыткой. Ноша на плечахъ давила къ землѣ, превращаясь въ раскаленный камень. Въ глазахъ темнѣло отъ напряженiя, а въ ушахъ стоялъ непрерывный гулъ. И тутъ позади раздался глухой ударъ и сдавленный стонъ. Мы всѣ, какъ по командѣ, обернулись. Мой племянникъ, Богорадъ, совсѣмъ еще юнецъ, лежалъ ничкомъ на каменныхъ ступеняхъ, тяжело, прерывисто дыша. Его тѣло сотрясала мелкая дрожь, а лицо, залитое потомъ, исказила гримаса боли. Дѣдъ Ефпатій, котораго онъ несъ, уже успѣлъ аккуратно сползти съ его спины и теперь стоялъ рядомъ, виновато косясь на обезсиленнаго юношу.

— Гроганъ! Возьми Ефпатія! — прорычалъ мой отецъ съ высоты моей спины, и голосъ его, подобно удару кнута, заставилъ насъ всѣхъ вздрогнуть. Одинъ изъ моихъ старшихъ братьевъ, крякнувъ, шагнулъ впередъ и, подхвативъ старика, взвалилъ его себѣ на плечи. — Велеславъ! — обратился отецъ уже къ моему младшему сыну. — Помоги Богораду.

Произошла быстрая смѣна ролей, и мы, не теряя ни минуты, продолжили свой мучительный путь. Оставалось всего ничего, какiя-то три десятка метровъ, но они казались безконечной, непрeодолимой дорогой въ самое пекло. Я чувствовалъ, какъ мои мышцы, напряженные до предѣла, начинаютъ отказывать. Ноги, забитые до состоянiя камня, едва повиновались. Потъ градомъ катился по лицу, застилая глаза, а сердце, казалось, вот-вотъ выскочитъ изъ груди. Я былъ готовъ рухнуть въ любой моментъ, но упрямо шагалъ впередъ. Еще одинъ глухой ударъ. Еще одинъ мой племянникъ, рухнулъ на ступени, не выдержавъ тяжести.

— Годимиръ, возьми Ведогора! — вновь раздался грозный окрикъ отца.

И снова мой сынъ, еще совсѣмъ мальчишка, взвалилъ на свои неокрѣпшiя плечи тяжелую ношу. Мнѣ было до боли жаль своихъ дѣтей. Я не хотѣлъ, чтобы они тащили на себѣ этихъ чужихъ, раскормленныхъ дѣдовъ, но воля отца была закономъ, и ослушаться его никто не смѣлъ. Впереди, сквозь пелену пота и слезъ, уже виднѣлась вершина. Послѣдній рывокъ. Собравъ остатки силъ, я, шатаясь, двинулся впередъ. Кости ныли, спина, казалось, вот-вотъ переломится пополамъ, но я упрямо, шагъ за шагомъ, продолжалъ нести своего отца. И вотъ она, послѣдняя ступень. Я изрыгнулъ изъ себя какой-то негрiбной, прерывистый вздохъ, который былъ скорѣе похожъ на предсмертный хрипъ.

— Фухххххх…

Это былъ не просто вздохъ облегченiя отъ того, что отецъ, наконецъ, слѣзъ съ моей спины. Это былъ крикъ торжества. Я сдѣлалъ это. Я преодолѣлъ это испытаніе, доказалъ всѣмъ, и въ первую очередь самому себѣ, что я достойный сынъ своего отца, что я имѣю право носить его имя и стоять рядомъ съ нимъ. Отецъ оцѣнилъ мой порывъ.

— Молодецъ. Я зналъ, что на тебя можно положиться.

— Спасибо, отче… — выдавилъ я изъ себя, и на моихъ губахъ впервые за долгое время появилась искренняя улыбка.

А когда подоспѣли мои сыновья, такие же измученные, но не сломленные, моя улыбка стала еще шире. Я былъ не просто доволенъ. Я былъ гордъ за нихъ.

— Ну и тяжелый же ты, дѣдъ, — услышалъ я, какъ мой старшiй сынъ, тяжело дыша, пробурчалъ себѣ подъ носъ, спуская со своей спины одного изъ стариковъ.

Второй же мой сынъ, Годимиръ, ничего не сказалъ, лишь глухо крякнулъ, когда тяжелое тѣло дѣда съ глухимъ стукомъ приземлилось на каменныя плиты. Стряхнувъ невидимую пыль съ плечъ, онъ, не говоря ни слова, тяжело опустился на землю, прислонившись спиной къ холодному камню.

— Не сильно-ли вы утомились, соколики мои? — спросилъ я, съ тревогой вглядываясь въ ихъ измученныя лица.

— Пустяки, отче! Я и не такiя тяжести поднималъ! — бодро отозвался Велеславъ, растянувъ губы въ широкой, но явно натянутой улыбкѣ. Видно было, что онъ едва стоитъ на ногахъ и готовъ въ любую минуту рухнуть рядомъ съ братомъ.

Годимиръ же, не отрывая взгляда отъ пляшущихъ огней костра, отвѣтилъ честно, безъ всякихъ прикрасъ:

— Тяжко было, батюшка. Но главное, что мы справились.

— Горжусь вами, дѣти мои! — вырвалось у меня изъ самой глубины души, и я уже было шагнулъ къ нимъ, чтобы по-отечески обнять и прижать къ своей груди, какъ рядомъ выросла суровая фигура отца.

— Годимиръ, не сиди на землѣ, будто баба послѣ стирки! Встань! Не показывай свою слабость, не позорь родъ! — прорычалъ онъ, и сынъ мой, тяжело вздохнувъ, съ трудомъ поднялся на ноги. — А ты, Грибославъ, хватитъ уже съ дѣтьми нянчиться, не баба вѣдь! Пойдемъ скорее на капище, насъ тамъ уже всѣ заждались.

— Да, отецъ, — покорно отвѣтилъ я и, бросивъ на сыновей виноватый взглядъ, послѣдовалъ за отцомъ.

Капище встрѣтило насъ торжественнымъ ревомъ сотенъ мужскихъ голосовъ и яркимъ свѣтомъ огромнаго костра, полыхавшаго въ центрѣ обширной поляны. Вокругъ, подобно молчаливымъ стражамъ, стояли исполинскiя деревья, уходившiя своими вершинами въ самыя небеса. По всему периметру поляны были расставлены величественные, вырѣзанные изъ цѣльныхъ стволовъ, тотемы нашихъ Боговъ: вотъ грозный Силаслав, сжимающій въ рукѣ молот, вотъ мудрый Мудрославъ, покровiтель наук всехъ, а вотъ и болѣе молодые Боги — Обамавратъ и Гойдамиръ. Но не только Боги и духи собрались здѣсь въ эту ночь. Казалось, половина города, отъ мала до велика, пришла на это празднество. Здѣсь были и наши сосѣди, и знатные горожане въ дорогихъ одѣяніяхъ, и даже самъ князь почтилъ насъ своимъ присутствіемъ. Всѣ, какъ одинъ, грiбоборѣйцы. Ни одного чужака. Въ центрѣ всей этой шумной толпы, въ слѣпяще-бѣлыхъ, расшитыхъ сложными узорами одѣяніяхъ, стояли волхвы. Одинъ изъ нихъ, самый старый и почтенный подберезовик, съ длинной, до самой земли, сѣдой бородой и мудрыми, всевидящими глазами, отдѣлился отъ остальной группы и, величаво ступая, направился къ намъ.

— Привѣтствуемъ васъ, о славный родъ Гостомысловъ, потомственныхъ ремѣсленниковъ и мастеровъ своего дѣла! — зычно воскликнулъ онъ, и голосъ его, усиленный эхомъ, раскатился по всей полянѣ.

И тотчасъ же вся толпа, какъ одинъ грiб, подхватила его слова, и надъ капищемъ пронесся многоголосый ревъ:

— Привѣтствуемъ! Привѣтствуемъ!

Музыка, доселѣ дремавшая въ глубинѣ лѣса, грянула съ новой силой. Ударили бубны, затянули свои тоскливыя пѣсни волынки, и весь этотъ первобытный, дикiй хоръ подхватили мужики, заводя древнюю, ритуальную пѣснь.

— Принесли-ли вы дары нашимъ богамъ? — спросилъ верховный жрецъ, и его взглядъ, казалось, проникалъ въ самую душу.

Отецъ, не говоря ни слова, толкнулъ меня въ спину, выставляя впередъ.

— Да, — выдавилъ я изъ себя, чувствуя, какъ по спинѣ пробѣжалъ холодокъ. Я шагнулъ къ ведуну, протягивая ему подносъ, накрытый расшитымъ рушникомъ.

Верховный волхвъ двумя пальцами приподнялъ край полотенца, и его глаза на мгновенiе расширились. На серебряномъ блюдѣ, сверкая въ свѣтѣ костра, лежали три кинжала работы нашиъ мастѣров. Ихъ рукояти были вырѣзаны изъ кости, а лезвiя, откованныя изъ лучшей стали, покрывалъ сложный, витиеватый узоръ.

— Да благословятъ Боги и Духи Предковъ вашъ РОДЪ! — зычно воскликнулъ онъ, и голосъ его раскатился по всей полянѣ.

— СЛАВЬСЯ РОДЪ ГОСТОМЫСЛОВЪ! СЛАВЬСЯ! СЛАВЬСЯ! — подхватила толпа, и я почувствовалъ, какъ моя нервозность смѣняется жгучей, пьянящей гордостью. Ятить ѣго возьми, это было прiятно — стоять въ центрѣ этого ревущего моря грiбов и чувствовать ихъ одобренiе.

Молодой волхвъ, молчаливый и быстрый, какъ тѣнь, подошелъ къ намъ, съ поклономъ принялъ подносъ и скрылся въ толпѣ. Даръ былъ принятъ. Мы всей семьей, распихивая локтями сосѣдей, пробились поближе къ огню.

— Привѣтствую васъ, дѣти Силаслава Всесильнаго! — вновь заговорилъ верховный жрецъ, и его голосъ перекрылъ шумъ толпы. — Сегодня мы собрались здѣсь, чтобы воздать дань уваженiя нашимъ предкамъ и богамъ, принеся въ жертву сию скотину! — онъ указалъ рукой на нѣсколькихъ муровъ, обреченно стоящихъ у столба въ центрѣ капища. — Эти животныя были ниспосланы намъ самими небесами, дабы мы сегодня пировали и чтили память нашихъ предковъ!

Я невольно сглотнулъ, глядя на обреченныхъ животных и волхвов, что взяли мои кинжалы и медленно, торжественно, направились къ жертвамъ. Верховный жрецъ воздѣлъ руки къ небу и что есть мочи заоралъ:

— Такъ давайте же проводимъ этихъ тварей земныхъ въ послѣднiй путь пѣсней, дабы выразить почтенiе за ихъ жертву во имя всѣхъ насъ! Давайте пѣть, плясать и смѣяться въ лицо смерти! Чтобы, когда она придетъ за нами, мы встрѣтили ее безъ страха! Вставайте въ хороводъ, братья по вѣрѣ и крови!

Я почувствовалъ, какъ чьи-то сильные, мозолистые руки взяли меня за ладони. Справа былъ отецъ, слѣва — мой сiн, Велеславъ. И не только мы. Вся огромная толпа мужей, какъ одинъ грiб, взялась за руки, образуя гигантскiй, живой кругъ. Верховный волхвъ, а вмѣстѣ съ нимъ и остальные жрецы и ведуны, ударили въ бубны и барабаны, и ихъ глухой, утробный рокотъ, казалось, сотрясъ самую землю. Имъ вторили тоскливыя, протяжныя мелодіи гуслей и низкiй, гудящiй ревъ тяжелыхъ духовыхъ инструментовъ. Вся эта какофонія звуковъ сливалась въ единую, дикую и завораживающую музыку. Верховный волхвъ затянулъ древнюю, ритуальную пѣснь, и всѣ остальные, какъ одинъ, подхватили ее. Огромный хороводъ медленно, въ тактъ музыкѣ, началъ свое движеніе по ходу солнца.

(Запѣвала, громкимъ, протяжнымъ голосомъ):

Красное Солнце встаетъ надъ лѣсами,

Силаславъ-отецъ омылся росами!

Гой, Мудрослав, мудрый нашъ боже!

Прими ты даръ, что всѣхъ даровъ дороже!

(Хоръ, подхватывая, ускоряя темпъ):

Гой-ма! Гой-ма! Кровь-земля!

Силу предковъ пьютъ поля!

Крутись, хороводъ, быстрѣе крутись!

Душа мурова, къ небу стремись!

Хороводъ ускорялся. Движенiя становились все резче, все болѣе первобытными. Въ центрѣ круга волхвы уже готовили къ закланiю первую жертву — огромнаго чернаго мурова съ могучими, острыми рогами.

(Запѣвала):

Черный муровъ, могучiй рогъ,

Ты ступалъ по ста тропамъ, по ста дорогъ.

Твоя сила – сила земли,

Твоя ярость – пламя въ крови!

(Хоръ):

Гой-ма! Гой-ма! Кровь-земля!

Напои, земля, поля!

Острый ножъ, святая сталь,

Унеси отъ насъ печаль!

Въ этотъ моментъ наступила кульминацiя. Одинъ изъ жрецовъ, взмахнувъ сверкнувшимъ въ свѣтѣ костра кинжаломъ, нанесъ точный, смертельный ударъ. Ритмъ музыки сталъ неистовымъ, бѣшенымъ. Хороводъ превратился въ стремительное, головокружительное круженiе.

(Запѣвала, почти крича):

Кровь руда на землю льется!

Мать-Сыра-Земля смѣется!

Пей, землица, допьяна!

Будетъ нива зелена!

(Хоръ, въ экстазѣ):

ГОЙ! ГОЙ! ГОЙ! ПЕЙ, ЗЕМЛЯ!

СИЛА РОДА! ВОЛЯ! СЛАВА!

СИЛАСЛАВЕ, ГРЯНИ ГРОМОМЪ СЪ НЕБА!

МУДРОСЛАВЕ, ДАЙ НАМЪ МЯСА, ХЛѢБА!

Ритмъ резко оборвался. Хороводъ замеръ. Участники, тяжело дыша, стояли, пошатываясь. Многiе были въ состоянiи транса, съ остекленевшими глазами и приоткрытыми ртами. Пѣсня перешла въ тихій, гудящiй речитативъ.

(Запѣвала, шепотомъ):

Духъ ушелъ… плоть осталась…

Намъ на пиръ… богамъ на славу…

Тихо… тихо… духъ летитъ…

Родъ нашъ онъ благословитъ…

(Хоръ, повторяя почти беззвучно):

Тихо… тихо… родъ хранитъ…

Слава… слава… духъ летитъ…

Пѣсня угасла. Наступила жуткая, давящая тишина. Волхвы, не теряя ни минуты, принялись за свое дѣло. Они вспарывали туши жертвенныхъ животныхъ, ловко, привычными движенiями потроша ихъ, какъ рыбу. Ведуны, въ свою очередь, собирали въ глиняные сосуды еще теплую, дымящуюся кровь и, бормоча заклинанія, смѣшивали ее съ какими-то травами и настоями. Вскорѣ это жуткое, кровавое зелье начнутъ разносить по толпѣ.

— Этимъ ритуаломъ мы не просто воздаемъ хвалу богамъ и предкамъ, — продолжалъ вѣщать верховный волхвъ, и голосъ его былъ подобенъ грому, — но и торжествуемъ свое естество, свою первобытность, свою дикость! Дабы не забывать, что мы всѣ съ вами — дѣти лѣса! Мы — животные! И этимъ надобно гордиться! Наша первобытность, наша дикость, освобождаетъ отъ оковъ законовъ и традицiй, позволяя намъ быть тѣми, кто мы есть на самомъ дѣлѣ!

Я молча, какъ завороженный, смотрѣлъ на кровавое дѣйство. Кинжалы, что я съ таким усердiѣм тащiл на всклонъ, теперь безжалостно кромсали еще теплую плоть. Вотъ сверкнуло лезвiе, и изъ распоротаго живота на землю вывалились скользкiя, дымящiеся внутренности. Обреченное животное въ послѣднiй разъ судорожно дернулось и замерло, а его кровь, густая и темная, хлынула въ подставленныя чаши. Боги, какая мерзость... и какая завораживающая красота въ этой жестокости... Я повидалъ немало на своемъ вѣку, но такое… Такое зрѣлище всякій разъ, какъ въ первый, вызывало въ душѣ смятенiе: первобытный ужасъ смѣшивался съ нездѣшнимъ, темнымъ любопытствомъ. Особенно больно было отъ мысли, что все это видятъ мои сыновья. Я искоса глянулъ на Велеслава. Лицо его было блѣдно, какъ полотно, а въ широко раскрытыхъ глазахъ застылъ ужасъ. Онъ стоялъ, вцѣпившись въ мою руку, и дрожалъ, какъ осиновый листъ. Но въ то же время онъ не отводилъ взгляда отъ кроваваго пиршества, будто загипнотизированный. Другая же часть меня, та, что была вскормлена суровыми законами нашего рода, заставляла стоять прямо, съ каменнымъ лицомъ. Нельзя показать слабость. Нельзя опозорить отца. Нельзя опозорить родъ. Тѣмъ временемъ ведуны уже разносили свое жуткое варево. Тѣ, кто успѣлъ его отведать, менялись на глазахъ. Ихъ лица искажались, глаза наливались кровью, изъ груди вырывалось низкое, утробное рычанiе. Они превращались въ дикихъ, голодныхъ звѣрей, готовыхъ въ любую секунду наброситься на еще дымящуюся тушу. Лишь остатки разума и вбитыя съ дѣтства традицiи удерживали ихъ отъ немедленной расправы. Одинъ изъ ведуновъ, съ безумнымъ блескомъ въ глазахъ, подошелъ ко мнѣ и протянулъ глиняную чашу.

— Пей, дитя лѣса и боговъ! Оставь свою личину и стань тѣмъ, кто ты есть!

Я съ отвращенiемъ посмотрѣлъ на бурлящую въ чашѣ кроваво-зеленую жижу, въ которой плавали незнакомыя листья и коренья. Отъ напитка исходилъ тошнотворно-сладкiй, пряный запахъ. Я перевелъ недоверчивый взглядъ на ведуна, затѣмъ — на своего отца, отпiвшего сей отвар. Тотъ уже мало походилъ на грiба. Его ноздри раздувались, губы были плотно сжаты, а глаза горѣли дикимъ, первобытнымъ огнемъ. Но даже въ этомъ животномъ обличiи онъ сохранялъ свою желѣзную волю и строгiй нравъ. Замѣтивъ мою медлительность, онъ издалъ глухой, гортанный рыкъ, въ которомъ я съ трудомъ разобралъ приказъ:

— ПЕЙ!

Закрывъ глаза и зажавъ носъ, я выхватилъ у ведуна чашу и сдѣлалъ большой, судорожный глотокъ. Мерзкая, вязкая жидкость обожгла горло, заставивъ меня закашляться. Глаза тутъ же наполнились слезами. По всему тѣлу разлился нестерпимый жаръ, а въ животѣ, будто кто-то разворошилъ горящiе угли. И вмѣстѣ съ этимъ пришелъ голодъ. Негрiбной, всепоглощающiй голодъ. Изъ моего рта непроизвольно потекли слюни, а кулаки сжались съ такой силой, что хрустнули, а вѣны вздулись. Хотелось кричать, выть, крушить все вокругъ. Но сильнѣе всего хотѣлось жрать. Мой взглядъ, затуманенный первобытной яростью, устремился на соблазнительно-беззащитное, выпотрошенное тѣло быка. Я уже было ринулся къ нему, но чья-то желѣзная хватка вцѣпилась мнѣ въ плечо. Отецъ.

— РАНО! ЖДАТЬ СТАЮ! ПОТОМЪ ЖРАТЬ! — прорычалъ онъ мнѣ прямо въ ухо, и его голосъ былъ похожъ на рыкъ пещернаго медвѣдя. Онъ и самъ едва сдерживался, его тѣло напряглось, какъ натянутая тетива.

Я попытался вырваться, но его хватка была мертвой. Мнѣ пришлось подчиниться.

— МХМ… ЛАДНО! — выдавилъ я изъ себя, чувствуя, какъ дикая ярость борется во мнѣ съ послѣдними остатками разума.

Краемъ глаза я увидѣлъ, какъ тотъ же ведунъ, что опоилъ меня, теперь подходилъ къ моему сыну. Велеславъ, блѣдный какъ смерть, затравленно смотрелъ на протянутую ему чашу. Онъ пытался отшатнуться, спрятаться за моей спиной, но два другихъ жреца крѣпко держали его за плечи.

— Нѣтъ… не надо… — шепталъ онъ, и голосъ его дрожалъ.

— Пей, мальчикъ! Пей, и обрящешь силу звѣря! — прошипѣлъ ведунъ, и въ его глазахъ блеснулъ недобрый огонекъ.

Увидѣвъ страхъ въ глазахъ своего сына, я забылъ обо всемъ. Первобытная ярость, доселѣ сдерживаемая отцомъ, вырвалась наружу. Съ глухимъ ревомъ я отшвырнулъ руку отца и бросился на ведуна, намѣреваясь разорвать его въ клочья.

— НЕ ТРОГАЙ ЕГО, ТВАРЬ! — зарычалъ я, но прежде чѣмъ успѣлъ добраться до обидчика, желѣзные тиски вновь сжали моё тѣло. Отецъ, напрягши всѣ силы, удерживалъ меня.

— УСПОКОЙСЯ, ГЛУПЕЦЪ! ЭТО РИТУАЛЪ! ОНЪ ДОЛЖЕНЪ ПРОЙТИ ЕГО! — рычалъ онъ мнѣ прямо въ ухо, и его слова, подобно ледяной водѣ, немного остудили мой пылъ.

Тѣмъ временемъ ведунъ, воспользовавшись моимъ замѣшательствомъ, силой влилъ содержимое чаши въ горло моему сыну. Велеславъ закашлялся, захрипѣлъ, и его тѣло выгнулось дугой. Черезъ мгновенiе его глаза, еще недавно полные детскаго страха, налились кровью, а изъ груди вырвался такой же дикiй, первобытный рыкъ, какой только что издавалъ я самъ. Онъ вырвался изъ рукъ жрецовъ и, оскаливъ зубы, уставился на меня безумнымъ взглядомъ. Я замеръ, глядя на это чудовищное преображенiе. Мой сынъ… мой мальчикъ… превратился въ дикаго, голоднаго звѣря. Отцовскiй инстинктъ боролся во мнѣ съ первобытной яростью, порожденной проклятымъ зельемъ. Я видѣлъ въ немъ и своего ребенка, и опаснаго хищника одновременно. Хватка отца ослабла. Онъ тоже видѣлъ, что я немного пришелъ въ себя. Въ этотъ моментъ верховный волхвъ вновь вышелъ въ центръ круга и вознесъ руки къ небу. Его голосъ, усиленный магией мѣста, прогремѣлъ надъ поляной:

— Дѣти Силаслава! Сыны Мудрослава! Сегодня мы вкусимъ силу звѣря! Мы станемъ имъ! Кровь къ крови, плоть къ плоти! Забудьте свои имена! Забудьте свои слабости! Сегодня вы — стая

Съ послѣднимъ его словомъ, толпа взревела. Это былъ не грiбной крикъ, а единый, первобытный вой, полный голода, похоти и неукротимой ярости. Хватка отца ослабла. Онъ отпустилъ меня и самъ, пригнувшись къ землѣ, подобно хищнику передъ прыжкомъ, издалъ низкiй, утробный рыкъ.

И тогда началось.

Словно по невидимой командѣ, вся стая ринулась къ истерзанной тушѣ. Они не бѣжали — они неслись на четверенькахъ, отталкиваясь отъ влажной земли сильными, жилистыми руками и ногами. Грязь и клочья травы летѣли изъ-подъ ихъ конечностей. Первые добравшiеся до муров впились въ ихъ плоть зубами, отрывая огромные, кровоточащiе куски. Ревъ, чавканiе и хрустъ ломаемыхъ костей смѣшались въ единую, тошнотворную какофонiю. Меня тоже захватилъ этотъ общiй порывъ. Голодъ, усиленный дьявольскимъ зельемъ, окончательно заглушилъ послѣднiе остатки разума. Я бросился впередъ, расталкивая другихъ, отчаянно стремясь къ источнику этого божественнаго запаха свѣжей крови. Кто-то въ ярости вцѣпился мнѣ въ ногу, пытаясь оттащить, но я, не раздумывая, съ первобытнымъ рыкомъ ударилъ его кулакомъ по лицу, чувствуя, какъ подъ костяшками съ противнымъ хрустомъ что-то сломалось. Боль въ рукѣ была ничѣмъ по сравненiю съ огнемъ, бушевавшимъ въ животѣ. Добравшись, наконецъ, до своей доли, я опустился на колѣни прямо въ липкую, теплую лужу крови и вцѣпился зубами въ еще подрагивающiй бокъ. Жесткiя волокна мяса поддавались съ трудомъ. Я рвалъ его, давясь, глотая огромные куски почти не жуя. Кровь текла по моему подбородку, пачкая шею и грудь. Вкусъ былъ неописуемъ — металлическiй, соленый, живой. Онъ наполнялъ меня силой, дикой, необузданной, пьянящей энергией. Рядомъ со мной мой отецъ, съ лицомъ, превратившимся въ кровавую маску, отрывалъ ребра отъ позвоночника, ломая ихъ голыми руками съ оглушительнымъ трескомъ. Мой сынъ, мой юный Велеславъ, съ безумными, выкатившимися изъ орбитъ глазами, вцѣпившись въ скользкiй кусокъ печени, жадно пожиралъ его, утробно рыча, какъ звѣрёкъ. Кто-то, въ приступѣ берсеркерской ярости, дрался за право добраться до еще бьющагося сердца, нанося другъ другу глубокія, рваныя раны ногтями и зубами. Это былъ не пиръ. Это была бойня, вакханалiя плоти и крови, гдѣ каждый былъ одновременно и охотникомъ, и добычей. Воздухъ наполнился густымъ, тяжелымъ запахомъ свѣжего мяса, пота, крови и первобытнаго безумiя. Весь мiръ сузился до этой поляны, до этого костра и до этого окровавленнаго, истерзаннаго тѣла, которое мы пожирали, сливаясь въ единый, первобытный организмъ, въ единую, жаждущую крови стаю. Насыщенiе пришло такъ же внезапно и яростно, какъ и голодъ. Желудокъ, набитый до отказа сырымъ, тяжелымъ мясомъ, горѣлъ огнемъ, но этотъ огонь уже не требовалъ пищи. Онъ требовалъ выхода. Энергiя, полученная отъ плоти могучаго звѣря, бурлила въ жилахъ, отчаянно ища примѣненiя. Кости ломило, мышцы сводило судорогой отъ нестерпимаго желанiя двигаться, драться, доказывать свою силу, утверждать свое господство. Пиршество быстро превратилось въ хаотичное, кровавое месиво. Туша муров, еще недавно казавшаяся символомъ мощи и плодородия, теперь представляла собой лишь груду обглоданныхъ костей и кровавыхъ ошметковъ. Вокругъ нее, пошатываясь и рыча, бродили насытившиеся члены стаи. Ихъ взгляды, все еще затуманенные дурманомъ, начали искать новую цѣль. Другъ друга. Первый ударъ прозвучалъ, какъ раскатъ грома. Двое мужиковъ, еще секунду назадъ вмѣстѣ рвавшихъ мясо съ одного бока, сцѣпились въ яростной схваткѣ за оставшiйся кусокъ жира. Кулакъ одного съ глухимъ, влажнымъ звукомъ врезался въ лицо другого. Брызнула кровь, смѣшиваясь съ кровью мурова на его кожѣ. Это стало сигналомъ. Я тоже почувствовалъ это. Злость. Неконтролируемая, чистая, пьянящая злость, выжигающая изнутри все грiбное. Рядомъ со мной отецъ выпрямился во весь свой могучiй ростъ. Его грудь ходила ходуномъ, ноздри раздувались, какъ у загнаннаго звѣря. Онъ посмотрѣлъ на меня, и въ его глазахъ я увидѣлъ то же самое адское пламя.

— СИЛУ ПОКАЖИ! — прорычалъ онъ, и голосъ его былъ похожъ на скрежетъ камней. Онъ не обращался ко мнѣ, грiбу. Онъ обращался къ духу звѣря, пробудившемуся внутри меня. И я отвѣтилъ. Мой взглядъ упалъ на коренастаго грiба, который только что грубо оттолкнулъ отъ останковъ мурова тщедушнаго юнца. Этотъ мужикъ, съ бородой, слипшейся отъ крови и жира, повернулся ко мнѣ, оскаливъ въ презрительной усмѣшкѣ свои пожелтѣвшiе, кривые зубы.

— ЧТО УСТАВИЛСЯ, ЩЕНОКЪ?

Это было все, что мнѣ было нужно. Я не думалъ. Тѣло двигалось само. Я прыгнулъ на него, вложивъ въ ударъ всю тяжесть своего тѣла и первобытную ярость, кипѣвшую внутри. Мой кулакъ врезался ему точно въ лицо. Раздался отвратительный, влажный хрустъ, и мужикъ съ дикимъ воемъ повалился на спину, зажимая нозри руками, изъ которыхъ тотчасъ хлынула темная, серая кровь. Вокругъ насъ поляна превратилась въ настоящее пекло. Мужчины, забывъ о родствѣ и дружбѣ, сцѣпились въ безпорядной, жестокой дракѣ. Они били другъ друга кулаками и ногами, въ кровь раздирали ногтями лица, кусались, какъ бѣшеные жiвотные. Это не была битва за что-то. Это было чистое, незамутненное насилiе, радостное и освобождающее. Вопли боли смѣшивались съ торжествующими криками и звѣринымъ рыкомъ, сливаясь въ единую, чудовищную симфонiю безумiя. Мой отецъ, подобно нядвѣдю-шатуну, схлестнулся съ двумя другими воинами. Онъ двигался съ невѣроятной для его грузной комплекцiи грацiей и жестокостью. Увернувшись отъ размашистаго удара одного, онъ мертвой хваткой вцѣпился въ его волосы и съ силой приложилъ лицомъ о свое крѣпкое колѣно. Затѣмъ, не теряя ни секунды, развернулся ко второму, легко блокировавъ его неуклюжiй выпадъ, и нанесъ сокрушительный ударъ локтемъ прямо въ челюсть. Я тоже не остался въ сторонѣ. Уложивъ своего перваго противника, я огляделся въ поискахъ новой жертвы. Радостный, животный азартъ переполнялъ меня. Краемъ глаза я увидѣлъ, какъ моя матушка, обычно такая спокойная и сдержанная, съ дикимъ визгомъ вцѣпилась въ волосы другой женщинѣ и, поваливъ ее на землю, молотила кулаками по спинѣ и ребрамъ. Это было прекрасно. Это было правильно. Никакихъ правилъ, никакой жалости. Только сила. Только инстинктъ. Я бросился въ самую гущу бiтвы, нанося и получая удары, чувствуя, какъ кровь — своя и чужая — липкими струйками стекаетъ по лицу. Каждый пропущенный ударъ лишь разжигалъ ярость, каждый нанесенный — приносилъ волну первобытнаго экстаза. Мы были стаей. И мы праздновали свою силу такъ, какъ умѣли — въ крови и боли. Боль отъ ударовъ, смѣшанная съ дурманомъ зелья и вкусомъ крови, породила новую, иную жажду. Агонiя драки начала плавно перетекать въ агонiю страсти. Границы между болью и наслажденiемъ стерлись, превратившись въ единый, первобытный импульсъ. Ярость боя не утихла, она лишь смѣнила свой векторъ, требуя иного, болѣе глубокаго и животнаго слiянiя. Я повалилъ на землю очередного противника, навалившись на него всѣмъ тѣломъ. Подъ нами хлюпала пропитанная кровью и грязью земля. Я занесъ кулакъ для новаго удара, но мой взглядъ встрѣтился съ его — и въ его глазахъ я увидѣлъ не страхъ, а такое же дикое, голодное желанiе. Это былъ не мужчина. Это была одна изъ женщинъ. Ее лицо было испачкано грязью и кровью, а порванная рубаха слегка обнажала крупную, тяжелую грудь, вздымающуюся отъ тяжелаго дыхания. Она не сопротивлялась. Вмѣсто этого она выгнулась мнѣ навстрѣчу, ее губы растянулись въ хищномъ оскалѣ, обнажая окровавленные зубы.

— СИЛЬНѢЕ… — прохрипѣла она, и ея руки, сильные, какъ у мужчины, обвили мою шею, притягивая къ себѣ.

Этотъ хриплый шепотъ сталъ спусковымъ крючкомъ. Вокругъ насъ происходило то же самое. Драка, достигшая своего апогея, перерождалась въ нѣчто иное. Мужчины, которые секунду назадъ ломали другъ другу морды, теперь съ рычанiемъ срывали съ женщинъ остатки одежды. Женщины не кричали отъ ужаса, они отвѣчали имъ тѣмъ же — впивались ногтями въ спины, кусали плечи, выгибались въ неистовомъ, первобытномъ танцѣ. Воздухъ наполнился новымъ наборомъ звуковъ: къ хрипамъ и рычанiю добавились громкiе, влажные шлепки обнаженныхъ тѣлъ, стоны, переходящiе въ вой, и тяжелое, прерывистое дыханiе. Мой отецъ, повергнувъ своихъ противниковъ, яростнымъ движенiемъ схватилъ за волосы мою мать. Онъ грубо развернулъ ее и прижалъ къ шершавому, покрытому мхомъ стволу древняго дуба. Она не сопротивлялась. Лишь запрокинула голову, подставляя свою гордую шею подъ его грубые, жадные поцелуи. Онъ рванулъ ее юбку, и грубая ткань съ сухимъ трескомъ разошлась, обнажая сильные, мускулистые бедра, покрытые сеточкой шрамовъ отъ прошлыхъ ритуаловъ. Я чувствовалъ, какъ наливается тяжестью мой пахъ. Горячая кровь прилила къ чресламъ, смѣшивая ноющую боль отъ полученныхъ ушибовъ съ нестерпимымъ, всепоглощающимъ возбужденiемъ. Это было не просто совокупленiе. Это было продолженiе боя, его высшая точка, его кровавый апофеозъ. Я опустилъ кулакъ. Вмѣсто удара мои пальцы, измазанные въ чужой крови, вцѣпились въ ткань рубахи на женщинѣ подо мной и съ силой дернули. Ткань, пропитанная потомъ и грязью, поддалась, обнажая ея упругое, пышущее жаромъ тѣло. Ее соски, твердые, какъ камни, терлись о мою грудь, вызывая разряды электрическаго тока по всему тѣлу. Она глухо застонала, двигая бедрами, прижимаясь своимъ влажнымъ, податливымъ лономъ къ моему паху. Я почувствовалъ обжигающее тепло сквозь грубую ткань своихъ штановъ. Здѣсь не было мѣста ни нѣжности, ни прелюдiямъ. Лишь первобытная потребность, слѣпой инстинктъ, усиленный до предѣла колдовскимъ зельемъ и дикой яростью битвы. Мои пальцы, не слушаясь, расстегнули пряжку на поясѣ. Я не сталъ снимать штаны до конца, лишь высвободилъ свой напряженный, пульсирующiй удъ, направляя его въ податливое, жаждущее лоно. Женщина подо мной жадно выгнулась, словно встрѣчая долгожданного гостя. И тогда первобытный хаосъ боя сменился ритмичнымъ танцемъ двухъ тѣлъ. Я былъ подобенъ молоту, а она — раскаленному металлу на наковальнѣ. Наши движенiя были рѣзкими, грубыми, лишенными всякой грiбной грацiи. Она вскрикнула — не отъ боли, а отъ дикаго, животнаго восторга — и вцѣпилась зубами мнѣ въ плечо. Острая боль лишь подхлестнула ярость моей похоти, заставляя двигаться все быстрѣе, все глубже, стремясь слиться съ ней въ единое, корчащееся въ экстазѣ цѣлое. Поляна превратилась въ единое, стонущее, пульсирующее тѣло. У костра, на истерзанныхъ останкахъ быка, въ лужахъ крови и грязи — повсюду сплетались въ первобытномъ танцѣ обнаженныя тѣла. Они двигались въ единомъ, бѣшеномъ ритмѣ, подчиняясь лишь древнему, какъ самъ мiръ, инстинкту продолженiя рода, лишенному всякой человѣчности и морали. Это было торжество жизни въ ея самой дикой, необузданной формѣ, кровавая свадьба плоти и духа, гдѣ каждый бралъ и отдавался съ одинаковой, первобытной яростью. Но бѣшеный ритмъ вакханалiи не могъ длиться вѣчно. Одинъ за другимъ, приступы животной страсти достигали своего пика и гасли, оставляя послѣ себя лишь сладкую дрожь въ конечностяхъ и глубокое, всепоглощающее истощенiе. Вопли и стоны постепенно стихли, смѣнившись тяжелымъ, прерывистымъ дыханiемъ и тихими, удовлетворенными всхлипами, растворяющимися въ предрассвѣтной тишинѣ. Мой собственный конецъ былъ подобенъ удару молнiи. Тѣло выгнулось дугой, мышцы свело жестокой судорогой, и изъ горла вырвался протяжный вой. Я излился въ податливое лоно женщины, чувствуя, какъ послѣднiя капли ярости и похоти покидаютъ меня, оставляя послѣ себя лишь звенящую, блаженную пустоту. Она отвѣтила мнѣ тѣмъ же, содрогнувшись всѣмъ тѣломъ и глубоко, судорожно застонавъ, послѣ чего ея тѣло обмякло, и она тяжело откинула голову на мокрую отъ крови и пота землю. Нѣсколько долгихъ мгновенiй я лежалъ на ней, не въ силахъ пошевелиться, чувствуя, какъ глухо колотится ея сердце подъ моей грудью. Ея рука, до этого сжимавшая мое плечо до синяковъ, ослабла и безвольно соскользнула внизъ. Я медленно, съ огромнымъ усилiемъ, выскользнулъ изъ ея разгоряченнаго, влажнаго нутра и откатился въ сторону. Прохладный ночной воздухъ приятно холодилъ мою потную, разгоряченную кожу. Вокругъ царила похожая картина. Поляна, еще недавно бывшая ареной для боя и дикаго совокупленiя, превратилась въ огромное лежбище. Обнаженныя тѣла, переплетенныя мгновенiе назадъ въ неистовомъ экстазѣ, теперь расслабленно лежали рядомъ другъ съ другомъ, не обращая вниманiя на наготу, грязь и кровь. Мужчины и женщины, члены одной стаи, сытые и умиротворенные, дѣлили одно пространство, одинъ покой послѣ бури. Мой отецъ лежалъ на спинѣ у могучихъ корней стараго дуба, положивъ голову на животъ матери. Ея рука лѣниво гладiла его грiбную шляпу. Ихъ дыхание было ровнымъ и глубокимъ. Они не разговаривали. Слова были не нужны въ этой первобытной идиллiи. Огонь въ кострѣ началъ медленно угасать. Языки пламени стали ниже и лѣнивѣе, отбрасывая на поляну мягкiя, подрагивающiя тѣни. Едкiй дымъ смѣнился успокаивающимъ, сладковатымъ запахомъ тлѣющихъ углей, который смѣшивался съ тяжелымъ, мускуснымъ ароматомъ пота, сѣмени и остывающей крови. Гдѣ-то въ глубинѣ лѣса протяжно ухнула ова, и ея крикъ показался неестественно громкимъ въ наступившей тишинѣ. Ведунъ, единственный, кто не принималъ участiя въ общей орriи, спокойно сидѣлъ у догорающаго костра, методично подбрасывая въ него сухiя вѣтки. Его лицо, освѣщенное пляшущими отблесками пламени, было спокойнымъ, почти безмятежнымъ. Онъ съ удовлетвореніемъ наблюдалъ за своей паствой, какъ уставшiй, но довольный пастухъ наблюдаетъ за своимъ отдохнувшимъ и сытымъ стадомъ.

Утро туманное, утро сѣдое, повило поляну хладомъ сырымъ да болью въ каждомъ мускулѣ. Первые лучи, сквозь густую листву пробиваясь, лѣниво освѣщали слѣды ночного шабаша: примятую, вытоптанную до грязи траву-мураву, пропитанную кровію и потомъ, обглоданные дочиста кости тура дикаго, разбросанные по округѣ обрывки одеждъ да въповалку спящія тѣлеса. Первыми просыпались тѣ, кто покрѣпче. Движенія ихъ были медленны и мучительны. Одинъ стеналъ, потягиваясь всѣмъ тѣломъ, другой молча садился, озирая раны свои — новые синяки, царапины глубокія да засосы багровые. Покой ночи смѣнился трезвой, утренней явью. А вмѣстѣ съ ней вернулись и инстинкты древніе, собственническіе, но уже не въ дикой, первобытной формѣ своей, а въ соціальной. Разверзъ я свои очи отъ того, что кто-то грубо толкнулъ меня сапогомъ въ бокъ. Надо мной, заслоняя свѣтъ утренній, возвышался Ратиборъ — тотъ самый кряжистый мужикъ, коему я вчера по мордѣ заѣхалъ. Лицоъ его распухлоъ и налился фиолетомъ, а изъ ноздрей все еще сочилась запекшаяся кровь. Очи его метали молніи.

— Ты, — прохрипѣлъ онъ, указуя на меня перстомъ своимъ. — Сіе моя дѣвка.

Я перевелъ взглядъ въ сторону. Жена, съ которой я провелъ остатокъ ночи, все еще спала. Имя ей было Пердислава. Была она крѣпка, съ бедрами широкими, руками сильными и волосами каштановыми, густыми, что по землѣ-матушкѣ раскинулись. Трофей знатный. Всяко лучше моей правильной и сомневающийся Заряны. Я неторопливо поднялся на ноги, разминая затёкшую шею. Боль въ разбитыхъ костяшкахъ кулаковъ моихъ пріятно отрезвляла.

— Была твоя, — спокойно отвѣтилъ я, глядя Ратибору прямо въ очи. — Нынѣ же моя.

Лицо его исказилось отъ лютой ярости.

— Азъ тебѣ сейчас ноги-то переломаю, отродье псовое!

Онъ ринулся на меня, но движенія его были медленны и предсказуемы. Я съ лёгкостью уклонился отъ его размашистаго удара, и покуда онъ по инерціи пролеталъ мимо, со всей дури врезалъ ему кулакомъ подъ ребра. Ратиборъ согнулся вдвое, издавъ сдавленный хрипъ, подобный вою раненого звѣря. Я не далъ ему опомниться. Схвативъ его шляпу, я съ размаху приложилъ его ликомъ о тотъ самый валунъ, у коего почивалъ. Раздался глухой, мокрый стукъ, и тѣло Ратибора обмякло. Онъ сползъ на землю, оставляя на камнѣ кровавый слѣдъ своего позора. Харкнувъ съ желчью на распростертое у ногъ моихъ тѣло, я выпрямился. Воздухъ сдѣлался чище, что ли. Побѣда, пусть и малая, всегда сладка на вкусъ. Пердислава, разбуженная шумомъ нашей короткой, но яростной схватки, приподнялась на локтѣ, и въ широко раскрытыхъ глазахъ ея не было ни капли страха. Лишь холодный, трезвый расчетъ. Оцѣнка. И, кажется, я эту оцѣнку прошелъ съ честью, ибо въ глубинѣ зрачковъ ея мелькнулъ огонекъ… уваженія? А можетъ, и чего покрѣпче. Рядомъ,стоял мой отецъ. Онъ давно уже не спалъ и съ явнымъ одобреніемъ наблюдалъ за моимъ поединкомъ, поглаживая густую, съ просѣдью, бороду.

— Добрый захватъ. Сильный, — пророкоталъ онъ своимъ низкимъ, привыкшимъ повелѣвать голосомъ. — А теперь иди и свою верни. Негоже родовому мужу жену терять, словно шапку въ кабакѣ.

Слова его, словно розги, хлѣстнули по самолюбію. Правъ былъ батя, охъ, какъ правъ. Заряна, можетъ, и была нѣкогда моей, но я упустилъ ее. Не удержалъ. Ночь смѣшала все, и теперь она, моя Заряна, прижималась къ плечу какого-то долговязого хлыща по имени Лютоборъ. Тотъ, чувствуя нашъ разговоръ, опасливо косился въ нашу сторону, но дѣлалъ видъ, что поглощенъ созерцаніемъ догорающихъ углей. Заряна же, все еще пьяная отъ ночного веселья и выпитой медовухи с отваром ведунов, хихикала, что-то шепча ему на ухо и игриво толкая въ бокъ.

— Охъ, Лютоборушка, богатырь ты мой! — заливалась она смѣхомъ, бѣсстыдно виляя бедрами. — Глянь, какъ твой соколъ-то глядитъ грозно! Небось, ревнуетъ?

— Поможешь, батя? — проскрипѣлъ я, сжимая кулаки до хруста. Как могла эта шлюха прѣдать мѣня после всѣх слов вчѣра? Гнѣв переполнял меня.

Отецъ усмѣхнулся, разминая могучіе плечи.

— За бабу свою вдвоемъ биться? Не по-мужски сіе, — онъ покачалъ головой, но потомъ лукаво подмигнулъ мнѣ. — А впрочемъ… Этотъ Лютоборъ мнѣ давно не по нраву. Слишкомъ тощъ да вертлявъ. Пойдемъ, проучимъ сопляка.

Мы двинулись къ нимъ. Не спеша, но уверенно, словно два едвѣдя, вышедшіе на свою территорію. Шаги наши были тяжелы и гулки. Лютоборъ, замѣтивъ наше приближеніе, вмигъ протрезвѣлъ и вскочилъ на ноги, выставляя впередъ тонкія, словно вѣтки, руки. Заряна испуганно пискнула и, какъ трусливая мышь, спряталась за его спину.

— Не подходите! — пискляво взвизгнулъ Лютоборъ, пытаясь казаться грознымъ. — Она… она теперь моя! Я ее ночью завоевалъ!

Ярина, выглядывая из-за его плеча, все еще пыталась хорохориться.

— Слышалъ, да? — хихикнула она, хотя въ голосѣ уже слышался страхъ. — Онъ меня завоевалъ! А ты… ты меня потерялъ, пока съ этой… кобылой кувыркался! Изменщикъ!

Отецъ даже не удостоилъ его отвѣтомъ. Онъ просто подошелъ и ударилъ. Короткій, сокрушительный ударъ въ челюсть — и Лютоборъ, издавъ жалкій хрипъ, рухнулъ на землю, какъ подкошенный колосъ. Я же подошелъ къ Заряне. Она перестала хихикать. Лицо ея поблѣднѣло, а въ глазахъ плескался животный ужасъ. Она вдругъ плюхнулась на колѣни, цепляясь за подолъ моей рубахи. Пьяный угаръ схлынулъ мгновенно, оставивъ лишь липкій, отрезвляющій страхъ.

— Прости, соколъ ясный! Прости меня, окаянную! — завыла она, заливаясь слезами и размазывая по щекамъ грязь. — Бѣсъ попуталъ! Медовуха проклятая разумъ замутила! Не по своей волѣ я, по наущенію дикой страсти! Не губи, родимый!

Я грубо схватилъ ее за шляпу, чуть не сорвав ѣё, и рывкомъ поднялъ на ноги.

— Ахъ ты, блядь вѣроломная! Клялась вѣрность хранить до гробовой доски, а сама… Пошли, — приказалъ я, таща ее за собой, не обращая вниманія на всхлипы.

Я подвелъ ее къ Пѣрдiславѣ, которая все ужѣ сидѣла у валуна, съ любопытствомъ наблюдая за сценой.

— Вотъ, — прорычалъ я, обращаясь къ обеимъ. — Теперь вы мои. Поняли?

Пѣрдiслава лишь коротко кивнула, но во взглядѣ ея, устремленномъ на хнычущую Заряну, читался нескрываемый вызовъ и презрѣніе. Заряна же лишь испуганно опустила глаза, дрожа всѣмъ тѣломъ, словно осиновый листъ на вѣтру. Отлично. Порядокъ установленъ. Одна будетъ ложе мое грѣть, другая — хозяйство вести. И пусть только попробуютъ ослушаться. Отецъ хлопнулъ меня по плечу такъ, что я едва устоялъ на ногахъ. Длань у него была тяжелая, словно едвѣжья лапа.

— Вотъ такъ, отродье мое! — пророкоталъ онъ, и въ глазахъ его зажегся тотъ же хищный огонь, что пламенѣлъ въ его груди. — Мужъ истинный беретъ то, что по праву ему принадлежитъ. И еще немного сверху, про запасъ.

Хаосъ, царившій на полянѣ туманнымъ утромъ, сталъ медленно, но вѣрно обретать зловещую структуру. Воздухъ, еще недавно пьянящій ароматами ночного разгула, теперь загустѣлъ, налился тяжестью предчувствія большой крови. Единичныя стычки за бабъ и мѣсто у костра переросли въ нѣчто большее, въ нѣчто болѣе грозное и осмысленное. Это была уже не просто пьяная драка самцовъ, а суровое рожденіе новыхъ союзовъ и безжалостное утвержденіе власти сильныхъ родовъ надъ слабыми. Тѣ, кто очнулся отъ угара, быстро смѣкнули, что въ одиночку имъ не удержать ни вчерашнюю добычу, ни даже собственную шкуру на костяхъ. Сила теперь была въ кулакѣ, въ родѣ, въ единствѣ крови. Отецъ окинулъ поляну хозяйскимъ, оцѣнивающимъ взглядомъ, будто прикидывая, какой кусокъ пожирнѣе урвать.

— Зови сынов и братьевъ, — бросилъ онъ мнѣ, не оборачиваясь. Голосъ его звучалъ твердо и властно. — Моихъ и своихъ. И племянниковъ разбуди. Родъ Бориславовъ что-то ужъ больно много на себя беретъ. Гляди, скоты, нашу Миладу заграбастали!

Я прослѣдилъ за его взглядомъ и узрѣлъ. Моя двоюродная сестра Милада, дѣвка молодая, статная, растерянно стояла рядомъ съ двумя здоровыми лбами изъ рода Борислава. Одна ея рука была въ желѣзномъ захватѣ Горазда, наглого и широкоскулого парня, а второй, его братъ Всеволодъ, стоялъ рядомъ, переминаясь съ ноги на ногу, играя желваками и злобно поглядывая на насъ из-подъ своихъ густыхъ бровей. Въ ихъ глазахъ не было сомнѣнія, лишь наглая увѣренность въ своемъ правѣ сильного. Кровь, что только начала остывать послѣ схватки съ Ратиборомъ, снова забурлила въ жилахъ. Ночная, пьяная ярость ушла безвозвратно, но на ея мѣсто пришла иная злоба — холодная, расчетливая, родовая. Злоба волка, защищающаго свою стаю.

— ГОДИМИРЪ! ВЕЛЕСЛАВЪ! — рявкнулъ я во всю мощь своихъ легкихъ, и голосъ мой, подобно грому, прокатился надъ поляной. Нѣсколько спящихъ неподалеку вздрогнули и испуганно проснулись, озираясь по сторонамъ. — ПОДЪЕМЪ! ДѢЛО ЕСТЬ!

Изъ кучи тѣлъ, что спали у догорающаго костра, подобно червямъ изъ вороха прошлогодней листвы, начали выбираться мои родичи. Вотъ поднялся Годимиръ, сынъ мой, широкоплечій и невысокій, похожій на вросшій въ землю дубовый пень. А вотъ и Велеславъ, сын мой долговязый и жилистый, съ быстрыми, бѣгающими глазками, вѣчно выискивающими, гдѣ что плохо лежитъ. Они потерли лица могучими дланями, разгоняя остатки сна, и, пошатываясь, подошли къ намъ.

— Чего орать-то сзаранку? — проворчалъ Годимиръ, съ недовольствомъ почесывая свѣжій, наливающійся синевой синякъ на скулѣ.

— Бориславы нашихъ дѣвокъ жмутъ, — коротко, словно топоромъ отрубилъ отецъ. — И не только нашихъ. Время пришло, пора показать этимъ выскочкамъ ихъ истинное мѣсто.

И будто въ отвѣтъ на его слова, съ другого конца поляны раздался зычный, властный гласъ Борислава-старшего, главы ихъ проклятого рода. Онъ тоже не дремалъ, собирая своихъ псовъ. Вокругъ него, словно мухи на медъ, слѣтались мужики — крѣпкіе, злобные, готовые рвать и метать по первому слову своего вожака. Ихъ родъ былъ самымъ многочисленнымъ на этомъ сборищѣ, и они, по-видимому, рѣшили, что это даетъ имъ право диктовать свои поганыя условія всѣмъ остальнымъ. Напряженіе достигло своего предѣла. Еще одна искра, одно неловкое слово — и поляна утонетъ въ крови. Родъ нашъ былъ не великъ числомъ, но славенъ лютостью своею, коей боялись и которую уважали. Отецъ мой, Весимиръ, два его брата-погодка, я, сыновья мои Годимиръ, Велеславъ да еще пара двоюродныхъ — итого восемь крѣпкихъ кулаковъ. Противъ ихъ дюжины, а то и болѣе.

— Маловато насъ буде, отче, — проронилъ Велеславъ, нервно сглотнувъ и оглядывая плотную стѣну враговъ. Глазки его бѣгали, выискивая путь къ отступленію, но пути не было.

— Молчи, трусъ! — рыкнулъ отецъ, и слова его были тяжелы, какъ молотъ кузнеца. — Сила не въ числѣ, а въ ярости! Въ правдѣ нашей!

Онъ нагнулся и подобралъ съ сырой земли увѣсистую дубину — обломанную моровью ногу съ остатками раздробленнаго копыта, почернѣвшую отъ крови и грязи. Оружіе дикое, но смертоносное. Мы двинулись имъ навстрѣчу. Не бѣгомъ — медленнымъ, тяжелымъ шагомъ, расходясь въ неровную, щербатую линію, подобно стаѣ волковъ, идущей на едвѣдя. Поляна затихла. Всѣ звуки смѣшались въ одинъ низкій, тревожный гулъ. Тѣ, кто не принадлежалъ ни къ нашему роду, ни къ роду Бориславовъ, поспѣшно отползали въ стороны, освобождая мѣсто для кровавой сѣчи. Женщины, подобно стаѣ испуганныхъ птицъ, сбились въ отдѣльную кучу у опушки, съ тревогой и тайнымъ азартомъ наблюдая за нами. Мои двѣ — Пердислава и ноющая Заряна — стояли рядомъ. Я поймалъ взглядъ Заряны: ея ноздри трепетали, а въ глазахъ горѣлъ огонь предвкушенія битвы. Она была изъ нашего тѣста. Двѣ стѣны изъ живой плоти, ярости и ненависти сошлись въ центрѣ поляны. Между нами осталось не болѣе десяти шаговъ. Воздухъ сгустился до предѣла, его можно было рѣзать ножомъ. Казалось, даже птицы замолкли на деревьяхъ, ожидая развязки.

— Отдайте Миладу, Бориславы! — прорычалъ мой отецъ, и голосъ его пронесся надъ поляной, заставивъ многихъ вздрогнуть. Онъ медленно поднялъ свою импровизированную палицу, указывая ею на враговъ. — И жену Свира верните по-хорошему. Иначе кровью своей умоетесь, паскуды!

Бориславъ-старшій, тучный, краснолицый мухомор съ маленькими, поросячьими глазками, вышелъ на шагъ впередъ. Онъ презрительно огляделъ наши ряды и расхохотался громкимъ, лающимъ смѣхомъ.

— Кто это тутъ намъ угрожаетъ? Велемиръ со своими выродками? — прохрипѣлъ онъ, утирая слезы смѣха. — Кто силенъ, тотъ и правъ, старый хрычъ! Ночью ваша взяла, не спорю, но то была ночь, пьяное безуміе! А сейчасъ день, и васъ — жалкая горстка! Убирайтесь прочь, пока кости ваши цѣлы!

— Ты смотрi не задохнись, хрякъ жирный! А то отдышка у тебя такая, будто на тот свет собiраѣшься почiть! — крикнулъ изъ нашихъ рядовъ Велеславъ, осмѣлѣвъ. — Лучшѣ выходи на бой, жiрдяй! Посмотримъ, чьи кости первыми хрустнутъ!

— Это мы сейчасъ и провѣримъ, щенокъ! — взревелъ въ отвѣтъ Гораздъ, сынъ Борислава. Онъ грубо оттолкнулъ отъ себя Миладу и сжалъ свои огромные кулачищи.

Это было послѣднее слово. Терпѣніе лопнуло.

Отецъ издалъ боевой кличь, полный первобытной ярости, и первымъ бросился впередъ. Его костяная дубина со свистомъ, отъ коего закладывало уши, разсѣкла воздухъ. И стѣна Бориславовъ дрогнула. Я, не отстовая отъ отца, врѣзался въ толпу, единой цѣлью имѣя Горазда, что посмѣлъ поднять руку на нашу кровь. Онъ оттолкнулъ дѣвку въ сторону и выставилъ впередъ кулаки. Первый его ударъ пришелся мнѣ въ плечо, но я почти не почувствовалъ боли — адреналинъ затопилъ сознаніе. Я нырнулъ ему подъ руку и, какъ муровъ, ударилъ головой въ мягкій животъ. Онъ согнулся, захрипѣвъ, и я, не медля ни секунды, добавилъ ударъ колѣномъ прямо въ его наглую харю. Хрустъ. Гораздъ безвольной куклой повалился на землю, заливаясь кровью. Рядомъ мой племянникъ Свиръ, ревя, какъ раненый едвѣдь, сцѣпился сразу съ двумя противниками, пытаясь отбить свою жену. Отецъ въ центрѣ свалки, словно жнецъ на жатвѣ, крушилъ враговъ своей дубиной, расчищая пространство вокругъ себя. Это была не драка одинъ на одинъ. Это было безжалостное месиво. Мы бились спина къ спинѣ, прикрывая другъ друга отъ подлыхъ ударовъ въ затылокъ. Кто-то изъ нашихъ упалъ, и его тутъ же начали топтать ногами, но Годимиръ, мой сынъ, раскидалъ нападавшихъ, какъ щенковъ, и помогъ брату подняться. Ярость придавала намъ силъ. Мы были въ меньшинствѣ, но каждый изъ насъ стоилъ двоихъ. Поляна стонала отъ криковъ боли, ругани и предсмертныхъ хриповъ. Боковымъ зрѣніемъ я увидѣлъ, какъ Всеволодъ, братъ Горазда, оправившись отъ перваго натиска, съ перекошеннымъ отъ злобы ликомъ, замахнулся на Велеслава тяжелымъ камнемъ. Глаза его налились кровью, въ нихъ плескалось чистое, незамутненное желаніе убивать. Я отшвырнулъ отъ себя оглушеннаго, хрипящаго противника, который все еще пытался подняться на четвереньки, и, не чуя подъ собой ногъ, бросился наперерѣзъ. Рывокъ былъ отчаянный, на послѣднемъ издыханіи. Я успѣлъ въ послѣдній мигъ толкнуть Велеслава въ сторону, и булыжникъ, предназначенный для его шляпы, лишь вскользь, но съ мерзкимъ чавкающимъ звукомъ, ударилъ его по предплечью. Велеславъ, взвывъ отъ боли, развернулся ко мнѣ, его лицо побѣлѣло отъ шока, но въ этотъ самый моментъ мой отецъ, закончивъ съ очереднымъ врагомъ — тотъ лежалъ у его ногъ съ проломленной грудью, хрипя и захлебываясь кровью — молніей подскочилъ къ Всеволоду сбоку. Безъ замаха, коротко и страшно, онъ опустилъ свою дубину прямо на колѣно врага. Сухой, громкій хрустъ раздробленной ноги былъ слышенъ даже сквозь ревъ и крики битвы. Онъ прозвучалъ, какъ треснувшее дерево подъ ударомъ топора. Всеволодъ издалъ негрiбной, полный невыносимой агоніи вой, отъ котораго кровь стыла въ жилахъ, и рухнулъ на землю, корчась и пытаясь дотянуться до своей изуродованной, вывернутой подъ неестественнымъ угломъ ноги. Побѣда ковалась не умѣніемъ или тактикой. Она ковалась отчаяніемъ, сплоченностью и звѣриной, первобытной жестокостью. Родъ Бориславовъ, хоть и былъ многочисленнѣе, не обладалъ нашей спайкой, нашей общей, родовой яростью. Они дрались каждый за себя, а мы — другъ за друга, спина къ спинѣ. Увидѣвъ паденіе одного изъ своихъ вожаковъ, они дрогнули. Одинъ, потомъ второй начали отступать, пятясь, отбиваясь уже безъ былого напора. А потомъ побѣжали. Мы гнали ихъ, какъ олки гонятъ лоленей, безжалостно добивая упавшихъ. Никакой пощады. Сегодняшняя слабость обернется завтрашней смертью. Отецъ догналъ одного изъ бѣглецовъ и однимъ ударомъ дубины подъ шляпу, сбiл ѣё с плеч, обѣзглавiв протiвнiка. Я споткнулся о чье-то тѣло, упалъ, но тутъ же вскочилъ и всадилъ кулакъ въ лицо подвернувшемуся подъ руку врагу, ломая ему челюсть съ отвратительнымъ хрустомъ. Вскорѣ на ногахъ въ центрѣ поляны остались только мы. Избитые, въ крови съ головы до ногъ — своей и чужой, — тяжело дышащіе, но побѣдившіе. Вокругъ насъ лежали поверженные враги — кто-то стоналъ, кто-то уже никогда не встанетъ. Я подошелъ къ Миладѣ, которая все еще испуганно жалась къ широкому стволу стараго дуба, и мягко взялъ ее за руку. Она вздрогнула, но, увидѣвъ меня, немного успокоилась.

— Все, ты въ безопасности. Иди къ своимъ.

Потомъ я увидѣлъ блѣдную, какъ полотно, жену Свира, и, подхвативъ ее подъ локоть, передалъ подоспѣвшему мужу. Тотъ, не говоря ни слова, лишь благодарно кивнулъ мнѣ, прижалъ жену къ себѣ, и лицо его, до этого искаженное яростью, смягчилось. Отецъ стоялъ посреди поляны, опершись на свою окровавленную дубину, и тяжело дышалъ, выпуская изо рта клубы пара. Онъ окинулъ медленнымъ, тяжелымъ взглядомъ поле битвы, усеянное тѣлами, потомъ посмотрѣлъ на насъ, на свой родъ. На его суровомъ лицѣ не было радости побѣды, лишь усталое удовлетвореніе.

— Вотъ такъ, — прохрипѣлъ онъ, вытирая тыльной стороной ладони кровь и сопли съ разбитого лица. — Такъ мы беремъ то, что наше. И никто. Слышите? Никто не смѣетъ этого оспаривать.

Побѣда принесла глухое, тупое удовлетвореніе, но и окончательно исчерпала послѣдніе силы. Разгоряченныя дракой, налитыя свинцомъ тѣла требовали отдыха. Отецъ съ отвращеніемъ отбросилъ свою дубину, которая стала скользкой отъ крови и ошмѣтков, и властнымъ жестомъ подозвалъ нашихъ женщинъ — моихъ новыхъ женъ, сестеръ, племянницъ. Нужно было быстро забирать свои немногочисленныя пожитки изъ временного лагеря и уходить къ дому, пока поверженные Бориславы не оправились и не замыслили подлую месть из-за угла. Я подогналъ къ себѣ Заряну и Пердиславу. Заряна по-прежнему дрожала мелкой дрожью, то и дѣло испуганно оглядываясь на стонущихъ на землѣ мужиковъ. А вотъ Пердислава… Пердислава шла съ гордо поднятой головой, и на губахъ ея играла жестокая, злая усмѣшка. Она съ явнымъ, нескрываемымъ удовольствіемъ поглядывала на избитыхъ сородичей изъ своего бывшаго рода. Эта баба мнѣ нравилась все больше и больше. Въ ней была правильная порода. Мы уже почти собрали свои немногочисленные пожiитки, когда абсолютную тишину утра, нарушаемую лишь стонами раненыхъ, разорвалъ странный, рѣжущій уши звукъ. Онъ былъ не похожъ ни на что, что мнѣ доводилось слышать ранѣе: ни на ревъ звѣря, ни на скрипъ деревьевъ въ бурю, ни на раскатъ далекаго грома. Это былъ высокій, вибрирующій, почти невыносимый гулъ, отъ котораго, казалось, трясся самъ воздухъ, а зубы начинали ныть. Всѣ, какъ по командѣ, — и мы, и наши женщины, и даже стонущіе на землѣ раненые — задрали головы къ бѣлесому, затянутому туманной дымкой небу. Прямо надъ нашими головами, медленно и совершенно беззвучно, если не считать того мерзкаго, душу вынимающаго гула, проплывала огромная, немыслимая, металлическая штуковина. Умъ отказывался понимать, что видятъ глаза. Она была гладкой, монолитной, безъ единого шва или заклепки, формой своей напоминая гигантскую, сплющенную каплю воды. Поверхность ея, что была не изъ мѣди, не изъ желѣза, не изъ какого-либо извѣстнаго на землѣ металла, переливалась на тускломъ утреннемъ солнцѣ всѣми цвѣтами радуги, словно была покрыта чешуей невѣдомой рыбы изъ самыхъ глубинъ мирового океана. Это было… неправильно. Этого не должно было быть. Оно плыло по небу, отрицая всѣ законы, вѣдомые грiбу, словно драккары наши летающие… Оно ни имѣло крыльевъ, ни вѣдунов которыѣ бы ѣго в воздух поднiмалi бы, но оно летѣло. Оно было тяжелее воздуха, но не падало. Древній, первобытный страхъ передъ невѣдомымъ, передъ тѣмъ, чего не должно существовать, ледяными иглами впился въ сердце каждаго, кто стоялъ на полянѣ. Она прошла надъ нашими головами такъ низко, что заставила инстинктивно пригнуть головы. Можно было разглядѣть на ея гладкомъ, переливающемся брюхѣ странные, витіеватые узоры, что свѣтились холоднымъ, неживымъ, голубоватымъ свѣтомъ. И этотъ гулъ… онъ исходилъ не столько отъ самой вещи, сколько отъ воздуха вокругъ нея, онъ проникалъ подъ кожу, въ самые кости, заставляя вибрировать каждую жилку въ тѣлѣ. Казалось, сами Боги разверзли небеса и явили смертнымъ нѣчто запредѣльное. Не меняя скорости, не издавая ни единого звука, кромѣ этого давящаго на разумъ гула, сия диковина ушла въ сторону города, скрывшись за верхушками деревьевъ. И на полянѣ воцарилась гробовая, абсолютная тишина. Такая, какая бываетъ лишь въ склепѣ. Даже поверженные, стонавшіе на землѣ мужики изъ рода Бориславовъ замолчали, застывъ въ неестественныхъ позахъ и уставившись въ небо, гдѣ только что проплыло это… нечто. На ихъ лицахъ, искаженныхъ болью, теперь отражался лишь суевѣрный, животный ужасъ.

— Что… что это, батя? — прошепталъ Велеславъ, его губы дрожали.

Я молчал молчалъ, сведя свои густыя брови къ переносицѣ. На лицѣ отца суровомъ отражалось не столько страхъ, сколько глубокое, озадаченное недоумѣніе. Онъ, грiбъ, видѣвшій въ своей жизни все, отъ набѣговъ степняковъ до чумы, впервые столкнулся съ тѣмъ, чему не могъ найти объясненія. Даже старый ведунъ, что все это время сидѣлъ у догорающаго костра, не обращая вниманія на нашу рѣзню, медленно поднялся на ноги, опираясь на свой кривой посохъ, и долго, не отрываясь, смотрѣлъ вслѣдъ удаляющемуся объекту. Въ его выцвѣтшихъ глазахъ не было страха, лишь мрачное любопытство. Не успѣли мы прийти въ себя, оправиться отъ потрясенія, какъ со стороны тропы, ведущей къ городскому посаду, послышался оглушительный трескъ ломаемыхъ вѣтокъ и отчаянные, полные смертельнаго ужаса крики. Черезъ мгновеніе на поляну вывалился, спотыкаясь и падая, запыхавшійся, перепуганный до полусмерти мужичонка въ поношенной одеждѣ городского ополченца. Онъ споткнулся о корень, рухнулъ ничкомъ въ грязь, тутъ же вскочилъ, не обращая вниманія на нашi разбитые въ кровь лица, и, увидѣвъ нашу толпу, бросился къ намъ, спотыкаясь на каждомъ шагу.

— Бѣда! Бѣда, грiбы добрыѣ! — закричалъ онъ прерывающимся, визгливымъ голосомъ, безсмысленно размахивая руками. — Чудища въ городѣ! Змѣи! Змѣи съ небесъ!

— Какіе еще змѣи, очумѣлъ ты, что ли? — хрипло пробасилъ Бориславъ-старшій, выходя впередъ и придерживая свой разбитый бокъ. Въ его глазахъ страхъ боролся съ гнѣвомъ.

— Г-говорящіе! — выпалилъ горожанинъ, икая отъ страха. — Съ чешуей зеленой, блестящей, ростомъ съ грiба, и ползают на хвостѣ своѣм! Прилетѣли на этихъ… на тарелкахъ своихъ блестящихъ! Говорятъ, торговать прибыли! Яства раздаютъ заморскія, диковинныя, сладкія, какъ самый чистый медъ! Народъ со всего посада сбѣжался, глазеетъ, а они… они шипятъ и улыбаются… зубы вострые, какъ иглы…

Новость была настолько дикой, настолько невѣроятной, что на мгновеніе всѣ, и мы, и наши враги, забыли о враждѣ. Змѣи-торговцы на летающихъ тарелкахъ? Это не укладывалось ни въ какія рамки, ни въ одно сказаніе, ни въ одну сказку, что бабки рассказываютъ дѣтямъ на ночь. Это было безуміе. И въ этотъ самый моментъ, изъ самой гущи толпы, гдѣ его никто и не замѣчалъ до этого, словно тень, поднялся мужчина. Высокій, могучій, съ широкой, почти полностью сѣдой бородой, но еще крѣпкій и статный, несмотря на возрастъ. Это былъ князь Святозаръ, который, по слухамъ, все ночное празднество дрался,пiл и проспалъ въ своемъ шатрѣ послѣ чрезмѣрнаго употребленія отвара вѣдунов и хмѣльного меда. Послѣдствія попойки были видны на его помятомъ, отекшемъ лицѣ, но глаза его, ясные и голубые, смотрѣли трезво, остро и властно. Въ нихъ не было ни страха, ни удивленія, лишь холодный расчетъ и тяжесть власти.

— ТИХО!

Голосъ князя, низкій, раскатистый, пропитанный властью и едва сдерживаемымъ гнѣвомъ, ударилъ подобно грому, мгновенно прекративъ весь гулъ и перешептыванія. Всѣ, какъ одинъ, повернулись къ нему. Въ этотъ моментъ онъ не былъ помятымъ послѣ попойки мужикомъ, онъ былъ Княземъ. Вождемъ. Святозаръ обвелъ поляну тяжелымъ, пронзительнымъ взглядомъ, задержавшись на нашемъ окровавленномъ, но несломленномъ родѣ, потомъ на избитыхъ, униженныхъ Бориславахъ. Въ его глазахъ не было осужденія, лишь холодная оцѣнка силы.

— Вражду — прекратить! — отрѣзалъ онъ, и каждое слово его падало, какъ камень. — Змѣи, черти, лѣшіе — неважно, кто пришелъ на нашу землю. Никто не будетъ здѣсь торговать и раздавать свои сладкія подачки безъ моего на то вѣдома!

Онъ выпрямился, и его фигура, только что сгорбленная отъ похмѣлья, снова обрѣла княжескую стать и мощь. Казалось, онъ сталъ выше на голову.

— Всѣ роды! Собирайтесь! — пророкоталъ онъ, и голосъ его обрѣлъ ту самую силу, что вела за собой дружины въ бой. — Беремъ дубины, палки, камни — кто что можетъ! Женщинъ и дѣтей — оставить здѣсь, подъ охраной ведуна! Мы идемъ въ городъ. И выяснимъ, что за гости къ намъ пожаловали. И чего они на самомъ дѣлѣ хотятъ отъ насъ!

Его слова упали на благодатную, пропитанную кровью и яростью почву. Общая, невѣдомая и оттого еще болѣе страшная угроза оказалась сильнѣе любой родовой вражды. Мрачная рѣшимость наполнила воздухъ. Бориславъ-старшій, хоть и съ явной неохотой, но все же кивнулъ въ знакъ согласія, понимая, что в одиночку ему не справиться. Мой отецъ лишь коротко и веско бросилъ:

— Мы идемъ.

И поляна снова пришла въ движеніе. Но теперь это была не хаотичная, слѣпая драка, а быстрый, организованный сбор ополченія. Мужики, только что готовые перегрызть другъ другу глотки, теперь молча подбирали оружіе, проверяли крѣпость топорищъ, помогали перевязывать другъ другу свѣжія раны. Топоръ войны между родами былъ зарытъ. По крайней мѣрѣ, на время. Насъ всѣхъ объединило одно — первобытное любопытство и мрачное желаніе пойти и посмотрѣть на этихъ говорящихъ змѣевъ. И, скорѣе всего, набить имъ ихъ чешуйчатыя морды, показавъ, кто на этой землѣ хозяинъ. Я нашелъ своихъ женщинъ у края поляны. Прежде чѣмъ уйти, я долженъ былъ проститься.

— Я ухожу, — коротко бросилъ я, глядя имъ въ глаза.

Заряна, какъ я и ожидалъ, тутъ же залилась слезами. Она вцѣпилась въ мою руку своими тонкими пальцами, ее лицо было мокрымъ и жалкимъ.

— Не ходи! Куда ты? Тамъ же… чудища! Змѣи! Они убьютъ тебя! Останься, прошу тебя! — лепетала она, дрожа всемъ тѣломъ.

Я молча высвободилъ свою руку. Ее слезы вызывали лишь раздраженіе, особѣнно после того как она прѣдала мѣня. Но Пердислава…Пердислава была другой. Она подошла ко мнѣ вплотную, заглянула прямо въ душу своими темными, горящими глазами. Въ нихъ не было страха, лишь азартъ и гордость. Она встала на цыпочки, обхватила мою шею сильными руками и впилась въ мои губы долгимъ, горячимъ, обжигающимъ поцѣлуемъ, въ которомъ смѣшались вкусъ крови, пота и дикой страсти.

— Иди, — прошептала она, отстранившись, ее дыханіе обжигало мою кожу. — Иди и убей ихъ всѣхъ. Вернись съ побѣдой. Или не возвращайся совсѣмъ.

Она развернулась и ушла къ остальнымъ женщинамъ, не оглядываясь. Вотъ это баба… Моя баба. Во главѣ нашего импровизированнаго, но грозного войска всталъ только что оклемавшійся князь, и это казалось единственно правильнымъ рѣшеніемъ въ этомъ безумномъ утрѣ. Но передъ тѣмъ, какъ отдать приказъ выступать, онъ подошелъ лично ко мнѣ. Его ясные глаза внимательно изучали меня.

— Ты — кузнецъ? — спросилъ онъ.

— Такъ точно, княже.

— Тотъ самый, что куетъ мнѣ мѣч изъ небеснаго камня?

— Онъ самый.

— Мечъ готовъ?

Сердце мое екнуло.

— Г-готовъ… Но… Онъ въ кузнѣ моей! Въ городѣ! Мнѣ сходить за нимъ?

Князь помоталъ головой.

— Нѣтъ. Не сейчасъ… Сейчасъ ты пойдешь со всѣми нами, ибо каждый боецъ на счету. А вотъ когда вернемся… мечъ твой намъ очень понадобится.

— Да, князь. Я все понялъ.

Князь удовлетворенно кивнулъ, послѣ чего повернулся къ застывшему въ ожиданіи войску. Однимъ плавнымъ движеніемъ онъ вынулъ изъ ноженъ свой старый, но добротный мечъ. Лезвіе тускло блеснуло на утреннемъ солнцѣ.

— ЗА МНОЙ! ЗА ГРИiБОБОРѣЮ! — закричалъ онъ такъ, что эхо прокатилось по лѣсу.

И въ отвѣтъ ему сотня глотокъ издала дружный, яростный, боевой кличь. Лѣсъ изъ дубин, палок и камней взметнулся къ небу. И вся эта разношерстная, окровавленная, но полная мрачной рѣшимости толпа хлынула слѣдомъ за своимъ княземъ, спускаясь съ горы обратно въ городъ, чтобы встрѣтить свою судьбу и дать бой таинственнымъ пришельцамъ изъ иныхъ мировъ. Мы спустились съ горы, и картина, что предстала нашимъ глазамъ на главной площади города, была еще болѣе дикой и невѣроятной, чѣмъ та, что рисовало воображеніе. Огроменныя, невиданныя досѣле корабли изъ того же переливчатого металла, что и та капля, что проплыла надъ нами, стояли прямо на землѣ, посреди торговыхъ рядовъ и домовъ. Одинъ, самый большой, формой похожій на гигантскій полумѣсяцъ, зависъ въ воздухѣ безъ всякой опоры, отбрасывая на землю огромную тѣнь и издавая тотъ же тихій, вибрирующій гулъ. Земля подъ нимъ словно дрожала. А рядомъ съ ними… рядомъ съ ними суетились чужаки. Ящеры прямоходящіе, покрытые мелкой, зеленоватой или коричневой чешуей, съ быстрыми, немигающими глазами и раздвоенными языками, что то и дѣло высовывались изъ ихъ безгубыхъ ртовъ. И змѣи. Огромные, ростомъ съ высокаго мужика, змѣи съ руками и торсомъ, передвигающіеся на мощныхъ, мускулистыхъ хвостахъ. Они выгружали изъ брюхъ своихъ кораблей блестящіе металлическіе ящики, переговариваясь между собой на шипящемъ, щелкающемъ нарѣчіи, что рѣзало слухъ. И они уже успѣли расположить къ себѣ часть горожанъ. Наши купцi и дѣтi, забывъ о стыдѣ и страхѣ, толпились вокругъ пришельцевъ. Ящеры протягивали имъ диковинныя сладости на тонкихъ палочках, что таяли во рту радужными красками, а змѣи, изгибаясь въ граціозныхъ поклонахъ, дарили блестящія побрякушки, похожія на драгоценные камни, но свѣтящіеся изнутри собственнымъ свѣтомъ. И наша глупая ребятня хихикала, принимая подарки, позволяя чешуйчатымъ лапамъ касаться своихъ рукъ. Но какъ только наше разношерстное, но грозное войско хлынуло на площадь, стуча дубинами и палками по мостовой, все веселье мгновенно прекратилось. Дѣти испуганно отшатнулись, торгашi попрятались по домамъ и лавкам, а все вниманіе чужаковъ переключилось на насъ. Изъ ихъ рядовъ медленно, съ достоинствомъ, выдвинулся впередъ самый главный змѣй. Онъ былъ огроменъ. Его чешуя отливала чистымъ золотомъ, а на шеѣ и рукахъ висѣли тяжелыя цѣпи и браслеты изъ драгоцѣнныхъ камней и невѣдомыхъ намъ свѣтящихся кристалловъ. Онъ подползъ къ намъ на своемъ длинномъ, мощномъ хвостѣ, и осанка его была воистину величественной, царской. Его голова возвышалась надъ головой князя Святозара, и онъ могъ общаться съ нимъ лицомъ къ лицу, глядя сверху внизъ. Его желтые глаза съ вертикальными зрачками разглядывали насъ съ холоднымъ, нескрываемымъ любопытствомъ, какъ жуколовъ разглядываетъ коллекцію жуковъ.

— Приветссс-с-ствую вас-с-с, жители с-с-сего удивительного града, — прошипѣлъ онъ. Голосъ его былъ низкимъ и гипнотическимъ, каждое «с» растягивалось въ долгое, змѣиное шипѣніе. — Меня зовутъ Кишас-с-са С-с-солсс-с-сбергъ. Я прилетѣлъ с-с-сюда, чтобы с-с-сообщить вамъ радос-с-стную новос-с-сть.

Онъ выдержалъ драматическую, напряженную паузу, обводя наши ряды своимъ немигающимъ взглядомъ. А потомъ, расправивъ плечи, триумфально заявилъ, воздѣвъ руки къ небу:

— Мы, Галактичес-с-ская Торговая Конфедерація, признаёмъ вашу великую націю и объявляемъ вас-с-с кос-с-смичес-с-ской державой!

Его подручные — ящеры и змѣи помѣльче — тутъ же радостно завопили на своемъ языкѣ и зааплодировали когтистыми ладонями. Мы же стояли въ полномъ недоумѣніи, непонимающе переглядываясь и ожидая, что скажетъ нашъ князь. Но князь молчалъ, давая змѣю высказаться до конца. Тотъ же, принявъ наше молчаніе за вниманіе, продолжилъ свою сладкую, ядовитую рѣчь.

— Это удивительная возможнос-с-сть для вс-с-сехъ нас-с-с! — шипѣлъ онъ, его глаза горели алчнымъ огнемъ. — Вѣдь теперь для вас-с-с открытъ вес-с-сь кос-с-смос-с-с для торговли! А это значитъ, что вс-с-се мы можемъ с-с-сказочно обогатитьс-с-ся! Вѣдь у вас-с-с такъ много полез-с-сныхъ рес-с-сурс-с-совъ, а у нас-с-с — такъ много торговыхъ путей для ихъ продажи! Но… ес-с-сть одна ма-а-аленькая загвоз-с-сдка…

Онъ подползъ еще ближе, и теперь мы могли почувствовать странный, пряный запахъ, исходившій отъ него, запахъ чужихъ мировъ и пыли дальнихъ дорогъ.

— Видите ли, — его голосъ понизился до завѣряющаго, интимнаго шепота, — кос-с-смос-с-с — это очень с-с-трашное мес-с-сто. Тамъ полно необъяс-с-снимыхъ вещей, начиная отъ кос-с-смичес-с-скихъ монс-с-стровъ и заканчивая кровожадными пиратами! Такъ что безъ нашей с-с-сильной защиты вамъ тамъ прос-с-сто не обойтис-с-сь! Да и къ тому же, флота у вас-с-с кос-с-смичес-с-ского нѣтъ… Но это полбѣды… Понимаете, наша великая Конфедерація имѣетъ много враговъ. И пос-с-слѣ вашего признанія нами эти враги с-с-станутъ также и вашими врагами. А мы прос-с-сто не можемъ допус-с-стить, чтобы эти враждебные с-с-силы изъ кос-с-смос-с-са пришли къ вамъ и вс-с-се здѣс-с-сь разгромили! Поэтому я вамъ предлагаю единс-с-ственный вѣрный и правильный выходъ. Вы откроете для нас-с-с вс-с-се свои порты и города и с-с-станете нашими дѣловыми партнерами. А мы за это обогатимъ вас-с-с такъ, какъ никто другой никогда не с-с-сможетъ. Что с-с-скажете, а?

Его послѣднія слова повисли въ воздухѣ, полномъ обмана и сладкихъ обѣщаній. Онъ улыбнулся, обнаживъ рядъ тонкихъ, острыхъ, какъ иглы, зубовъ. Князь Святозаръ долго молчалъ, глядя прямо въ желтые змѣиные глаза. А потомъ медленно, четко и громко, чтобы слышали всѣ — и наши, и чужіе, — произнесъ одно-единственное слово, положившее конецъ всѣмъ переговорамъ:

— Никогда.

— Что, про-с-стите?… — обиженно и почти растерянно прошипѣлъ Кишасса, его величественная осанка на мгновеніе пошатнулась. Онъ явно не ожидалъ такого прямого и дерзкаго отказа отъ, какъ ему казалось, дикарей.

Твердое слово князя, подобно искрѣ, упавшей на сухой мохъ, мгновенно разожгло пламя въ сердцахъ нашего воинства. Ярость, едва усмиренная послѣ утренней сѣчи, вспыхнула съ новой, неукротимой силой.

— Да! Проваливайте отсюда, гады чешуйчатые! — рявкнулъ мой отецъ, Весемиръ, вскидывая свою тяжелую дубину.

— Убирайтесь вонъ, чужаки проклятые! — вторилъ ему Бориславъ-старшій, забывъ о своихъ ранахъ и обидахъ. Общій врагъ сплотилъ насъ крѣпче любого кровнаго родства.

— Вамъ здѣсь не рады! Пошли прочь!

Я, хоть и мелькнула въ головѣ моей корыстная мысль о немыслимыхъ богатствахъ и славѣ, что могла бы принести моей кузнѣ торговля съ цѣлымъ космосомъ, тутъ же отогналъ ее. Я видѣлъ глаза этихъ тварей — холодные, алчные, бездушные. Съ такими торговать — себѣ дороже выйдетъ. И я, вмѣстѣ съ остальными, присоединился къ общему хору осужденія, сжимая въ рукахъ тяжелый боевой топоръ.

И этотъ хоръ очень быстро переросъ въ настоящій, слѣпой, яростный погромъ.

Первымъ началъ Годимиръ, мой сынъ. Съ ревомъ дикаго тумра онъ подскочилъ къ ближайшему металлическому ящику, изъ котораго торчали тѣ самыя сладкія палочки, и съ размаху опустилъ на него свою дубину. Ящикъ согнулся, издавъ глухой стонъ, а его содержимое разлетѣлось по мостовой разноцвѣтными брызгами.

Это стало сигналомъ.

Мы, словно обѣзумѣвшая стая, ринулись на товары пришельцевъ. Мы крушили и ломали все, что попадалось подъ руку. Я разбил дубiною нѣсколько тюковъ съ переливающейся, тонкой тканью, что стоила, навѣрное, цѣлое состояніе. Кто-то опрокинулъ чаны со страннымъ, пьянящимъ напиткомъ, и онъ затхлой рѣкой потекъ по булыжникамъ. Мы топтали ихъ диковинныя яства, разбивали блестящія побрякушки, превращая ихъ въ пыль. Звуки крушенія смѣшивались съ нашими яростными криками и испуганнымъ визгомъ нашихъ бабъ, которыя только что принимали подарки. Чешуйчатые стражники, ящеры и змѣи помѣльче, попытались было отогнать насъ. Они шипѣли, размахивали своими когтистыми лапами, пытаясь оттолкнуть самыхъ буйныхъ. Но мы, еще не отошедшіе отъ хмѣльного и яростнаго угара, еще чувствующіе на губахъ вкусъ боевого отвара ведуна, не боялись ихъ. Мы были на своей землѣ. Мы колотили ихъ кулаками, дубинами и валунами, оттѣсняя къ ихъ мерзкимъ, противоестественнымъ кораблямъ. Я ударилъ одного ящера дубиной въ челюсть, и тотъ съ щелкающимъ звукомъ повалился на землю, захлебываясь собственной, густой, темно-красной кровью. Напряженіе росло съ каждой секундой. Воздухъ на площади гудѣлъ отъ ненависти. Еще немного, и это перерастетъ въ настоящую рѣзню. Я видѣлъ, какъ лица пришельцевъ менялись: первоначальная растерянность смѣнялась холоднымъ, чужимъ гнѣвомъ.

— ДОС-С-СТАТОЧНО! — прошипѣлъ, почти провизжалъ Кишасса. Голосъ его разорвалъ шумъ погрома, и въ немъ уже не было ни капли той сладкой лести, что мы слышали ранѣе. Лишь ледъ и ядъ.

По его командѣ стражники мгновенно перешли изъ обороны въ боевую готовность. Они выставили впередъ странныя, гладкія палки изъ чернаго металла. На концѣ каждой изъ нихъ загорелся зловѣщій синій огонекъ.

— Мы прибыли къ вамъ съ миромъ! — визжалъ Кишасса, его золотая чешуя подрагивала отъ ярости. — Вмѣс-с-сто того, чтобы про-с-с-сто поработить вас-с-с, какъ дикарей, мы предложили взаимовыгодное с-с-сотрудничес-с-ство! И чѣмъ вы намъ за это отплатили?! Вы хоть з-с-знаете, с-с-сколько эти товары с-с-стоятъ, а?!

— Плевать намъ на цѣну твоихъ товаровъ, змѣя! — твердо отвѣтилъ князь Святозаръ. Онъ, вмѣстѣ со своей дружиной, вышелъ впередъ, вставъ между нами и пришельцами. — Забирай эту дрянь заморскую и проваливай вмѣстѣ съ ней туда, откуда ты выползъ. Грибоборея не продается!

Это заявленіе стало послѣдней каплей. Лицо Кишассы исказилось въ маскѣ нечеловѣческой, холодной ярости.

— О-о-о, ты глубоко ошибаешьс-с-ся, грибъ… — прошипѣлъ онъ, и его раздвоенный языкъ метнулся изъ пасти. — Въ этомъ кос-с-смос-с-се продается вс-с-се. А то, что не продается, можно забрать с-с-силой!

И прежде, чѣмъ кто-либо успѣлъ среагировать, онъ рѣзко выхватилъ из-за пояса такую же черную палку. Но она была болѣе изящной, украшенной золотомъ. Онъ направилъ ее на князя и нажалъ на какую-то невидимую кнопку. Не было ни огня, ни дыма. Изъ конца палки вырвался слѣпящій, ярко-желтый лучъ свѣта, беззвучный и смертоносный. Онъ пронзилъ воздухъ и ударилъ князя прямо въ грудь. Лучъ прожегъ его кольчугу, его тѣло, его кости, словно ихъ и не было. Князь Святозаръ не издалъ ни звука. Онъ просто… исчезъ. На одно ужасное мгновеніе его силуэтъ вспыхнулъ, какъ свѣча на вѣтру, а потомъ онъ осыпался на землю горсткой сѣраго, дымящегося пепла, погребеннаго подъ собственными, раскаленными докрасна доспехами. Мы застыли. Такого колдовства не видывали даже наши старые волхвы. Это была не магія. Это было нѣчто иное. Нѣчто неправильное… Кишасса медленно опустилъ свое дымящееся оружіе. Его глаза-щелочки обводили наши застывшія въ ужасѣ лица. На его чешуйчатыхъ губахъ играла торжествующая, жестокая улыбка.

— Вы вс-с-се теперь — граждане великой Галактичес-с-ской Торговой Конфедераціи, хотите вы этого или нѣтъ, — прошипѣлъ онъ, смакуя каждое слово. — А теперь, за вашу дерзос-с-сть и порчу нашего имущес-с-ства, мы взыщемъ съ вас-с-с долгъ. Вашей с-с-собс-с-твенностью, вашей землей… и вашими женщинами. Чтобы погас-с-сить рас-с-сходы на товары, которые вы такъ без-с-с-совѣс-с-стно уничтожили! Охрана! Взять ихъ!

На одно ужасное, звенящее мгновеніе на площади воцарилась гробовая тишина. Мы всѣ, какъ одинъ, застыли, глядя на дымящуюся груду доспѣховъ, которая еще секунду назадъ была нашимъ княземъ. Умъ отказывался принимать увидѣнное. Это было неправильно. Это было богохульство.

Но оцѣпенѣніе длилось лишь мигъ.

А потомъ ужасъ, этотъ липкій, парализующій ужасъ смѣнился чѣмъ-то инымъ. Чѣмъ-то болѣе древнимъ и могучимъ. Яростью. Слѣпой, всепоглощающей, животной яростью. Первымъ очнулся мой отецъ. Его лицо, до этого блѣдное отъ потрясенія, налилось багровой краской. Глаза превратились въ двѣ пылающія точки. Онъ не закричалъ. Онъ издалъ низкій, утробный ревъ, полный боли, ненависти и отчаянія. Ревъ раненаго, но не сломленнаго звѣря.

— ЗА КНЯЗЯ! РУБИ ГАДОВ! — прохрипѣлъ онъ, и это слово стало боевымъ кличемъ для всѣхъ насъ.

И мы бросились впередъ.

Мы не думали о послѣдствіяхъ. Мы не думали о странныхъ, смертоносныхъ палкахъ въ рукахъ враговъ. Была лишь одна цѣль — дотянуться до этихъ чешуйчатыхъ тварей, врѣзать имъ топоромъ по ихъ змѣинымъ харямъ, почувствовать, какъ подъ кулакомъ хрустятъ ихъ кости. Мы были ордой. Обреченной, но несокрушимой въ своемъ послѣднемъ порывѣ. Чешуйчатые стражники, по командѣ своего вожака, открыли огонь. Площадь озарилась десятками слѣпящихъ вспышекъ. Желтые и красные лучи беззвучно полосовали воздухъ. И наша первая волна просто… испарилась. Мужики, что бѣжали впереди, падали не ранеными, не убитыми — они превращались въ горстки дымящегося пепла прямо на бѣгу, ихъ предсмертные крики обрывались на полусловѣ. Желтые лучи несли абсолютное, окончательное уничтоженіе.

Но мы не остановились.

Я бѣжалъ рядомъ съ отцомъ. Я видѣлъ, какъ Бориславъ-старшій, еще недавно нашъ врагъ, съ ревомъ врѣзался въ строй ящеровъ и успѣлъ опуститьъ свой камень на голову одному изъ нихъ, прежде чѣмъ желтый лучъ сжегъ его дотла. Мы до нихъ добрались. Тѣ, кто выжилъ, врѣзались въ ихъ ряды, и началась рѣзня. Настоящее мѣсиво. Дубины и топоры противъ ихъ колдовского оружія. Я сбилъ съ ногъ одного ящера, повалилъ его на землю и билъ, билъ, билъ его дубинойъ по его оскалившiйся мордѣ, пока подъ головкой топора не почувствовалъ крошево из костей и зубов. Рядомъ мой отецъ, Весимиръ, крушилъ враговъ своей дубиной, размахивая ею съ нечеловѣческой силой. Онъ былъ воплощеніемъ ярости, и враги отступали передъ нимъ. Но вотъ желтый лучъ ударилъ его въ плечо. Рука съ дубиной мгновенно обратилась въ пепелъ и отпала. Отецъ, взвывъ отъ боли и ярости, развернулся и бросился на ближайшего змѣя, пытаясь вгрызться ему въ глотку зубами. Но второй лучъ ударилъ его прямо въ грудь. Отецъ вспыхнулъ, какъ соломенный снопъ, и исчезъ…

— БАТЯ! — закричалъ я, но мой крикъ потонулъ въ общемъ ревѣ.

Я увидѣлъ, какъ Годимиръ, мой сынъ, мой первенецъ, прорвался къ самому Кишассѣ. Онъ замахнулся своей дубиной на гнуснаго змѣя, но тотъ даже не шелохнулся. Одинъ изъ его тѣлохранителей выстрѣлилъ в упоръ. И мой сынъ, мой крѣпкій, широкоплечій мальчикъ, который долженъ былъ продолжить нашъ родъ, рассыпался пепломъ у ногъ своего убійцы. Все внутри меня оборвалось. Боль, ярость, горе — всѣ чувства смѣшались въ одинъ сжигающій комъ. Я пересталъ что-либо соображать. Я просто шелъ впередъ, размахивая дубиной, снося головы направо и налѣво. Я ничего не чувствовалъ. И тутъ что-то съ силой ударило меня въ грудь. Не было ни боли, ни огня. Лишь мощный, сокрушающій толчокъ, отъ котораго перехватило дыханіе. Красный лучъ. Я посмотрѣлъ внизъ и увидѣлъ въ своей груди, дымящуюся дыру размѣромъ съ кулакъ, а потом ещё пара лучей пронзили меня насквозь… Ноги подкосились. Силы мгновенно оставили меня. Мiръ вокругъ началъ меркнуть, звуки битвы удаляться, становясь глухими, какъ будто из-подъ воды. Послѣднее, что я увидѣлъ, прежде чѣмъ тьма окончательно поглотила меня — это заставшие лица моiх братьѣв и племяннiков, лежащих рядом со мной, и горсти пѣпла…. Я упалъ. Упалъ на гору тѣлъ своихъ родичей, своихъ друзей и враговъ, что лежали теперь вмѣстѣ, объединенные смертью. Сознаніе покинуло меня, и я провалился въ бездонную, кровавую пустоту.