ОДУВАНЧИКи сатаны

Однажды весной, небывало удушливым днём в мае, к Чертановским прудам со стороны метро подходили двое граждан. Первым из них был никто иной, как всеми узнаваемый Равиль Манасиевич Любомиров — известный художник-акционист, галерист, выразитель еще не получивших окончательного оформления надежд и чаяний наиболее прогрессивной части человечества, и вообще — человек не нуждающийся в дополнительном представлении. Второй был одет в украинскую сорочку-вышиванку, имел голову, подстриженную под горшок с лопоухо выпирающими в стороны ушами, и держал под мышкой макбук. Это был начинающий колумнист Иван Вакулин, пишущий свои заметки под псевдонимом Адам Ковалёв.

Вся история, которая воспроизведена в нескольких последующих за этой неизменно правдивых главах, случилась во времена оны: возможно еще до ковидобесия, а возможно после него. Иной пытливый читатель непременно задастся вопросом: как могло точно произойти то, чему только должно случится. В ответ на его вопрос я лишь пожму плечами и замечу: если бы мне были подвластны все парадоксы пространственно-временного континуума, я бы не развлекал вас тут побасенками, а путешествовал назад в будущее.

Одно несомненно: всё, описанное ниже полностью соответствует фактам, а если некоторые из этих фактов немного приукрашены затейливым воображением рассказчика или непосредственных очевидцев, то это никак не искажает самой их сути.

Итак, двое наших добрых знакомых вышли к прудам со стороны метро, и ненадолго остановились перед киоском с шаурмой и прочим московским фастфудом. Равиль что-то говорил долго и убедительно, а Иван рассеяно разглядывал приклеенный к витрине малярной лентой лист формата А4, на котором распечатано было на принтере:

НАСВАЯ НЕТ!

а ради вящей убедительности приписано еще и от руки:

САВСЭМ НЭТ, брат!

— А пиво есть? — спросил Вакулин, и как-то не по рангу строго посмотрел на продавца. Пожилой азербайджанец с бесцветными глазами и мордой сморщенной, как ядро грецкого ореха, молча кивнул сквозь фигуру Равиля на противоположную сторону площади. Там, рядом с нововозведённым павильоном «Здоровье плюс» притулился кособокий пивной ларёк, похожий на героя-попаданца из недалёкого смутного времени. На дверях ларька висел олдскульный амбарный замок. Иван подавил вздох с разочарованным присвистом.

— А это когда будет? — спросил он, ткнув кривым указательным пальцем в надпись. Продавец чуть скосил глаза, пошевелил желваками и глухо выговорил:

— Мы за здоровый образ жизни, брат…

— Напитки какие-нибудь? — не сдавался Иван. Азербайджанец в ответ едва покачал головой.

— Чай там, кофе…

— У противоположного выхода ест «Ароматный мыр», — внезапно сжалился над страждущим продавец, — там всо!

Вакулин тут же потерял к ларьку всяческий интерес. Лицо его приняло нагловатое и немного заискивающее выражение. Он обернулся к своему спутнику. Любомиров к тому времени успел разродиться длиннющей тирадой, которой наверняка хватило бы на не одну статью в блоге, если бы собеседник обладал талантом, или хотя бы желанием слушать.

— Манасьевич, я сгоняю по-быстрому, — взмолился он, — башка после вчерашнего трещит, мочи нет.

— Да ты всё пропустил мимо ушей, Ванечка… — укоризненно попенял ему Любомиров и ничего не присовокупив, обратился к продавцу:

— Две шавермы, будьте добры…

В змеиных глазах кавказца двумя желтыми огоньками вспыхнул и погас мимолётный интерес.

— Петэрбуржец? — спросил он.

Равиль зарделся.

— Почему же если просто интеллигентный человек, так сразу же петербуржец? — вопросом на вопрос ответил он, — мои корни, между прочим, с Северного Кавказа… Когда-то мой дед…

Лицо азербайджанца сразу же сделалось непроницаемо и сурово. Всем своим видом он давал понять, что его нимало не интересует чужая генеалогия.

— А, шакалы… — даже процедил сквозь зубы он, но тем не менее напялил на руки целлофановые пакеты и принялся за работу.

Вакулин между тем переминался с ноги на ногу, ожидая от компаньона благословения, или хотя бы сигнала. Не дождавшись ни того, ни другого, он медленно развернулся на пятках и потрусил в сторону подземного перехода. Прежде чем преисподняя проглотила его, он несколько раз оборачивался, ожидая что Равиль вспомнит о нём и окликнет. Но Любомирову было не до того. Со странной сосредоточенностью он наблюдал как ловко орудуют пальцы азербайджанца, медленно и с глубоким чувством собственного достоинства заворачивая в тонкую белую лепешку капустно-мясную начинку.

«Ну и чёрт с ним! — с неожиданным озлоблением подумал про себя Иван, ныряя в подземную нору, — ну почему я всякий раз проецирую на Другого фигуру Отца?! Мне тридцать лет, я кое-чего добился в этой жизни, но главное событие еще впереди, а Равиль человек прошлого и всё о чём он трындит безнадёжно устарело еще в минувшем тысячелетии…»

У Ивана не было систематического образования. В среднюю школу он почти не ходил и аттестат получил экстерном. Подвернулась работа курьером в одном из престижных тогда журналов. Незаметно для себя он начал писать заметки, в основном рецензии на прочитанные книги в жанре нон-фикшн. Неожиданно его тексты стали пользоваться успехом. Будучи человеком от природы эрудированным, Вакулин налету схватывал повесточку, для этого ему не нужен был никакой ментор в виде Равиля Любомирова. В двадцать шесть он запал на семинары Жака Лакана, французского постструктуралиста и психоаналитика. В двадцать восемь, вовремя подсуетившись, поступил на заочное отделение психфака: сообразил, что хочет посвятить этому жизнь и вести собственных пациентов. Кое-как эму удалось сдать университетскую программу за три года, и вот теперь он как будто стоял на пороге чего-то огромного и невыразимо прекрасного.

Однако, когда от воплощения мечты его отделяли какие-то смехотворные мелочи, возникли непредвиденные трудности…

…

На входе в винный супермаркет Ивана внезапно атаковал невиданных размеров кот: черный с белым брюшком и невероятно няшными жалостливыми глазами. Кот встал на задние лапы, посмотрел Ивану в глаза и вызывающе пробасил:

— Мяв!

Иван даже пошарил в кармане, в поисках мелочи, потом как-то с запозданием сообразил, что его мелочь животному на хрен не сдалась и бочком попытался обойти кота, чтобы наконец попасть внутрь. Кот, однако, не собирался отпускать Ивана так легко. Он растянулся до совершенно неподобающих, колоссальных размеров и, положив передние лапы Ивану на плечи совершенно прижал того к стене.

— Мяв! — хрипло повторил кот своё предупреждение/угрозу/приветствие. Затем пошел какими-то квадратиками, отнял левую переднюю лапу, почесал ею темечко, подёргал невразумительно ушами и исполненным желчного сарказма, совершенно уже не кошачьим голосом добавил:

— Полная фигня, товарищи, этот ваш Чернов-Мяаэ! На крупных планах картинка плывёт, совершенно никакая! Нормальному коту в таких условиях работать абсолютно невозможно!

Любой другой на месте Ивана Вакулина, наверное бы, удивился. Да даже не удивился, нет: просто перепугался бы до усрачки, простите мой французский и пардон за прямоту. Но, во-первых, перед Иваном сейчас стояла совершенно конкретная цель, отступать от которой он ни при каких обстоятельствах не был намерен, а во-вторых… во-вторых, в своей параллельной второй жизни, работая на Зорана Ёжеча он успел понавидаться и не такого. Его правда только немного удивило, почему кот не картавит… Далее, не желая вступать в беспочвенные дискуссии, он просто применил к навязчивому коту приём пьяного стиля кунг-фу, а именно: проскользнув между правой кошачьей лапой и стеной, занырнул в желанный магазин.

Когда через несколько минут он вернулся к своему компаньону, Любомиров уже расположился на скамейке против пруда. В правой руке он держал целую шаурму, в левой — надкушенную, и вид при этом имел нехарактерно задумчивый.

— Ну вот, Манасьевич, — скороговоркой проговорил запыхавшийся колумнист, принимая у Равиля закуску и вставляя в как будто оцепеневшую руку запотевшую бутылку восхитительного портера, — так ведь гораздо веселее пойдёт, тебе не кажется?

Далее он откусил от шаурмы большой кусок, прямо с набитым ртом хлебнул пива и заполировал всё это дагестанским кальвадосом. Дискретный внешний мир поразительно быстро принимал свои устоявшиеся, привычные простому человеку очертания. О это ощущение великолепной свежести, после первого глотка, когда возникает иллюзия, что даже нашу, ранее расколотую жизнь можно без особых усилий поправить!

— Знаешь Иван, — произнёс Равиль задумчиво, не отрывая стеклянного взгляда от двух милующихся на илистом берегу уток, — пока тебя не было, я тут подумал: бросить всю эту сингулярность к чертям собачьим, и на собственном авто в Коктебель, по Крымскому мосту! А потом вспомнил одно страшное пророчество. В юности мне цыганка нагадала, что я утону. Причём утону не в реке, не в море, не в закрытом водоёме… Вот мне и представилось ясно: еду я по этому мосту, а он обрушивается и низвергается мой красивый автомобиль в пролив. Таких как мы, Ванюша, земля на себе не держит. Она давно устала. И мост устал. И я устал. Все мы, Ваня, устали.

Пиво было охлажденное, а дагестанский шмурдяк — теплым. От него у Ивана началась икота, плавно перетекающая в кислую отрыжку.

— Ведь его недавно только построили, — высказал своё не вполне внятное соображение Иван.

Любомиров судорожно дёрнулся, едва не расплескав драгоценное пиво и перевёл озабоченный взгляд с уток на своего питомца.

— Кого? — переспросил он.

— Мост, — с готовностью улыбнулся Иван, — Крымский.

Любомиров нахмурился.

— При чем тут вообще мост, при чем эта имперская вонючая пропаганда, — рассерженно забормотал он, — у нас в Эрэфии разве могут нормально строить?! Ты мне лучше вот что скажи, Иван: собираешься ты серьёзно за ум браться, или так и будешь мои рекомендации игнорировать?

Равиль строго посмотрел на бутылку в своей руке и сделал огромный глоток. И крякнул. Наблюдающий за ним Вакулин одобрительно крякнул в ответ. Утки на пруду прервали свои занятия и недоумённо вытянули в их сторону свои красивые длинные шеи.

— В тебя ведь, Ванюша, огромный ресурс вложен, — заворковал Любомиров ласково, — огромный ресурс и фантастические средства. Не говоря уже о моих невероятных личных усилиях! Об этом я молчу. Пора уже и отрабатывать начинать возложенные на тебя надежды.

— Манасьевич, да разве я не стараюсь? — дружелюбно хмыкнул в ответ Иван, которому все эти профилактические мероприятия и воспитательные беседы давно были как с гуся вода.

— Плохо стараешься, — скривил рот Любомиров, — нужно лучше.

— Когда это было, чтобы я, если тебе или кому-то там статья не нравится, начинал огрызаться, а не писал сразу же новую статью?

— Не было такого, чтобы тебя заставляли переписывать, — возразил Равиль. — Пишешь ты хлёстко и, надо сказать, как будто по существу. Только повестку ты всё равно не отрабатываешь. Не поспеваешь за сегодняшним днём, а всегда как будто пребываешь в позавчерашнем… Это ,вроде как, и наш дискурс, но какой-то затхлый, понимаешь ли, не первой свежести дискурс.

— Ну-дак, как не понять. Мы вышек не кончали, мы люди простые, от сохи. За это, можно сказать, нас и ценят.

— К слову о твоём так называемом имидже, — продолжал Любомиров, одновременно умудряясь энергично пережевывать шаурму, — он давно устарел, как само это слово. Сегодня гордиться своей неангажированностью и невежеством уже нелепо. Нет образования — так ты возьми пойди, поучись.

— Кто сказал, что нет? Я курсы коучей почти закончил… Осталось реферат сдать.

— Почти, — фыркнул Равиль и посмотрел на своего подопечного пугающе-демоническим, стеклянным взглядом: так смотрят люди, реабилитирующиеся после кровоизлияния в мозг, — вот именно что почти! Ничего ты не доводишь до конца. Собирался заняться психоаналитической практикой…

— Так коучи больше за сеанс берут, нет? И потом, это дело разве нельзя совмещать?

— Знаешь, кто больше всего зарабатывает? Торговцы малолетними и ольгинские тролли! Пойми, Ваня, деньги не главное! Главное во всех перипетиях оставаться порядочным человеком!!

— Ну так разве кто спорит? — икнул Иван. Но Любомиров уже продолжал своё:

— Этот твой богемный образ жизни тоже ни к чему хорошему не приведёт. Впадая в аморалку, человек становится уязвим для разного рода давления. Они ведь только и ждут, как получше зацепить тебя, чтобы ты не сорвался у них с крючка.

«Когда долго работаешь на Зорана Ёжеча, становишься неуязвимым для таких глупостей, — думал между тем Иван: своё мнение он, конечно, не собирался озвучивать, — правда здесь у человека начинаются настоящие непонятки, рядом с которыми так называемые «раскачивания лодки» и «борьба с режимом» начинают казаться невинной детской игрой в пятнашки…»

Здесь прямо из воздуха перед самым их носом вышел на свет Проскурин Николай Николаевич, представитель какой-то там спецслужбы, сделал ручкой и снова исчез. Появлялся и пропадал он слоями, а не внезапно. Сущий Чеширский Кот.

— Вот я об этом и говорю! — невольно подумал Иван вслух.

Любомиров запнулся и укоризненно посмотрел на него. Вакулин улыбнулся. Равиль вынужден был растянуться в искренней ответной улыбке: он не желал конфронтации, поскольку его целью было просто вправить парню мозги.

— Ну и последнее, что касается темы твоей текущей заметки. Ты совершенно блестяще доказал, что современное искусство является настоящим искусством. Только вот не надо, пожалуйста, никому ничего доказывать. Пусть это они оправдываются!

— Кто они?! — не понял сразу Иван.

— Да все они! — воодушевился Любомиров. — Сволочи. Ренегаты. Фашисты. Фуемрази. Гомофобные цисгендерные обыватели. Любой человек, не готовый идти с нами до конца, является совершенной дрянью, которую до времени приходится терпеть. Но пусть боятся, пусть не забывают, что наше терпение небезгранично!!

Иван немного напрягся: он вовсе не выражал желания идти с подразумевающейся здесь анонимной публикой до конца. Ему нравились более традиционные формы удовольствия, именно ради них приходилось каждый день, пусть понарошку совать шею в петлю. Но потом он пристально поглядел на Любомудрова и от сердца немного отлегло: наставник тоже был не из тех, кто пренебрегает добрым старым развратом ради сомнительных экспириэнсов…

Равиль, между тем, что называется решил зайти с козырей.

— Нет ничего кроме современного искусства! — в сто тысячный раз повторял он фразы, давно заученные наизусть и при этом в процессе воспроизведения отшлифованные как идеальный телеграфный столп. — Так называемая реальность — не более чем техническая ошибка в досадливой работе непрерывающегося подсознания. Так называемый классический канон — угодливая и неуклюжая попытка эту самую реальность легитимизировать, придать ей гниющий онтологический статус. И всё это касается не только отъявленных мракобесов, но даже таких матёрых махатм, настоящих глыб истории духа, как Лев Толстой или Жан Поль Сартр. Все они сломались перед лицом эфемерности непреходящего.

В этот самый момент торжествующая эфемерность конверсии материи и духа реально раздвинулась перед самым носом Ивана, расступилась как театральный занавес, чтобы в образовавшийся просвет проскользнул мессир: рады приветствовать, герр Зоран Ёжеч собственной персоной. Вакулин никогда не видал раньше этого чувака, но сразу же узнал его: кто еще, скажите на милость, может возникать так эффектно в самый неподходящий момент? Причём, в отличие от поднятого Равилем на щит актуального искусства, у Ёжеча выходило удивительно органично и изящно нарушать законы физики и здравого смысла. Он как будто со дна пруда поднялся на белый свет, и белый свет тут же схлопнулся за его спиною двумями створками, не оставив на месте разрыва никакого видимого шва. В великолепном сером костюме, лишь для фасону опираясь на лёгкую трость, Ёжеч проследовал к скамейке и уселся, протиснувшись между ними туда, где только что не существовало сколько-нибудь свободного места. При этом Иван и Любомиров не потеснились: просто пространство между ними необъяснимо расширилось. Равиль был так увлечен собственным мотивирующим монологом, что поначалу даже не заметил пришельца: мессиру не один раз пришлось вежливо прокашляться, прежде чем говорящий обратил на него свой взор!

— …деятельность таких подвижником актуальности, как Тер-Оганян или Павленский местами может показаться обывателю разрушительной, даже деструктивной. Но на самом деле подлинную хтоническую угрозу несёт в себе сам обыватель. Его порядок — не более, не менее, чем бомба замедленного действия. Правда и художник пошел уже не совсем тот: Тер-Оганян прекрасно капитализировался в буржуазной среде, а Павленский начинает повторяться в своих и так не очень затейливых перформансах. Но пойми, Ванюша, здесь крайне важно не размениваться по мелочам, а ухватить главное: для актуального важен не человек сам по себе, а цифровой и углеводородный след, который он оставляет после себя. Нет следа, нет и человека, понимаешь?! О таком сам Сиддхартха Гаутама мог только мечтать. И это никогда не работает наоборот: присутствие следа отнюдь не указывает на существование человека. Улавливаешь? Человек не более чем всего лишь еще один интересный онтологический проект, как говорил, кажется, Дугин[1]. Я не люблю фашиствующих приспешников имперской идеологии, но это тот редкий случай, когда я готов с автором полностью согласиться.

Здесь взгляд Любомирова уткнулся в черную гвоздику, приколотую к лацкану пиджака пришельца. Равиль поднял глаза и с некоторым недоумением спросил:

— А вы, собственно, кто такой, товарищ?! Что вы тут забыли?!

Вакулин, давно делающий за спиной мессира тайные энергичные знаки докладчику, в отчаянии схватился за голову.

— Товарищ? — переспросил Зоран Ёжеч, удивлённо фыркая, — как это мило! Давно уже меня никто не величал так по-простому, товарищем.

— Господин Ёжеч — известный предприниматель и меценат, — представил пришлеца Иван, — один из руководителей той фирмы, в которой я раньше работал…

— Служили, — поправил Вакулина мессир, поводя крыльями невероятно элегантного и длинного носа, — и продолжаете служить, поскольку отставка ваша никем не была принята. О чем я самолично явился сюда вам напомнить.

— Здравствуйте премного уважаемый господин Зоран, — Любомиров, весь растекаясь в радушной улыбке, приподнялся и протянул пришлецу для пожатия сразу обе руки. Мессир слегка наморщил нос и уставился на протянутые руки.

— Хм… Россия не устаёт удивлять, — пробормотал себе под нос он, — где еще в наше время можно столкнуться со столь вопиющей непосредственностью?!

— Рад, рад, — на все лады не уставал повторять человек обычно не нуждающийся в дополнительном представлении, продолжая пихать Зорану Ёжечу свои маслянистые ручки.

— Это удивительно, — громко воскликнул тот и неожиданно открыто улыбнулся Равилю в ответ. — Обычные люди предпринимают воистину чертовские усилия, чтобы избежать встречи со мной. Возьмём, ради примера хотя бы этого молодого человека… — Ёжеч не оборачиваясь протянул руку и хлопнул Ивана по плечу. — Моим ребятам пришлось немного попотеть, чтобы выйти на его след: цифровой, как выражаетесь, и углеводородный. А ведь мои настоящие профи: не то что верблюда в стоге сена, спрятанную фигу найдут в тексте на восемьсот пятьдесят тысяч знаков.

Иван между тем пощупал совершенно пустое пространство у себя под мышкой и неожиданно дёрнулся.

— Мак в магазине забыл… — пробормотал он, — сейчас сгоняю по-быстрому.

— Сидеть! — не оборачиваясь приказал Зоран Ёжеч и до боли сжал его плечо. Затем церемонно поклонился Равилю, обнажив белоснежные клыки, обернулся всё-таки, медленно смерил Вакулина пустым взглядом и добавил:

— Игрушка твоя у меня. Мои ребята сейчас проверяют её на предмет негативного контента, носящего явно экстремистский характер.

— Вы не имеете права, — воскликнул Иван, корчась от боли.

— Вот оно, значит, как… — сказал мессир, — не вовремя вы почему-то о своих правах вспоминаете. Раньше надо было думать, когда кабальный договор с «Неокортексом» подписывал…

— Надо было мелкий шрифт читать, мелкий шрифт, — прибавил кот, вынырнувший из-под скамейки. — Учишь их, полудурков, учишь, а всё как горохом об стену.

Ёжеч покосился на кота и импульсивно замахнулся.

— Брысь, Марс! Ты не вовремя. Сейчас не до шуточек.

Кот обиженно мявкнул в поникшие усы и буркнул басом:

— Я, собственно, с докладом. Проверили полностью. Ничего, особо компрометирующего этого оболдуя не нашли. Но если прикажут: тогда будем искать дальше, пока не найдём…

— Верни ему его ноутбук, — распорядился Ёжеч. Кот немедленно протянул Ивану потерянный мак.

— В следующий раз, при встрече с даймоном высшего порядка, рекомендую держать себя вежливо. Хорошо, что я связан корпоративной этикой, иначе бы тебе несладко пришлось.

— Марс, до свидания! — прервал его мессир, потом обратился к Ивану, — считай это знаком доброй воли с моей стороны. Я никому и никогда не мешаю жить. Особенно, пока люди соблюдают договорённости…

Вакулин собирался что-то возразить, но здесь в разговор встрял Равиль, который привык быть в любой компании центром внимания и не находил себе места.

— Всё это замечательно, ребятки, — наигранно рассмеялся он, — порадовали старика, устроили настоящий праздник… Только не кажется ли вам, что вы растрачиваете свой потенциал впустую? Столько средств и усилий затрачено было на это небольшое представление, что при должном вложении можно было устроить …настоящий праздник.

Он запнулся, потому что вдруг, совершенно случайно заметил, что Зоран Ёжеч давно и внимательно наблюдает за ним. Наблюдает с каким-то отрешенным интересом и возможно даже состраданием в глазах.

— Мне очень неприятно разочаровывать вас, милейший, — сказал наконец мессир, после долгого молчания, — но вы здесь вообще не при делах. Время таких как вы давно кончилось. Просто сигналы надо считывать. Чтобы как-то загладить возникшую между нами неловкость, в качестве бонуса хочу рассказать одну небольшую историю. Возможно, она утешит вас во дни эмиграции.

И, используя голос какого-то известного артиста, он начал:

[1] На самом деле цитата принадлежит Аркадию Марковичу Малеру, см. его раннюю монографию «Стратегии сакрального смысла».