Огарок

Камень ударил по щеке, я споткнулся и прищурился на левый глаз, вонзившись плечом в стену. Моя голова качнулась, я будто оказался на парусном корабле во время шторма. Средняя фигура ребёнка растворилась в узком проходе между жёлтыми домами.

Я иду дальше. По улице. Люди перестают общаться, когда видят мой сгорбленный силуэт, словно я пьяный бродяга, когда видят мою забинтованную кисть, которую я прижимаю к груди и прячу под пальто, стеснительно опуская глаза.

Я не разговаривал с людьми уже больше трёх дней. Ещё немного, и забуду вовсе, какового это – разговаривать, задавать вопросы и получать ответы, самому отвечать собеседнику, спрятавшись от зноя под крышей старенького, наполняющегося только к вечеру людьми кафе.

Когда я подхожу близко, женщины брезгливо уходят, отворачиваясь от меня, старики сжимают свои трости сильнее, готовясь огреть по спине, если я попробую им что-то сказать или хотя бы гляну на них. Нет, они не злые. Просто боятся меня. Боятся моего вида. Не понимают, кто я такой. Никто не знает, как я здесь появился, откуда прибыл. А я не рассказываю. Потому что некому. И нечего. У меня накопилось столько версий того, откуда я родом, как меня зовут, что за кровь течёт по моим жилам, какова в ней концентрация дурости или благородства.

Вот если бы меня спросили, как меня зовут, я бы назвался… собакой. Это лучше, чем соврать, гулять под чужим именем. Если бы спросили, чем я занимаюсь, я бы ответил – брожу. Это я и делаю, да. У меня больше ничего не выходит. А, представим, кому-то бы стало интересно, сколько мне лет. Что мне ему ответить? Ну, на вид… 40, допустим.

Я вышел из маленького города, название которого не знаю, со страной в которой он родился, не знаком, и пошёл по узкой дороге. Мне на встречу идёт конь, тащит за собой повозку и сонного полноватого купца, покрытого чёрной небрежной щетиной. Вторая половина дня позади, этот упитанный мужичок намерен остаться в городке и переночевать в гостиной, в которую меня не пускают. У меня есть деньги. В кармане хрустят и звенят десятки монет – этого хватило бы, чтобы месяц снимать комнату вместе с завтраком и ужином. Но люди не берут у меня деньги. Они не хотят касаться меня, даже моих вещей. Трогают только палками, камнями, ремнями. Словами хорошими или честными не касаются. Предпочитают молчать или браниться.

Лошадь фыркнула, прошла мимо. Купец посмотрел на меня незаинтересованным взглядом. На вид я выгляжу как тот, кто не сможет купить у него хотя-бы минуту внимания. Он даже не стал спрашивать, есть ли у меня деньги. Они есть! Они… мои-ли? Право, я не знаю, откуда у меня эти деньги.

Я засунул руку в карман и показал ему одну золотую блёсточку, прищурившись от солнечного света, что оттолкнулся от неё и попал мне в глаза. Мужичок хмыкнул, остановив повозку, залез внутрь неё. Он меня обманет. Продаст товар за тройную цену. Это будет что-то самое ненужное, пропавшее. Что-то, что никто другой уже не купит. Я стал ждать, смотря в чёрное око кобылы. Она видит меня? Её взгляд бездонен. Кажется, что вместе с повозкой остановилась и её жизнь. Она дышит не для себя, а потому что так надо. Она моргает по привычке.

Купец высунул свою голову и с размаху в меня что-то швырнул, сиплым голосом побранившись. Он тронул повозку, колёса покатились дальше. Я упал на землю, поднял пыль. То, чем в меня бросили, покатилось вниз с холма. Догнав на коленях, я поймал это, повалившись на бок и став разглядывать самый ненужный предмет в жизни купца, который не жалко швырнуть в собаку, чтобы та не раздражала своим присутствием. Старый восковой огарок. Он мякнет в моей руке. Он умер. Это испорченная, ненужная вещь. И даже ей купец нашёл применение.

Пока лежал, решил повернуться с бока на спину. Прошедшее зенит солнце светит в лицо, коптя испачкавшийся в сухой пыли лоб. Перевернусь на другой бок. Надо не задеть больную руку. Когда перевернулся, то понял, что так можно спуститься с холма к полям подсолнухов, не используя болящие от долгой ходьбы ноги. И я сам покатился также, как катился огарок. Старался не биться головой об камни, не цепляться одеждой за вылезшие из земли корешки. В одном кармане звенят монеты, в другом хрустит что-то, по звуку и по ощущению похожее на куриную сваренную лапку.

Когда спуск был окончен, я поднялся. Сначала на скрипучие колени, затем на ноги, потом разогнул поясницу и поднял голову. В моих волосах полно пыли. Она залезла в нос, под нижние веки глаз, в рот. Вкус земли мне более знаком вкуса мяса.

Чтобы не навлечь на себя ещё больше побоев, я сошёл с дороги на поле подсолнухов. Их почти не осталось. Бледно коричневая краска захватила всё, почти ничего не оставив из яркой палитры, от которой могла разболеться голова. Большая часть растений срублена и валяется сухим слоем на земле, треща под моей кожаной обувью. Но некоторые не пострадали. Они остались стоять, отбросив жизнь, отбросив краски, загнив и заснув. Они удивляют меня. Я остановился у одного такого и долго рассматривал его. Он умер, потому что перестал следить за солнцем. Крепкое растение. Руками его не сломать, только тесаком или топором.

Кажется, в мёртвом подсолнухе ещё остались семена. Я проковырял его своими пальцами здоровой руки, засунув одно семя прям с кожурой в рот и став долго жевать, смакуя вкус. Вкус высохший, обезвоженный, с душком плесени и малым намёком на привычную горечь семян подсолнечника. Кожура измельчалась моими зубами, превращалась в труху, утопая в выделяющейся под языком слюне.

Подул ветер. Он заставил качнуться все не срубленные сухие подсолнухи. Заставил меня отвлечься от вкуса семян, обратить внимание на место, где я оказался. Жёлтый яркий город виден на холме. Я ушёл оттуда, ушёл из ничейного дома с разбитыми окнами и не закрывающейся дверью, спустился к полям. Мне ведь не здесь надо быть. Не здесь. Моё место в вагоне поезда.

Стучат колёса. Тряска.

Поля подсолнухов я видел из оконца купе, долго разглядывая их. Когда я высунул руку, чтобы ощутить скорость ветра, который сопровождал нас в путешествии, мой товарищ попутчик хлопнул меня по локтю, приказав немедленно перестать. Это ведь опасно.

Я уселся на койку напротив него и уставился в щёки, покрытые редкой чёрной щетиной, в тонкие губы, которые мне что-то говорили. Я не слышу голоса, но понимаю речь. Мы с моим товарищем ехали на дуэль. Повздорили из-за картины, которую он отказывался мне продавать по сносной цене. Местом проведения дуэли должны были стать поля под жёлтым городом где-нибудь в особо пейзажистом месте, чтобы нас не потревожили. Мы не хотели впутывать в это кого-то, никому не говорили, куда едем и для чего. Это наше личное дело. Место дуэли выбрал товарищ. Он как-то уже бывал там, торговал картинами местного художника. Нет, не местного. Тот тоже был приезжий. Из Парижа, если память не подводит. Не помню…

И вот мы едем, проезжаем жёлтый город, ведь в нём поезд не останавливается. Он едет дальше, к соседнему более развитому поселению, где мы и высадимся, сядем на повозку и отправимся обратно сюда. Ещё будучи в поезде товарищ жестом руки указал на место, где ему бы хотелось пустить в меня пулю. Я вновь выглянул в окошко, увидел, что он предлагает спрятаться от всех в зарослях дикого винограда. Я оценивающе хмыкнул, прикинул в мыслях, какой бы чудесной вышла картина, изображающая нашу дуэль в этом месте. Представил, как прострелил ему ногу, он упал в густую траву и шмальнул в воздух. Прошло бы время, я уже покупал бы у него, или у жены в случае его смерти, картину по цене, которая мне кажется более достойной и человечной.

Поезд стал замедляться. Свеча, всю нашу поездку не прекращая гореть, потухла, когда товарищ встал. Ещё горячий огарок обливался воском, мой верный попутчик встал с своего места и взял с верхней полки наши сумки, где хранились пистолеты, патроны и картина, из-за которой мы и прибыли в это место. Мне оставалось лишь взять огарок и выйти следом за ним, улыбаясь и предвкушая отлично проведённое время.

Почему-то я не помню, что было дальше. Помню только, как сильно у меня болит рука, которую перебинтовывает женщина с короткими волосами, укутанная в платок. Ей страшно от большого количества крови, заляпавшей барный стол и капающей мне на штаны.

Мой товарищ куда-то делся. Я боязливо оглядывался везде, но не видел его, а оттого начал сильно нервничать. Мне без него не спокойно. Спросил у хозяйки гостиной, куда он пошёл, а она что-то пробормотала и замолкла, с отвращением подняв с пола то, что я уронил. Я взял это и засунул в свой карман. Не в тот, где звенели золотые кругляшки, а в свободный.

Пока не найду товарища, надо где-то заселиться. Спросил у хозяйки, могу ли снять комнату, но та отказалась. Она боится меня. По глазам вижу, как мечтает, чтобы я ушёл. Предложила уйти в заброшенный дом на краю города. Зимой там жить невозможно, но сейчас позднее лето. Кровать, зеркало, верёвка, стул, умывальник – всё в наличие. И я отправился туда, спрятав забинтованную руку под пальто.

Я вышел. И впервые заметил на себе пренебрежительный взгляд. Люди, сидящие на веранде, отвернулись от меня. Их лица морщились, им было мерзко и страшно. Я подошёл к молодому рыжему мужчине спросить, в чём причина их реакции. Он резко встал, уронил стул, стоило мне шагнуть в его сторону, что-то крикнул. Его спутница поддержала кавалера. Я не слышал их слов, но понимал гнилое содержание летящих в мою сторону предложений. Всё было как во сне. Не помню лица, не разбираю слова, но прекрасно всё понимаю, что и удивительно. Кивнул в ответ на обиды, заметив, что всё более суровые на вид люди начинают напрягаться, пошёл в направлении нежилого дома. Его было не сложно найти.

Не запирающаяся дверь колыхалась от ветра. Я толкнул её ногой и бросил внутрь свой ботинок, попрыгав за ним следом. Человек не должен входить в новое жилище первым. Это делает собака, чаще кот. Иногда ребёнок. А уже потом человек. В моём случае – первой ступила обувь.

Почему-то в комнатах было холодно. Палящие солнце заставляло меня щурить глаза и перебираться от одной тени к другой, пока я брёл сюда. А оттого меня особенно удивила гостеприимная прохлада. Я сел на кровать, лишённую матраса, покрывал и подушки, уставился в облезшую стену, стал о чём-то думать. В конце концов достал огарок свечи и установил его на читательский столик, смахнув с него осколки кофейной чашки. Эти осколки полетели по полу, разбились второй раз, смешались с принесённой мною с улицы грязью, отпечатками лап бездомных животных, клочками газет. Один такой клочок меня особенно заинтересовал. Сидя на кровати, я пялился на него с полчаса, а может и больше, поглаживая больную руку свободной, а затем всё же набрался смелости поднять и аккуратно развернуть. Он был в чём-то испачкан. Грязь и сырость сделали своё дело: буквы размылись, единственная иллюстрация смазалась. Мне пришлось додумать её самому. На ней был изображён мужчина, лежащий в зарослях дикого винограда. Спал он, или был убит – это можно понять, лишь прочитав статью, пострадавшую от времени и неблагоприятных окружающих клочок бумаги условий. Я решился расшифровать этот текст.

Дуэль. Двое приезжих устроили перестрелку за городом, не предупредив местные власти, не ограничившись правилами проведения подобных мероприятий, не соблюдая кодекс. Они просто вышли в тихое место. И шумели там до тех пор, пока не прекратили, спугнувшись приближавшихся очевидцев. Один из них смог сбежать, прихрамывая на правую ногу, второй же, не имея огнестрельных ранений, лежал в траве и находился в бреду. Статья рассказывает, что прибывшие работники полей избили того, кто остался, но серьёзных увечий не нанесли. Их отпугнул и без того плачевный вид нарушителя, говорящего на иностранном языке и сильно раненого в руку. Его забрали в город, где всё же оказали медицинскую помощь, как того требует кодекс чести и гостеприимства солнечного края.

На этом статья окончилась. Я сложил аккуратно бумажку, решив засунуть её в карман, но обнаружил, что он был занят. Медленно достав мокрое его содержимое, я ужаснулся находке. Два отрубленных пальца: указательный и средний. Отрублены ровно, окровавлены, согнуты. Испугавшись, подобно собаке в её первую грозу, я взвыл и прыгнул ногами на старую кровать. Та не выдержала моего веса, прогнулась и разломалась. Я полетел головой вперёд, к осколкам разбитой кружки, вонзившись носом в отпечаток собачей лапы. А затем заснул.

Проспал совсем недолго. Мне мешал солнечный свет и ветер, шелестевший листьями. Они не позволяли полностью утонуть во сне, как младенцу. А толкнувший в плечо товарищ, готовивший свой пистолет к дуэли, вовсе не постеснялся разбудить меня и всунуть в мою руку второе огнестрельное оружие. Я открыл глаза. Сквозь тёмные остроконечные листья дикого винограда пробиваются яркие лучи света, поглощаемого сюрреалистично насыщенными цветом подсолнухами, распустившими свою гордость, окружившими черноту своей сути и ценности насыщенными жёлтыми лепестками.

Зачем нам это всё? Разве для того, чтобы попасть в настолько невероятно красивое место, нам надо было затеять дуэль? Я не хочу этого. Не хочу больше ту картину, из-за которой всё началось. Я уже её названия не помню.

Но товарищ отказывается слушать. Он купец. А гордость купца зацепить не сложно. Для него наша дуэль – дело принципа. И нет, тут дело уже не в деньгах. Как бы мне… попросить у него прощения?

Всё для дуэли было готово. Товарищ встал, сжал свой пистолет и пошёл на место, где намеревался застрелить меня. Пока я видел его спину, доставая из ботинка нож, в голову не приходили мысли, как всё закончить без смертей. Мне нечем было попросить у него прощенья. Он не примет ни устных извинений, ни денег, ни молитв. А большего у меня и нет. Только нож, пистолет и две руки, державшие их.

И тут я понял. Мой пистолет упал на землю, пальцы растопырились, я для чего-то сосчитал их и выбрал два самых длинных и ровных. Всю жизнь я играю на пианино. Уши и пальцы для меня дороже мира. Ухо я отрезать испугался. Но я отрежу пальцы. Да, я готов на это.

Мой товарищ пришёл на своё место, наконец-то развернувшись ко мне лицом. Он ахнул, увидев кровь, увидев нож. Я отрезал указательный, но не остановился. Одна фаланга – слишком мало. И я лишил себя ещё среднего пальца. Протянул ему. Он прикрыл рот рукой, отошёл на шаг назад и вытянул перед собой пистолет. Я умолял его принять свой дар, лишь бы не вершить дуэли. Но он и слушать меня не хотел. Моя выходка только сильнее убедила его в том, что мы не зря сюда приехали.

Я положил свои отрубленные пальцы в карман, поднял с земли пистолет и встал напротив него. Кровь капала с моей левой руки, а правая держала огнестрел. Подсолнуховое поле стало нашим секундантом. Оно держало правила, оно считало время. Я положил фалангу на курок, товарищ сделал то же самое. Струя пришедшего со стороны жёлтого города воздуха подняла пыль на наезженной конями дороге – это ознаменовало начало поединка. Мы не видели друг друга, стреляли наугад. Я надеялся попасть в ногу, лучше всего в ботинок, или промазать вовсе. Он же целился мне в грудь, полагаю. Мы выстрелили одновременно, не увидев глаз друг друга. Я не почувствовал удара пули, но всё равно упал на землю. Товарищ вскликнул и скрипуче простонал, но его паденья я не услышал. Наши голоса взлетели вверх.

Голова коснулась травы, я поднял глаза и увидел небо. Голубое в центре, и темнеющее по краям. Кроны теплолюбивых деревьев выглядели, как заросшая мхом тёмная паутина. Подсолнухи шептались меж собой о том, понравилась-ли им дуэль, и кого из нас двоих считать победителем? Какое бы мнение они не вывели как общее – я с ними не согласен. Они не судьи, но судят нас с товарищем. Как судить будет толпа людей, сбегающихся на шум. Я слышу топот их копыт. Я знаю, что будет дальше.

Я старый огарок. Я обмокаю в руке озлобленного горожанина. Я умер, пусть и не буквально. Я испорченная, ненужная всем вещь. Но даже мне купец нашёл своё простое примененье.