Огневика

Просёлочная дорога, вязкая, как болотная жижа, поглощала скудный свет фар. Асфальт закончился ещё пять километров назад, и теперь их «Фольксваген Транспортёр», сотрясаясь всеми железяками реквизита, грохотал на щербатом щебне просёлка, словно высохший в стручке горох. Темнота за окном была не просто отсутствием света, а густой, почти осязаемой субстанцией, вязкой и бездонной.

— Я тебе сто раз говорила, Тёма, без риска это мыло! — голос Вики, звонкий и острый, как осколок стекла, резал салонную темень.— Это же будет крутейшая кульминация! Взрыв, я вылетаю из пламени, ты подхватываешь в падении... Зрители визжат и кончают! И не говори мне про осторожность, хватит уже! Зритель хавает только то, от чего у него дыхалка сбивается. А от твоей новой постановки зубы ноют, как от оскомины.

Артём, чьи пальцы мёртвой хваткой вцепились в руль, не обронил ни слова. Его молчание было плотнее ночной темноты за окном и злило её куда больше, чем любые возражения.

— Ты слышишь меня? То, что мы сейчас делаем, это не файер-шоу, это похороны! Нам платят за адреналин, а не за тоскливые танцы с погребальными факелами!

— Хватит, Вик, — тихо, но твёрдо сказал он. — Я не буду рисковать твоей жизнью ради пары лишних тысяч. Тот трюк с перебросом через спину — он сырой. Один неверный взмах, и ты останешься без волос. Или без лица.

— А ты мне не нянька! — она резко дёрнулась, и её куртка из кожзама противно скрипнула о пластик. В салоне сильнее запахло духами — густыми, плотными, с нотками пачули. — Я сама знаю, на что иду! Это шоу, а шоу должно продолжаться! Продолжаться в искусство! А ты превращаешь его в конвейер! Ты просто боишься! Боишься, что у меня получится круче!

— Я боюсь тебя хоронить, дура! — рявкнул он, впервые за вечер повысив голос. — Хватит вести себя как избалованный подросток!

— Останови машину.

— Не будь идиоткой, Вик. Глухая ночь, вокруг болота.

— Я сказала, останови! Сейчас же! Нахер ты мне сдался со своей опекой!

Она рванула за ручник. Микроавтобус юзом протащило по грязи несколько метров. Свет фар выхватил стену чахлых, кривых сосен.

Тишина, наступившая после скандала, казалась оглушительной.

— Выходи. Реально, достала, — его голос был усталым и плоским. — Вали куда хочешь, раз такая самостоятельная.

Вика с силой распахнула дверь, выскочила на сырую, пропитанную осенней прохладой землю. По телу сразу прошла волна озноба — ночь здесь была настывшая, настоянная на сырой грибной прели, а на Вике было только короткое шифоновое платье и куртка, насквозь продуваемая ветром.

— И не звони, чтобы я за тобой вернулся! — Артём потянулся и захлопнул дверь. — Пока мозги на место не станут!

Машина с рычанием отъехала, красные габаритные огни растаяли в темноте, как капли крови в чёрной воде. И тут Вику накрыло волной абсолютной, беззвучной тишины, такой густой, что её собственное дыхание казалось неуместным шумом.

Хотелось бы надеяться, что Артём высадил её хотя бы не у деревенского погоста...

Вика закатила глаза, словно удивляясь собственной глупости, и полезла в сумку за телефоном.

«Ладно, не маленькая, — твёрдо сказала она себе. — И покруче бывало. Щас вызовем хорошенькую таксишку, и она привезёт нас в очередной Мухосреньск ещё раньше, чем Тёмочка туда дошкандыбает с разрешённой дорожными знаками скоростью». Продолжая мысленно язвить, она нажала кнопку и глянула на вспыхнувший экран. Увидела жалкий крестик вместо антенны. «Нет сети». Вот же мазафакахолищиииит!..

Артём снова оказался прав. Место тут и правда было богом забытое.

Холодало стремительно. Влажная стыль пробиралась под куртку, заставляя зубы отстукивать дробное стаккато. Ночевать сейчас в поле — верный путь к воспалению лёгких, был уже такой опыт. «Надо искать крышу. Где крыша, там и люди. Где люди, там и телефон. Стационарный. Дисковый такой, с циферками. Ага». Мысль билась в голове однообразно, как вороний грай, в напрасной попытке заглушить нарастающую панику.

Подсвечивая фонариком телефона, она побрела по просёлку. Вскоре он привёл её к перегнутому, облупившемуся указателю, на котором не с первой попытки читалось «Заболотье».

Что ж, вполне подходящее название для очередной житейской дупы, в которую она угодила...

Съёжившись от холода, который пробирал до костей сквозь смешные её, ни от чего не защищающие одёжки, Вика побрела по единственной улице. Луч фонарика на телефоне выхватывал из непроглядной тьмы куски реальности; они собирались в хаотичный коллаж. От этой фрагментарности всё казалось зыбким, ненастоящим, как в дурном сне, где вот-вот поплывут стены.

...Изба, которая вросла в землю по самые подоконники, словно бы пытается спрятаться, уйти вниз, в сырую прохладу...

...Слепые глазницы окон, затянутые саванами пыльной паутины. В одной из них, как тёмный зрачок, зияет дыра...

...Дверь, заколоченная крест-накрест гнилыми досками. Из щели между ними пробивается чахлый побег крапивы...

Казалось, Вика сейчас не по деревне шла, а сидела в кромешной тьме пустого кинозала, где какой-то свихнувшийся киномеханик крутил перед ней кадры старой, испорченной плёнки. Вот мелькнул покосившийся забор, вот — прямо на глазах взбух пузырь на краске, вот — тень метнулась за угол старого дома. Но страшнее всего была тишина. Не просто отсутствие звука, а нечто плотное, вязкое, поглощающее её шаги и сбивчивое дыхание.

— Эй! — крикнула Вика, и её голос бесследно утонул в ватной темноте. — Есть тут кто?! Помогите!

В ответ она услышала лишь скрип старого дерева да шелест чего-то ползущего в высокой траве.

Деревня была не просто мёртвой; она казалась утопленницей, чьё разложившееся тело медленно поглощает трясина.

Отчаяние начало подбираться к горлу, холодное и липкое. «Этот хотя бы под крышей...» — подумала она, подходя к одному из домов. Оторванная калитка стояла, заботливо прислонённая к забору. Двор зарос стеной бурьяна, крапива жалила ноги даже через плотные, 100 ден, колготки. Представлять, каково там внутри, в этом потустороннем уже доме, было страшно до тошнотиков.

И тут она увидела, метрах в тридцати, чуть в стороне... Ей показалось, или там мелькнул огонёк... Точно! Слабый, колеблющийся, будто от свечи или керосиновой лампы, но живой!

Надежда, острая и обманчивая, всколыхнулась в груди. Вика рванула со всех ног, словно пыталась обогнать собственную панику. Добежав, замерла у калитки. Дом оказался старый, но добротный, не развалюха. И в одном из окон действительно горел приглушённый свет...

— Мотылёк? — прошептала она, заметив белёсое пятнышко, метнувшееся за стеклом. Потом ещё одно. Через секунду целый рой сидел на стекле с той стороны, мерно покачивая полупрозрачными крылышками.

«Откуда столько бабочек? Странно для осени… Ой, да блин, тут вообще всё странно!»

Ознобно передёрнув плечами, Вика толкнула калитку. Та с тоскливым скрипом отворилась. Дверь в дом оказалась не просто не заперта — напротив, словно бы призывно приоткрыта. Вика осторожно постучала, но не дождавшись ответа, шагнула в сени.

— Кто тут есть? — громко спросила она. — Извините за беспокойство, мне бы телефон...

Внутри было стыло. Пахло старостью, сухими травами, но во всём этом не чувствовалось запахов жилого дома. В маленькой комнате никого не обнаружилось, однако на столе стояла керосиновая лампа, и фитиль горел ровно, будто керосинку совсем недавно заправили, зажгли и вышли буквально пару минут назад. Рядом валялся закрытый спичечный коробок, на котором лежала горелая спичка.

«Хозяин, наверное, где-то во дворе... Или хозяйка... У них же удобства наверняка во дворе, или корова там, козы... ну вот и вышел... вышла...», — подумала Вика, однако внутренний голос уже шептал тревожно, что хоть лампа и ровно горит, но других следов пребывания людей нет, в доме холодно, а мотыльков, густо облепивших окно, вообще сложно объяснить формальной логикой. Странные они какие-то были, почти прозрачные. Потусторонние...

Вику уже трясло мелкой дрожью, а ноги заледенели даже в тёплых носках и высоких мартинсах.

На всякий случай она ещё раз сунулась во двор, поаукала хозяев, подсвечивая себе фонариком, но никто не отозвался. Над деревней висела стылая глушь, а из бездонной тьмы бесстрастно смотрели вниз опрокинутые в себя звёзды.

Вика вернулась в дом, резонно решив, что семь бед — один ответ. Надо решать проблемы по мере их поступления, а сейчас проблема у неё чётко одна - не околеть тут окончательно. Осматриваясь, она увидела за занавеской огромную печь-лежанку. Идея согреться показалась раем. Дров (как ни странно, не отсыревших) в подпечном чреве было немного, но вполне достаточно, чтобы протопить.

Она мысленно поблагодарила своих последних перед совершеннолетием опекунов — фермеров, у которых поневоле обучилась премудростям выживания в дикой природе. Действуя на автопилоте, затопила печь. Огонь жадно охватил сухую древесину, затрещал, отбрасывая на стены пляшущие тени. Печка тут была отменная, с хорошей тягой: очень быстро стало тепло, почти жарко, и сам дом, словно доверившись, выдохнул, став светлее и больше.

Чувствуя, как начинает отпускать деревянные от холода мышцы, Вика забралась на тёплую лежанку, накрылась курткой и почти мгновенно провалилась в тяжёлый, беспокойный сон.

Ей снился огонь. Но не тот, что она так любила — контролируемый, яркий, артистичный. Этот был живым, злым существом. Он пожирал дом, пожирал её, выжигал воздух из лёгких. Она стояла посреди этой же комнаты, а стены вокруг полыхали, и с потолка сыпались хлопья пепла, обжигая кожу. Волосы уже начинали тлеть. Она пыталась бежать к двери, но та была завалена рухнувшими балками, которые тоже горели синим, ядовитым пламенем.

А снаружи, в окнах, клубилась и подступала чёрная, живая вода болота. Она не тушила пожар, а, казалось, подпитывала его, шипя и испуская клубы удушливого пара. Вода подступала к порогу, заливала пол, смешивалась с огнём в каком-то кошмарном симбиозе.

И тут с оглушительным треском рухнула кровля. Горящее бревно ударило Вику по спине, придавило к полу. Она не могла пошевелиться, не могла дышать, только чувствовала, как жар пожирает её плоть, а болотная жижа заливает рот и нос, холодная и вязкая, как сама смерть.

Вика проснулась с коротким, сдавленным вскриком. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Она была вся в липком, холодному поту. Но — живая и целая. Печь тихо потрескивала, в комнате было тепло и тихо, только где-то в отдалении, наверное, в закутке за занавеской, тикали ходики.

Ветер за окном стих.

И тут она заметила, что на её смартфоне, лежавшем рядом, то и дело вспыхивают уведомления о пропущенных вызовах. Вика с лихорадочной поспешностью схватила телефон. Есть! Есть значок сети! Одна палочка, но и это было чудом.

Телефон незамедлительно разразился оглушительной, неузнаваемой мелодией звонка.

— Вика! Господи, ты где?! — голос Артёма был сиплый от волнения. — Я уже пол-области объездил! Прости, я придурок... Детка, я просто тебя проучить хотел, не уехал далеко, вернулся через десять минут! А тебя нет нигде...

— Потом. Артём, всё потом. Заболотье, — прохрипела она, с трудом разжимая потрескавшиеся губы. — Я в Заболотье. Забери меня. Сейчас.

Он ещё что-то говорил, объяснял, но она не слушала его поток самобичеваний и обещаний. Выскочила на улицу. Ночь отступала, небо на востоке светлело, окрашивая деревню в грязно-серые, предутренние тона. Дом за спиной стоял тихий и тёмный: ни огонька в окнах, ни потусторонних мотыльков, ни намёка на жизнь. Словно и не было ни лампы, ни тепла, ни кошмара.

Не оглядываясь, Вика рванула с места, подгоняемая стылым ужасом. Она бежала, не чувствуя под собой ног, очень долго, как в плохом кошмаре, и ей казалось, будто сама улица растягивается, цепляясь за её мартинсы невидимой жижей. Остановилась она только у дорожного указателя, но и там её не покидало ощущение, что кто-то — не добрый, не злой, просто не человек — смотрит ей в спину, оценивая, взвешивая, присматриваясь...

Когда она выскочила на просёлок, из тумана, словно призрак спасения, прорезались фары. Артём, бледный, с перекошенным от тревоги лицом, выпрыгнул из машины, схватил её в охапку, прижал так, что кости хрустнули.

— Прости, маленькая, прости придурка... — бормотал он, но её слух почти не улавливал слов.

Она судорожно вцепилась в его куртку, мелкая дрожь выбивала из тела все тепло.

— П-поехали... — хрипло прошептала она; язык заплетался. — О-отсюда... с-скорее! П-пожалуйста!

И они наконец-то запрыгнули в машину, и Артём рванул с места так, что гравий забарабанил по днищу. Вика, вся в ознобе, прильнула лбом к ледяному стеклу, глядя, как Заболотье тает в предрассветной мгле. Она уезжала, унося с собой настывший страх и щемящее облегчение, даже не подозревая, что Заболотье не просто так впустило её на одну ночь.

Оно развернуло её душу до самых тёмных тайников — и отметило своей влажной, холодной печатью.

Они ехали молча несколько минут, прежде чем Артём сдавленно проговорил, не отрывая глаз от дороги:

— Я... я тут всю ночь мотался. Туда-сюда, по этой трассе. Сто раз проехал этот участок. Вика, клянусь... — он сглотнул, — я не видел ни указателя, ни этого просёлка. Вообще ничего. Только лес да обочину. Ты сейчас словно... словно из густого тумана вывалилась прямо на дорогу. Из ниоткуда.

Его слова повисли в салоне, густые и тяжёлые. Вика медленно повернула к нему голову. Она не удивилась. Это не было шоком. Это было холодным, стылым знанием, которое теперь навсегда поселилось где-то глубоко внутри.

— Расскажи, — тихо попросил он, заметив её бледность. — Что там... было?

И она начала. Голос её звучал хрипло и отчуждённо, будто она цитировала чужой сон. Говорила о слепых избах, о тишине, давящей на уши, о призрачном свете в окне одного из домов. Но по мере рассказа с ней стало происходить что-то странное. Воспоминания, ещё недавно такие яркие и отчётливые, начинали рассыпаться. Подробности расплывались, как мокрый рисунок на песке. Она попыталась описать тех, поразивших её, бледных мотыльков, облепивших стекло, но не могла вспомнить их точную форму — только призрачное мельтешение, будто пепел на ветру. Попробовала рассказать о странном ощущении в нежилом доме, где её всё-таки кто-то ждал, о тепле печи, но вместо жара в памяти всплывал стылый, приторный запах старых трав. Фрагменты не складывались в картину, они утекали сквозь пальцы, оставляя после себя лишь смутное, тягостное ощущение.

— И в общем... я там легла спать... и... — она запнулась, с досадой махнула рукой, словно отгоняя назойливую мошкару. Глаза её стали пустыми. — И... мне приснился сон.

Артём бросил на неё короткий, осторожный взгляд.

— Тот самый сон? — тихо выдохнул он.

Вика молча кивнула, уставившись в стекло, за которым проплывал безразличный утренний лес. Ей не нужно было ничего объяснять. Они оба знали, какой сон имелся в виду. Тот, что приходил к ней в самые тяжёлые периоды, задолго до Заболотья. Сон, в котором она горела.

— Этот дом... в деревне... он был целым? — спросил он, пытаясь её хоть немного отвлечь.

— Да, — прошептала Вика. — Старый, но целый. Я... я в нём печь растопила. Иначе бы сдохла нафиг.

Артём сглотнул ком, вставший в горле. Его взгляд скользнул по её профилю, по изящным рукам, которые умели так владеть огнём.

Он помнил, как она через пару месяцев после их знакомства с некоторой даже бравадой, которая, как он уже знал сейчас, была всего и только защитой, рассказывала про тот пожар. Про погибших в огне родителей. Про дом, который выгорел дотла. Про чудом уцелевшую кроватку и саму себя трёхлетнюю — без единого ожога. Она носила эту историю как клеймо, как оправдание своей ярости и неумения держаться за что-то дольше трёх лет. Затем были тёмные годы в детдоме, удочерение — и возврат приёмной семьёй, опять же, через три года, потом опекуны, цирковое училище, брошенное на последнем курсе из-за конфликта с преподавателем... Она всегда сжигала за собой мосты и начинала заново.

— Всё нормально, — тихо сказал Артём, больше себе, чем ей. — Мы уже далеко. Всё позади.

Но он сам понимал, что это неправда.