Охота на виртуоза

Глава 1.

Воздух в мастерской был густым и сладковатым, как переспевший фрукт. В нем висела взвесь из праха старых холстов, запаха скипидара, льняного масла и едкой краски — благородный аромат творчества и тления, который талантливый художник Николай Спичкин впитывал в себя с детства. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в пыльной ставне, пылил золотыми мошками, освещая единственный предмет, на котором было сфокусировано все его существо.

На массивном дубовом мольберте, подставленном под самый свет, стояла она — «Гроза над заливом Схалена» кисти мастера ван Рисселберга. Вернее, ее идеальная копия. Оригинал, черт бы его побрал, уже лет триста как тлел в каком-нибудь голландском музее под бронированным стеклом. А здесь, в душной мастерской на окраине Анастасьевска, на южном побережье России, рождалось его двойниковое чудо.

Николай откинулся на спинку скрипучего табурета, отложив кисть с длинным, почти источенным древком. Шея заныла от многочасового напряжения, пальцы правой руки слегка подрагивали, сведенные тончайшей, ювелирной работой. Он потянулся, и суставы хрустнули оглушительно громко в звенящей тишине. Перед ним была завершающая стадия — лессировка. Тончайшие слои прозрачной краски, которые должны были сымитировать трещины времени, патину веков, ту самую неуловимую ауру подлинности.

Он был уставшим виртуозом. В двадцать восемь лет Коля Спичкин чувствовал себя на все шестьдесят. Его жизнь напоминала плохой монтаж двух разных фильмов. Первый — черно-белая хроника спортивного зала: запах пота и разогревающей мази, ритмичный стук груши, свист воздуха, рассекаемого его ногой, и тренер, хрипло кричавший: «Давай, Спичкин, вкладывайся! У тебя дар!» Дар… Он и вложился. Пока не сломал руку в полуфинале регионального первенства. Рука срослась криво, карьера кикбоксера рассыпалась в прах.

И начался второй фильм — цветной, но куда более унылый. Унаследованная от дяди-реставратора мастерская, подработка писанием дешевых портретов для курортников и бесконечное, кропотливое изучение старых мастеров. Талант был. Черт возьми, талант был настоящий! Он мог заставить ожить грубый холст, мог повторить манеру, почерк, душу любого художника. Но этот талант кормил его скудно, по-птичьи. Он жил в мире прекрасного, но вечно пах селедкой и дешевым растворителем.

И вот этот план. Безумный, блестящий, отчаянный. Он родился из сплетен, из разговоров в душных курилках местного арт-сообщества. Говорили, что местный олигарх, некий Леонид Щукин, скупает европейскую классику. Говорили, что плохо разбирается, но хочет выглядеть культурным. Говорили, что денег у него куры не клюют. Николай, отлично знавший рынок и цены, понял — это его шанс. Он нашел контакты Щукина и с наглостью, рожденной от отчаяния, предложил ему то, чего не могло быть: оригинал ван Рисселберга, «случайно найденный» в наследство от того же дяди. И назвал цену — четыреста тысяч евро. На его удивление, Щукин не рассмеялся и не послал его куда подальше. Он заинтересовался. Попросил время. А через неделю прислал лаконичное сообщение: «Готов рассмотреть. Дождитесь звонка».

Он провел пальцами по короткому, колючему ежику своих темных волос и снова наклонился к картине. Его лицо — скуластое, с упрямым подбородком и насмешливыми складками у рта — в эти моменты становилось абсолютно серьезным, почти святым. Серые глаза, обычно подернутые дымкой иронии и усталости, сейчас горели холодным, сфокусированным светом. Он был похож на хирурга, проводящего ювелирную операцию.

Кисть с микроскопической каплей умбры жженой коснулась холста. Едва заметное движение. Еще одно. Он не писал сейчас, он творил время. Создавал историю, которой не было.

За окном простучал по брусчатке трамвай, где-то кричали чайки, доносился шум приморского проспекта. Но для Николая весь мир сузился до квадрата в пятьдесят на семьдесят сантиметров.

Вспомнилась его единственная встреча со Щукиным. Тот приехал лично, на огромном черном «Mercedes Gelandewagen», который с трудом втиснулся в узкий переулок. Из машины вышел не то бизнесмен, не то каскадер: дорогой костюм, кричащие часы, но лицо его было простое, славянское, обветренное, а глаза маленькие, быстрые, как у бурундука, постоянно что-то оценивающие. Он осматривал мастерскую с видом человека, зашедшего в зоопарк, тыкал пальцем в старые картины, расспрашивал о технике. Николай, внутренне смеясь над его наигранной значительностью, водил его по мастерской, играя роль стеснительного, но преданного искусству реставратора. Щукин тогда посмотрел на несколько его собственных работ, висевших на стене.

- Неплохо, — буркнул он. — Но моего друга интересует только старина. Раритеты. Понимаешь? Вещи с историей.

Именно тогда Николай и понял, что этот выскочка — просто посредник. Курьер. Но кого? Ему было все равно. Деньги платит тот, кто платит.

Мысль о сумме заставляла кровь стучать в висках. Четыреста тысяч евро. Это была не просто жизнь. Это была свобода. Возможность уехать, забыть этот душный, провинциальный город, начать все с чистого листа где-нибудь в Италии или Испании. Писать свои собственные картины, а не подделки.

Он закончил последний мазок и замер. Картина была готова.

Он встал, чтобы оценить ее со стороны. И по телу пробежала дрожь восторга и ужаса. Это было гениально. Он это знал. Даже сам ван Рисселберг, будь он жив, возможно, не отличил бы ее от своей работы. Каждый мазок, каждый скол краски, каждый блик света — все было идеально. Он был королем в своем пыльном мире, и вот он создал свой шедевр — великую, прекрасную ложь.

Николай подошел к раковине, заваленной тюбиками, и начал отмывать кисти. Пальцы, привыкшие когда-то бинтоваться для боя, теперь с ювелирной нежностью вытирали начисто дорогую колонковую кисточку. Контраст вызывал горькую усмешку.

Мысленно он уже видел себя на набережной Ниццы, с мольбертом и палитрой, а не с кистями для ретуши. Он чувствовал вкус настоящего кофе, а не растворимой бурды. Он ощущал вес этих миллионов в кармане, а не вечную пустоту.

Внезапно в памяти всплыл разговор с отчимом, Альбертом, бывшим весьма известным в своих кругах карточным шулером. Тот, узнав о планах, долго молчал, раскуривая свою вонючую трубку.

- Коль, афера она как карточная игра, — сказал он наконец. — Всегда есть шанс, что тебе придет не та карта. Или что кто-то заметит, как ты тасуешь колоду. Деньги, которые приходят слишком легко, пахнут бедой. Помни это.

Но тогда эти слова показались Николаю старческой блажью. Альберт отсидел свое, он боялся теней. А Николай был молод, талантлив и голоден. Он был уверен, что он умнее всех этих щукиных. Он не тасовал колоду — он создал свою собственную игру.

Он налил себе дешевого вина в граненый стакан, выпил залпом. Кисловатая жидкость согрела желудок. Он достал из старого кнопочного телефона одноразовую сим-карту, купленную за наличные на рынке, и набрал искомый номер.

- Картина готова к передаче, — сказал он ровным, почти бесстрастным голосом, хотя внутри все ликовало.

- Завтра. Четыре часа. Старая пристань, рыбацкий сарай номер три. Будьте готовы к осмотру, — раздался в ответ голос Щукина, на этот раз без обычной фамильярности, жесткий и деловой.

Николай положил трубку. В мастерской снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов. Он подошел к мольберту и накрыл картину куском мягкой черной ткани. Как будто накрывал гроб. Последний штрих.

Завтра его жизнь изменится навсегда. Он смотрел на сокрытый шедевр, и по лицу его расползалась медленная, усталая, но триумфальная улыбка. Он не знал, что вместе с свободой четыреста тысяч евро принесут ему погоню, смертельный страх и море приключений. Он не знал, что эта картина станет его самым гениальным творением и самой роковой ошибкой.

Прямо сейчас он был просто уставшим виртуозом, который сделал свой выбор. И за окном, над крышами Анастасьевска, медленно садилось в море огромное багровое солнце, окрашивая все вокруг в цвет тревоги и предчувствия, которого он упрямо не желал замечать.

Глава 2.

Было четыре часа дня. Южное солнце, еще палящее и высокое, на старой рыбацкой пристани словно выцвело, сменив яркие краски на грязно-серые и выгоревшие тона. Воздух здесь был густым и влажным, пропитанным вековой смесью запахов: гниющей рыбы, йодистых водорослей, мазута, ржавого металла и старого, пропитанного соленой водой дерева, которое скрипело под ногами, как кости старика. Крики чаек звучали не просто пронзительно, а почти истерично, будто пернатые стервятники чуяли скорую поживу.

Николай стоял у своего видавшего виды «Дэу», прислонившись к теплому капоту. В багажнике, заботливо укутанная в несколько слоев мягкой ткани и упакованная в картонную коробку из-под мебели, лежала его судьба. Его шедевр. Его преступление.

Пальцы правой руки нервно барабанили по металлу. Левой он нащупал под легкой летней курткой холодный, твердый предмет, пристегнутый к поясу за спиной. Пистолет. Небольшой, старый, но ухоженный «ПМ». Он позаимствовал его у Сергея, своего бывшего коллеги-соперника по турнирам по кикбоксингу, ныне тренера в школе единоборств. Сергей, человек основательный и понимающий, не задал лишних вопросов, лишь сунул оружие в руки со словами: «Смотри, Коль, не накосячь. И не стреляй просто так. Шум лишний подымется».

Вес холодного металла у поясницы был чужим и тревожным, но он придавал странную уверенность. Он был игроком, выходящим на решающий раунд, и это был его тайный козырь, последний аргумент.

Дверь полуразвалившегося сарая с намалеванной на двери цифрой «три» с скрипом, словно нехотя, отворилась. В проеме возникла массивная, широкая фигура Леонида Щукина. На сей раз он был одет не в пафосный костюм, а в дорогую, но нарочито небрежную спортивную экипировку: куртка из мягчайшей кожи, темные брюки, кроссовки, на которых не было и пылинки. Рядом с ним, чуть в тени, стоял сухопарый мужчина в очках с толстыми линзами, от которых его глаза казались крошечными и невыразительными. Его лицо было бледным, аскетичным, а в тонких длинных пальцах он сжимал алюминиевый кейс — инструментарий эксперта.

— Ну что, художник, привез товар? — голос Щукина прозвучал громко, слишком громко для этого тихого места, нарушая давящую тишину. Его быстрые, похожие на буравчики глазки бегали по Николаю, по машине, по окружающему пространству, выискивая нестыковки, угрозы, слабости.

— Как договаривались, — кивнул Николай, стараясь, чтобы его голос не дрожал. Он открыл багажник и извлек коробку. Держал ее бережно, почти с нежностью.

— Тащи внутрь. Нечего на улице светить.

Внутри сарая царил полумрак, сквозь щитовые стены пробивались лучи света, в которых клубилась пыль. Пахло старой сетью, сыростью и мышами. Посреди стоял грубо сколоченный из неструганых досок стол.

— На стол, — скомандовал Щукин, жестом указав на него.

Николай развернул холст. Даже в убогой обстановке сарая картина вспыхнула мрачным, торжественным величием. Свинцовые тучи, бирюзовая пена у скал, одинокий парусник — «Гроза над заливом Схалена» словно вобрала в себя весь свет, чтобы отдать его обратно, усиленным и преображенным.

Эксперт, не говоря ни слова, щелкнул замками своего кейса. Извлек мощную лупу с подсветкой, ультрафиолетовый фонарик, небольшой цифровой микроскоп. Его движения были выверенными, автоматическими, лишенными всякой эмоции. Он напоминал хирурга или патологоанатома, приступающего к вскрытию.

Николай отступил на шаг, уперся спиной в прохладную, шершавую стену. Он старался дышать ровно, но сердце колотилось где-то в горле. Он знал каждую трещинку, каждый мазок, каждый миллиметр этого холста. Он создавал его с любовью фанатика и тщательностью ювелира. Но под пристальным, холодным взглядом этого молчаливого человека его уверенность начала таять, как мороженое на солнце. Каждая секунда тишины, прерываемой лишь шорохом инструментов и тяжелым дыханием Щукина, растягивалась в мучительную вечность.

Вдруг эксперт замер. Его лупа остановилась на участке в нижнем левом углу, рядом с подписью. Там Николай с особой тщательностью наносил финальные слои лака, имитируя столетия патины. Эксперт наклонился еще ниже, почти упершись очками в холст. Николай почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки. Левой рукой он невольно потянулся к спине, коснувшись рукоятки «ПМ» под курткой. «Он что-то заподозрил? Невозможно», подумалось ему. Пигменты, смолы, техника наложения — все было безупречно.

Прошла, можно сказать, вечность. Наконец, эксперт выпрямился. Снял очки, протер их специальной салфеткой. Его бледное лицо не выражало ровным счетом ничего. Он обернулся к Щукину и кивнул. Всего один раз. Коротко и деловито.

Каменное лицо Щукина расплылось в широкой, самодовольной ухмылке. Он шагнул к Николаю и с силой хлопнул его по плечу, от чего у того перехватило дыхание.

— Ну вот и славно! Поздравляю, Спичкин. Теперь ты человек состоятельный.

Из самого темного угла сарая, где Николай его не заметил, вышел третий человек. Крепко сбитый, с короткой шеей и пустым, ничего не выражающим взглядом. В его руках был большой, матово-черный алюминиевый кейс. Он поставил его на стол рядом с картиной с таким видом, будто делал это тысячу раз. Щукин щелкнул замками — звук был громким, как выстрел в тишине. Крышка отпала.

Внутри, аккуратными, идеальными стопками, лежали деньги. Евро. Купюры номиналом по сто евро. Их было так много, что взгляд не сразу мог охватить это богатство. Они пахли не деньгами, а новой, дорогой кожей, типографской краской и холодом металла. Николай, никогда не видевший ничего подобного, почувствовал приступ легкого головокружения. Ладони мгновенно вспотели. Он сглотнул комок, застрявший в горле.

— Четыреста штук, как и договаривались, — произнес Щукин с пафосом, словно объявлял о победе на выборах. — Можешь пересчитать.

Николай заставил себя сделать безразличное лицо. Он сделал шаг вперед, взял наугад пачку из середины. Пальцы слегка дрожали. Он перелистал ее. Банкноты были хрустящими, новыми, настоящими. Он кивнул, пытаясь скрыть охватившее его волнение.

— Доверяю.

— Умно, — ухмыльнулся Щукин. — Не в наших интересах кидать на бабки. Сделка есть сделка.

Молчаливый человек аккуратно, с почти что религиозным благоговением, перенес картину в подготовленный прочный футляр. Щукин захлопнул кейс с деньгами и с некоторым усилием протянул его Николаю. Тот взял его. Рука отяжелела мгновенно, не только от веса, но и от осознания.

— Приятно иметь дело с адекватным человеком, — сказал Щукин. — Глядишь, еще что-нибудь «всплывет» из твоего наследства — звони.

Николай лишь кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он вышел из сарая, чувствуя на себе три пары глаз. Бросил кейс на пассажирское сиденье, сел за руль. Его руки дрожали. Он глубоко вздохнул, завел машину и медленно, не привлекая внимания, тронулся с места.

Только когда он отъехал от пристани на несколько километров, смешавшись с потоком машин на оживленной набережной, по нему прокатилась волна неконтролируемой эйфории. Он дико закричал, ударил ладонью по рулю, его тело била мелкая дрожь восторга. У него получилось! Он это сделал! Холодный «ПМ» упирался ему в спину, но сейчас он чувствовал себя не преступником, а триумфатором, заслужившим свою награду.

Но очень скоро эйфория стала сменяться трезвой, прагматичной мыслью. Тащить такой чемодан в свою уязвимую мастерскую было верхом безумия. Ему нужно было надежное место. Идеальным вариантом был отчим. Альберт жил тихо, в глухом спальном районе, в своей старой «двушке». К нему никто не ходил, он ни с кем не общался. Он был невидимкой, идеальным хранителем.

Николай свернул с шумного проспекта в лабиринт тихих, обшарпанных дворов. Подъезд отчима пах, как всегда, котами, щами и слабым запахом дешевого табака. Он поднялся на третий этаж и постучал в знакомую, обшарпанную дверь.

Его открыл Альберт. Он выглядел в точности как всегда: старый растянутый свитер, стоптанные тапки, в углу рта — потухшая трубка. Его лицо, испещренное морщинами, выразило легкое удивление.

— Коль? Гостинца принес? — пошутил он хриплым голосом.

— Нечто вроде того, отец. Впусти на минутку.

Он протиснулся в прихожую, поставив тяжелый кейс на пол. В квартире царил привычный уютный беспорядок, пахло чаем и старой мебелью. По телевизору тихо бубнил какой-то исторический сериал.

— Слушай, мне нужно оставить у тебя одну вещь. Очень важную, — Николай постарался говорить максимально непринужденно, но голос слегка подвел его.

Альберт посмотрел на кейс, потом на сына. Его взгляд, обычно добродушно-отстраненный, стал пристальным, тяжелым, проницательным. Ветеран карточных войн чувствовал запах игры за версту.

— Это что за сундук с сокровищами? Золото ацтеков? — пошутил он снова, но в шутке не было веселья.

— Деньги, — не стал врать Николай. — Выиграл в покер. Крупно повезло. Носить с собой неудобно, а дома… ты же знаешь, мой район.

Он щелкнул замками и приоткрыл кейс, показывая верхние пачки. Альберт, видевший в своей жизни всякие деньги, медленно затянулся своей потухшей трубкой и выдохнул несуществующий дым.

— В покер… — он растянул слово, наполняя его скепсисом. — Игру ведешь, я смотрю, по-крупному. Очень по-крупному. От тебя, сынок, потянуло бедой. Знакомой, старой бедой. Чемоданы с деньгами редко к добру приводят.

— Все чисто, отец, честное слово. Просто подержи. Мне нужно кое-что утрясти, — Николай избегал прямого взгляда, делая вид, что поправляет шнурок на ботинке.

Альберт помолчал, его взгляд буравил сына. Он смотрел не на деньги, а на него, словно пытался прочитать между строк.

— Ладно, — буркнул он наконец, с неохотой. — Схороню. Но чтобы без сюрпризов. Ты уж сам там… смотри в оба.

— Спасибо! — Николай обнял его, почувствовав, как худощавое, но еще крепкое тело старика напряглось. Он быстрым движением достал из кейса несколько пачек, сунул во внутренний карман куртки. — На текущие расходы.

Альберт молча взял чемодан, отнес его в дальнюю комнату, задвинул под кровать и прикрыл дверь. Его лицо было невозмутимым, но в глазах стояла тяжелая тень. Николай не стал задерживаться. Ему нужно было выдохнуть, почувствовать вкус победы.

Он поехал в центр, в арт-бар «Палитра», где тусовалась местная творческая богема. Сегодня он был королем. Он заказал лучший виски, угощал всех подряд, рассказывал небылицы о «внезапном крупном заказе от иностранного клиента». Его окружали, с ним хотели говорить, ловили каждое слово. Он купался в этой славе, пытаясь заглушить тихий, настойчивый голос тревоги, нашептывавший что-то сзади, у самого основания черепа.

В какой-то момент, когда алкоголь уже сделал свое дело, он наклонился к своему знакомому, вечно пьяному, но осведомленному галеристу Саше, и спросил с нарочито небрежной ухмылкой:

— Слушай, а что вообще за зверь этот Щукин? Откуда у него такие бабки на наше непонятное искусство?

Саша, налившийся как спелый виноград, хмыкнул и отхлебнул виски.

— Щукин? Да это же просто… подставное лицо, — он таинственно понизил голос, хотя вокруг и так стоял оглушительный гам. — Ширма, марионетка. Ходят слухи, что вся его коллекция… она не его. Он просто номинальный владелец, подставное лицо. Прикрытие для отмыва очень темных денег, понимаешь?

Николая будто окатило ледяной водой. Хмель начал мгновенно испаряться. Он почувствовал, как холодный металл «Макарова» упирается ему в спину уже не так утешительно.

— Чьих денег? — стараясь сохранить небрежность, переспросил он, но внутри все сжалось.

— Кто ж их знает, — развел руками Саша. — Говорят, за ним стоят очень серьезные ребята. Очень. Из тех, с кем лучше не спорить о подлинности купленных ими картин, ха-ха!

Он засмеялся своим пьяным смехом и пошел за очередной стопкой. А Николай остался сидеть за столом, с внезапно остывшим стаканом в руке. Веселый гул бара стал для него отдаленным, как шум из другого измерения. Он смотрел на свои пальцы, еще пахнущие краской и скипидаром, а в ушах снова зазвучал хриплый голос отчима: «…потянуло от тебя бедой. Старой, знакомой бедой».

Тяжелый кейс был спрятан. Деньги — в кармане. Оружие — за спиной. Но впервые за весь день Николай почувствовал себя не победителем, а попавшим в ловушку зверем.

Глава 3.

Три дня, прошедшие после сделки, Николай Спичкин прожил с методичной, почти болезненной расчетливостью. Никаких празднеств, никаких всплесков. Он был похож на шахматиста, продумывающего сложную многовариантную позицию, где один неверный ход означал бы крах.

Первым делом он вернул пистолет Сергею. Тот взял «Макаров», молча осмотрел его, проверяя, не было ли сделано ни одного выстрела, и кивнул.

— Разобрался? — спросил он, убирая оружие в сейф.

— Разобрался, — ответил Николай, и в его голосе не было ни торжества, ни тревоги, лишь усталая облегченность. Вес груза у поясницы исчез, но вместе с ним ушла и иллюзия защиты.

— Без последствий?

— Пока что. Спасибо, Серега.

— Не за что. Береги себя, художник.

Затем он сел за свой старый компьютер и принялся гасить долги. Он делал это без радости, с холодной концентрацией бухгалтера. Кредит за мастерскую — погашен. Долг за ремонт машины — закрыт. Небольшая сумма, которую он был должен поставщику красок, — переведена. Каждый клик мыши, каждая подтвержденная транзакция отрезали его от старой, бедной жизни. Он не чувствовал эйфории, лишь странную пустоту. Деньги были не целью, а инструментом. Инструментом свободы, который пока что лежал мертвым грузом под кроватью отчима.

Он позволил себе лишь одну слабость. Купил в специализированном магазине набор дорогих французских масляных красок «Лефран & Буржуа» в деревянной шкатулке и несколько идеально загрунтованных холстов на подрамниках. Он поставил их на видное место в мастерской — как обещание самому себе. Обещание того, что когда вся эта история уляжется, он начнет писать свое. Настоящее.

Теперь он сидел в своей мастерской, на том самом табурете, и смотрел на чистый, белый холст. В голове рождались сюжеты, композиции, но они были смутными и расплывчатыми. Мысли постоянно возвращались к чемодану. Он звонил отчиму утром, под предлогом, что проверяет, все ли в порядке. Альберт ответил односложно: «Все на месте. Сиди тихо». Эта фраза «сиди тихо» резала слух. Он чувствовал себя на карантине. Богатым, но запертым в клетке собственной аферы.

***

В это же самое время на другом конце города, в закрытом частном клубе на территории старой винодельни, царила иная атмосфера. Воздух здесь был прохладным, кондиционированным, пахнущим дорогим кожаным интерьером, выдержанным коньяком и сигарами.

Леонид Щукин стоял посреди кабинета, выполненного в стиле неоклассицизма, и сиял. Он только что с пафосом презентовал картину своему патрону. Полотно «Гроза над заливом Схалена» теперь занимало почетное место на мольберте из темного дерева, специально подготовленном для этого момента.

— Шедевр, Тенгиз Мамукович! — щебетал Щукин, потирая руки. — Абсолютный шедевр! Как я и говорил, находка века! Ван Рисселберг, считался утраченным! Мальчишка-реставратор даже не понимал, что продает. Думал, копия какая-то… Я его, конечно, по полной программе обыграл. Четыреста штук — для такой вещицы это просто пыль!

Тенгиз сидел в глубоком кресле у массивного дубового стола. Он был мужчиной лет пятидесяти с лишним, с седыми, коротко стриженными волосами и лицом, изрезанным морщинами, как высохшей речной дельтой. Его костюм, дорогой и строгий, сидел на нем идеально, но не мог скрыть могучую, грубоватую стать бывшего зэка. Он не улыбался. Его темные, невероятно спокойные и внимательные глаза изучали картину. Он медленно потягивал из хрустального бокала армянский коньяк.

— Красиво, — наконец произнес он тихим, глуховатым голосом. — Очень красиво. Позови Савелия.

Щукин, ожидавший бурных похвал, немного сник, но тут же засуетился.

— Конечно, конечно! Эксперт уже здесь, ждет!

В кабинет вошел обычный сухопарый человек в очках. Он нес свой алюминиевый кейс. Его звали Савелий Петрович. Он молча кивнул Тенгизу и, не обращая больше ни на кого внимания, направился к картине. Он был тем же хирургом, с тем же набором инструментов. Но здесь, в этом кабинете, его бесстрастность казалась еще более зловещей.

Щукин нервно переминался с ноги на ногу, пытаясь поймать взгляд Тенгиза, чтобы снова начать рассказывать о своих подвигах, но тот был всецело поглощен процессом. Он наблюдал за экспертом так, как будто смотрел не на проверку аутентичности, а на работу палача.

Процедура заняла почти час. Савелий Петрович работал молча, методично, переходя от одного участка холста к другому. Он использовал ультрафиолет, микроскоп, какие-то химические реактивы с ватными палочками, которые он аккуратно складывал в отдельный пакетик после использования. Щукин уже начал потеть. Его уверенность понемногу таяла под гнетом этой леденящей тишины.

Наконец Савелий Петрович отступил от картины. Он снял очки, протер их. Его лицо оставалось абсолютно невозмутимым. Он повернулся к Тенгизу.

— Ну что, гений? — не выдержал Щукин. — Шедевр? Я же говорил!

Эксперт посмотрел на него поверх очков, как на назойливую муху, и затем перевел взгляд на Тенгиза.

— Подделка, — произнес он четко и ясно. Его голос был сухим и безжизненным, как скрип пергамента. — Высококачественная. Очень искусная. Но подделка.

В кабинете воцарилась тишина, которую можно было потрогать руками. Щукин замер с открытым ртом, его лицо сначала побелело, а затем медленно стало багрово-красным.

— Ч-что? — выдавил он. — Это невозможно! Ты что-то перепутал! Смотри еще раз!

— Материалы современные, — продолжил Савелий, не удостаивая Щукина ответом, обращаясь только к Тенгизу. — Пигменты, связующие. Кракелюры искусственные, нанесены механически и химически состарены. Под ультрафиолетовой лампой видны следы ретуши и… — он сделал небольшую паузу, — следы использования акрилового грунта под маслом. Для восемнадцатого века это совершенно невозможно.

Тенгиз не двинулся с места. Он не изменился в лице. Только его глаза, всегда спокойные, стали еще более неподвижными, темными и глубокими, как два обсидиановых озера. Он медленно поставил бокал на стол.

— Стоимость работы? — спросил он эксперта.

— Рыночная? Около трех-пяти тысяч евро, как высококлассная копия, — ответил Савелий. — Оригинал, будь он найден, ушел бы с аукциона минимум за пять миллионов.

Щукин издал странный, клокочущий звук. Он шагнул к картине, словно хотел своими руками разорвать ее.

— Этот… этот щенок! Этот молокосос! Да я ему… Да я его своими руками! Тенгиз Мамукович, дайте мне людей! Я его сегодня же найду, я из него все кишки выбью! Он вернет каждую копейку! Я…

— Замолчи, — тихо сказал Тенгиз.

Этого было достаточно. Щукин замер, как вкопанный, его дыхание стало частым и прерывистым, на лбу выступили капли пота.

Тенгиз медленно поднялся из-за стола. Он подошел к картине, внимательно, почти с любопытством разглядывая ее.

— Очень талантливо, — произнес он задумчиво. — Очень. Чувствуется рука мастера. Жаль. — Он повернулся к Щукину. — Ты говорил, мальчишка-реставратор? Бывший спортсмен?

— Д-да… кикбоксер… — пробормотал Щукин.

— Умный мальчишка, — заключил Тенгиз. — Смелый. И очень, очень глупый. Украсть у меня… это не то же самое, что обмануть какого-то лоха на рынке. Это демонстрация неуважения.

— Я все улажу! — заверил Щукин, найдя в себе силы говорить. — Я все верну!

— Нет, Леонид, — Тенгиз покачал головой, и в его голосе впервые прозвучала легкая, холодная усталость. — Ты свою работу сделал. Ты нашел «шедевр» и привез его мне. Ты уже проявил достаточно… инициативы. Теперь этим займутся другие люди. Профессионалы. Чтобы не было лишнего шума. Чтобы деньги вернулись тихо. И чтобы этот талантливый мальчишка понял, что некоторые игры заканчиваются очень плохо.

Он сделал едва заметный знак головой стоявшему у двери человеку с короткой шеей и пустыми глазами. Тот молча кивнул и вышел.

Щукин стоял, опустив голову. Он чувствовал себя не просто обманутым, он чувствовал себя отодвинутым в сторону, лишенным доверия. Его самолюбие было уязвлено гораздо сильнее, чем его кошелек. Он с ненавистью смотрел на картину, на этот памятник его собственной глупости и наивности.

Тенгиз вернулся к своему креслу и снова взял бокал.

— Убери это, — кивнул он в сторону картины Савелию. — Выбрось. Или подари детскому дому. Пусть рисуют на обратной стороне.

Он отхлебнул коньяку, и его взгляд снова стал отстраненным и спокойным, будто ничего и не произошло. Но в воздухе уже висело невысказанное решение. Приговор был вынесен. Теперь оставалось дождаться его исполнения.

А в своей мастерской Николай Спичкин все так же смотрел на белый холст, наивно надеясь, что самое страшное уже позади. Он не слышал тихих шагов профессионалов, уже вышедших на его след. Он лишь чувствовал смутную тревогу, которую списывал на угрызения совести. Он еще не знал, что совесть здесь была ни при чем.

Глава 4.

Квартира была безликой, как номер в дешевом отеле. Ничего лишнего: диван-кровать, стол, два стула, холодильник с глухим гулом, на подоконнике — запыленный кактус. Она находилась в типовой девятиэтажке на окраине Анастасьевска и использовалась для встреч, которые требовали отсутствия свидетелей.

Тенгиз сидел за столом, положив на колени большие, спокойные руки. Он смотрел в окно на унылый двор-колодец, где на скамейке сидели две старухи и неподвижно, как изваяния, наблюдали за пустотой. Он ждал. Его терпение было одним из главных инструментов в арсенале.

Ровно в назначенное время раздался тихий, но уверенный стук в дверь — три коротких, один длинный. Тенгиз не двинулся с места. Через мгновение дверь открылась изнутри — ее уже ждали. В проеме возникла фигура в гражданском, но на нем был словно невидимый мундир. Военная выправка, короткая стрижка, пронзительный, оценивающий взгляд. Подполковник МВД Виктор Сергеевич Борисов.

Он вошел, кивком головы поприветствовав Тенгиза, и оглядел комнату быстрым, профессиональным взглядом, фиксируя все детали. Его лицо было правильным, даже красивым, но с некоторой одутловатостью, выдавшей любовь к хорошему коньяку и обильным ужинам. Одет он был в дорогой, но не кричащий спортивный костюм, на ногах — идеально чистые кроссовки.

— Тенгиз Мамукович, — его голос был ровным, деловым, без подобострастия, но с четко выверенным уважением.

— Виктор, садись, — Тенгиз жестом указал на стул напротив. — Неприятности.

Борисов молча устроился поудобнее. Он положил на стол ключи от машины и смартфон, составив их в аккуратную линию. Его поза выражала готовность к работе.

— Какие? — спросил он просто.

— Меня обманули. На четыреста тысяч евро. Продали фальшивку вместо картины.

Брови Борисова поползли вверх почти незаметно. Сумма была серьезной даже для его многолетней практики.

— Конкретнее? — попросил он, доставая блокнот и дорогую перьевую ручку. Он всегда делал пометки. Это помогало думать.

— Леонид Щукин купил для моей коллекции работу одного фламандского мастера. Оригинал, как он утверждал. Оказалось — высококачественная подделка. Автор — некий Николай Спичкин. Местный. Художник-реставратор.

Борисов аккуратно записал имя в блокнот: «Николай Спичкин. Реставратор».

— Щукин, я так понимаю, не в восторге? — уточнил он, не глядя на Тенгиза.

— Рвет и мечет. Хочет сам разобраться, по-бандитски. Но я не люблю самодеятельности. Шум, внимание… ненужные вопросы.

— Абсолютно верно, — Борисов отложил ручку. — Лишний шум ни к чему. Особенно с такими суммами. Это привлекает неправильное внимание. Что вы хотите получить на выходе?

— Деньги должны вернуться. И человек должен понять, что ошибаться дорого. Но… цивилизованно. Без лишней крови и криков.

Борисов медленно кивнул, его пальцы принялись барабанить по столешнице, отбивая немой ритм мыслительного процесса. Он смотрел в пустоту, прокручивая варианты.

— У нас есть возможность сыграть по правилам, — сказал он наконец. — Использовать систему. Это надежнее и тише.

Тенгиз молча жестом предложил продолжать.

— Пусть Щукин пишет заявление в правоохранительные органы. О мошенничестве. Но есть нюанс. Если он укажет реальную сумму — четыреста тысяч евро — это сразу же вызовет ажиотаж. Дело возьмут на карандаш на самом верху, возможно, подключат федералов. Этого нам не нужно.

— Согласен, — Тенгиз подался вперед, заинтересованно.

— Поэтому, — Борисов снова взял ручку, — в заявлении мы указываем другую сумму. Значительно меньшую. Скажем, пятнадцать-двадцать тысяч евро. Достаточно, чтобы возбудить уголовное дело по серьезной статье, но недостаточно, чтобы это стало поводом для новостей в федеральных СМИ. Обычное мошенничество. Местного разлива.

Тенгиз слушал, не перебивая. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькал интерес.

— Дальше что? — спросил он.

— Дальше — работа системы. Я могу курировать это дело. Возбуждаем его. Объявляем Спичкина в розыск. Официально, по всем базам. Начинаем стандартную работу: опрашиваем коллег, знакомых, изучаем его связи, окружение, родственников. Наводим прожектор. Он будет как кролик перед удавом. А когда его найдут — а мы его найдем, — и доставят в отделение для дачи показаний… — Борисов сделал многозначительную паузу, — ну, тогда он официально окажется в наших руках. И дальше с ним можно будет работать без лишних глаз. Как с подозреваемым по уголовному делу. Все законно и тихо. Деньги изымем как вещественное доказательство.

В комнате повисла тишина. Тенгиз обдумывал план. Он был простым, элегантным и эффективным. Он использовал государственную машину в личных целях, что было идеальным решением.

— Щукин на это согласится? — поинтересовался Тенгиз. — Указать в заявлении смешную сумму? Для его самолюбия это удар.

— С ним я поговорю, — уверенно сказал Борисов. — Объясню, что это единственный способ вернуть все деньги и наказать наглеца без лишнего шума. Что это стратегический ход. Он не дурак, он поймет. Его самолюбие мы потешим потом.

Тенгиз медленно кивнул. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки.

— Хороший план, Виктор. Очень практично. Мне нравится. Делай так.

— Я свяжусь со Щукиным сегодня же, — Борисов сделал последнюю пометку в блокноте и отложил его. — Заявление будет оформлено к вечеру. Завтра утром дело будет возбуждено. Я лично проконтролирую. Пока что о Спичкине мы знаем только имя и род занятий. Этого достаточно для начала. Всю остальную информацию — место жительства, связи, привычки — мы выясним в процессе оперативной разработки.

— Действуй, — Тенгиз поднялся, сигнализируя окончание встречи. — Держи меня в курсе.

Борисов встал, его лицо выражало деловую удовлетворенность. План был принят, механизм запущен.

— Будет сделано, Тенгиз Мамукович. Это вопрос служебного рвения.

Он вышел из квартиры, стараясь идти бесшумно. Тенгиз остался один. Он подошел к окну. Старухи на скамейке все так же сидели неподвижно. Он смотрел на них, но мысли его были далеко. Он представлял себе этого парня, Спичкина. Талантливого, самонадеянного глупца. Теперь он стал именем в блокноте, единицей в системе. Винтиком, который предстояло найти и выкрутить.

Внизу, во дворе, завелся двигатель неприметной иномарки. Борисов уезжал, чтобы привести в движение хорошо отлаженный механизм правосудия, который он порой использовал и в своих целях.

Охота началась. Тихая, законная и беспощадная. Пока что на всего лишь имя в записной книжке.

Глава 5.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно мастерской, уже не казался Николаю таким дружелюбным. Он резал глаза, выхватывая из полумрака знакомые предметы: кисти, тюбики красок, незаконченные этюды на стенах. Все это вдруг стало выглядеть бутафорским, ненастоящим, как декорации к спектаклю, который внезапно стал стремительно катиться к финалу.

Тревога, которую он пытался загнать глубоко внутрь, больше не была смутным предчувствием. Она кристаллизовалась в неприятный, тяжелый ком в желудке. После разговора с отчимом наступило отрезвление. Кто-то уже наверняка интересовался им. Кто-то с профессиональной хваткой. Это означало, что игра началась, и он даже не знал правил.

Он не мог сидеть сложа руки. Временный паралич от страха сменился лихорадочной активностью. Ему нужна была информация. Он начал звонить. Сначала — коллегам-искусствоведам, с которыми иногда пересекался на вернисажах. Разговор вёл осторожно, под предлогом общего интереса: «Слышал, Леонид Щукин активно скупает старых мастеров, не знаешь, кто его консультирует? Интересно же, какой вкус у нашего нового Медичи».

Ответы были уклончивыми, но общая картина проступала. «Щукин? Да он сам-то в искусстве не шибко разбирается, деньги есть, а вкус — на любителя». «Слышал, он больше для галочки покупает, а настоящая коллекция не его». И самое главное, от Шурика, самого болтливого и опустившегося критика, вечно сидевшего в долгах:

- Да брось, Коля, Щукин — это просто фасад. Все знают, что за ним Тенгиз стоит. Вор в законе, старый кавказский волк. Ему картины нужны не для эстетики, а для отмыва бабла и понтов. Лучше с такими не связываться.

Тенгиз. Имя прозвучало как удар гонга в тишине. Оно было известным в городском фольклоре среди определенного круга лиц, мифическим существом, о котором шептались, но которого мало кто видел. Человек из легенд, вне закона, с большой властью и ресурсами. И он обманул именно его. Не Щукина. Его.

Следующий звонок был в спортивный зал, где он когда-то тренировался. Разговор с бывшим тренером, а ныне владельцем клуба, был более прямолинейным.

—Юра, ты в курсе дел здешних? Слышал про Тенгиза?

В трубке повисло тяжелое молчание.

—Коль, — голос тренера стал низким и серьезным. — Это не наши игры. Ты куда влип?

—Так, просто спросил. Интересует меня один человек.

—Забей. Лучше не знать. Это не бандиты с района, это система. У них свои правила. С ними не спорят. Ты мне лучше скажи, ты как? Потренироваться не хочешь?

—Пока нет. Спасибо, Юр.

Он положил трубку. Руки у него слегка подрагивали. Легенда обрела плоть и кровь. Теперь у противника было имя. Имя, которое обещало проблемы.

Николай вышел на улицу, глотнул теплого, спертого воздуха. Ему нужно было двигаться, думать. Он зашел в ближайший магазин, купил сигарет, хотя давно бросил. Первая затяжка вызвала головокружение и тошноту. Он стоял, прислонившись к стене, и курил, наблюдая за жизнью, которая текла мимо него, словно ничего не произошло.

Вернувшись в мастерскую, он решил проверить почту. Заглянул в старый, ржавый ящик у входа в подъезд. Среди рекламных листовок и квитанций лежала повестка. Сердце его упало.

Он заперся в мастерской, внимательно прочитал ее. Это был вызов на допрос в отделение полиции в качестве свидетеля. Фамилия следователя, время, кабинет.

В качестве свидетеля. Это было ловко. Гениально и цинично. Это значило, что они уже все продумали. Что это не просто бандитский разборок, а спланированная операция с привлечением системы. Его не просто убьют в темном переулке. Его заключат в СИЗО, откуда его уже «законно» передадут в руки людей Тенгиза. Возможно он «случайно» повесится в камере. Или даст признательные показания и исчезнет в системе ФСИН.

Проблемы, наконец, накрыли его с головой. Он метался по мастерской, лихорадочно ища выход. Ему нужно было бежать. Но куда? В аэропорту его уже ждали бы. На вокзале — тоже. Отчим? Они, возможно, уже были у него. Они придут снова.

И тут он вспомнил про Сергея. Его друг, тот самый, что дал ему пистолет, уехал на неделю в Турцию, на международные соревнования по смешанным единоборствам. Ключи от своей квартиры он оставил Николаю на всякий случай — попросил поливать цветы. Это было идеальное временное убежище. Никто не знал про их связь. Сергей был из другого мира — мира спорта, а не искусства.

Он схватил рюкзак, накидал в него самое необходимое: немного одежды, паспорт, все наличные, что остались. Оставил мастерскую как есть, с незаконченными работами и дорогими красками. Он выглянул в окно, убедился, что во дворе никого подозрительного нет, и быстро, почти бегом, двинулся к дому Сергея.

Квартира друга была такой же, как и ее хозяин — аскетичной, чистой, функциональной. Никаких излишеств. Диван, тренажеры в углу, плазма на стене, холодильник, забитый куриной грудкой и творогом.

Николай заперся на все замки, подошел к окну и отодвинул край шторы. Улица была пустынна. Он включил телевизор, чтобы заглушить давящую тишину, и упал на диван.

Телевизор бубнил что-то о политике, но он не слышал. В голове стучала только одна мысль: «Меня найдут. Очень скоро найдут». Он ощущал себя как загнанный зверь. Бежать было некуда. Сдаваться — самоубийство.

И тогда его взгляд упал на книжную полку Сергея. Среди спортивных журналов и монографий по биологии, анатомии, диетологии стояла потрепанная книга — «Полет над гнездом кукушки» Кена Кизи. Он взял ее в руки, перелистал. История о человеке, который симулировал безумие, чтобы избежать тюрьмы.

В его голове что-то щелкнуло. План начал складываться по кирпичику сам собой. Это было абсурдно, отчаянно, безумно. Но это был отличный шанс.

Он начал обдумывать план. Холодный, аналитический ум художника, способный на подделку стиля великого мастера, теперь обратился на подделку собственного разума. Это была бы его самая сложная и самая важная работа.

Он не мог просто кричать и рвать на себе волосы. Это быстро раскусят. Нужна была система, убедительная картина психического расстройства. Он вспомнил одного знакомого художника, который сошел с ума от наркотиков. Тот не был буйным. Он был отрешенным, жил в своем мире, разговаривал с невидимыми собеседниками, был одержим идеей заговора.

Николай начал делать заметки в блокноте, который нашел на столе.

1. Дезориентация во времени и пространстве. Не узнавать знакомых? Слишком рискованно.

2. Бредовые идеи. Преследование. Идея, что картины оживают, говорят со мной.

3. Кататония? Слишком сложно симулировать.

4. Агрессия? Возможно, но может привести к тяжелым лекарствам.

Лучше — аутизм, уход в себя, игнорирование внешних стимулов, кроме каких-то специфических.

Он понимал, что его будут проверять квалифицированные психиатры. Нужно было вести себя последовательно. Он должен был «стать» сумасшедшим, поверить в это самому, по крайней мере, на время допросов.

Он встал и начал медленно ходить по комнате, репетируя. Он говорил сам с собой, шепотом, потом громче. Смотрел в пустоту, как будто видя там что-то. Пытался вызвать в себе настоящий страх, паранойю. Он думал о Тенгизе, о его холодных глазах, о людях в форме, которые работают на него. Это не было сложно. Страх был настоящим. Ему нужно было лишь направить его в нужное русло, дать ему форму безумия.

Он подошел к зеркалу в прихожей и посмотрел на свое отражение. Для правдоподобия необходимо будет изможденное лицо, запавшие глаза, вздернутые плечи. Вот тогда он будет выглядеть как пациент психушки. Оставалось только решиться и начать.

Он нашел в ванной ножницы и небрежно отрезал прядь волос. Потом еще одну. Он сделал это неровно, асимметрично, как это мог бы сделать настоящий психически больной человек. Он резкими движениями смял свою одежду, намеренно запачкал руки в пыли за диваном.

Его план был прост и гениален. Когда его задержат, то отвезут в отделение. Там он начнет вести себя неадекватно. Его в скором времени отправят на судебно-психиатрическую экспертизу. В больнице он будет в относительной безопасности. Там до него будет сложнее добраться и бандитам, и коррумпированным мусорам. Это даст ему время. время придумать следующий ход.

Это было противоречивое решение. Но другого не находилось. Он смотрел в свое отражение в зеркале и шептал одно и то же, репетируя свою новую роль:

— Они в картинах… Они смотрят на меня… Ван Рисселберг сказал… он сказал мне бежать…

Звучало это бредово и жутко. Однако идеально.

Он отправил Сереге смс: «Цветы полил. Задержусь на пару дней, если ничего. Спасибо».

Потом выключил телефон, вынул сим-карту и сломал ее.

Теперь он был полностью один. Один со своим страхом и своим безумным планом. Он лег на диван, уставившись в потолок, и продолжал шептать свои бредовые формулы, вживаясь в роль. За окном сгущались сумерки. Охотники вышли на тропу, а их добыча готовилась встретить их, надев маску сумасшествия.

Глава 6.

Последующие дни в квартире Сергея пролетели сумбурно и однообразно одновременно. Николай не выключал телевизор — его мерцание и непрерывный поток слов заглушали давящую тишину и собственные мысли. Он репетировал. Целыми днями. Ходил из угла в угол, бормоча бессвязные монологи о красках, которые шепчут, о глазах, следящих со старых портретов, о ван Рисселберге, который являлся ему во сне и требовал вернуть долг. Он не просто заучивал текст — он вживался в роль. Страх и одиночество были его союзниками, лучшими режиссерами этого странного спектакля. Он почти начал верить в этот бред, настолько он стал реальнее, чем перспектива тюрьмы или мести Тенгиза.

На пятый день закончилась вода и последние остатки еды. Он выглянул в окно. Было еще утро, улица была пустынна, залита холодным серым светом. Решение сходить в ближайший магазин казалось разумным. Осторожным. Он надел темную толстовку с капюшоном, натянул его на свою небрежно постриженную голову и вышел, стараясь двигаться естественно, не суетливо, но и не привлекая излишнего внимания.

***

Утро в спальном районе Анастасьевска было серым и влажным, словно город накрыли мокрым одеялом. Воздух, еще не нагревшийся от солнца, пах остывшим асфальтом, тополиным пухом и сладковатым душком из контейнеров с органическими отходами. Николай шел по потрескавшейся плитке тротуара, засунув руки в карманы поношенной темно-синей толстовки. Капюшон был глубоко натянут на голову, скрывая намеренно небрежно, почти варварски подстриженные темные волосы и часть лица. Он чувствовал себя голым, выставленным на всеобщее обозрение, хотя на улице, кроме спешащей на работу пары и старушки с тележкой, никого не было.

Его взгляд, диковатый от нескольких дней добровольного заточения и лихорадочных репетиций безумия, метался по сторонам, выхватывая и анализируя каждую деталь. Он почти достиг цели — красно-белой вывески «Пятерочки», мерцавшей в сотне метров как спасительный маяк. Ему нужны были консервы, хлеб, что-то простое, что напомнило бы о нормальной жизни.

Именно в этот момент из-за поворота, лениво плюя шинами по мокрому асфальту, выполз бело-синий автомобиль ДПС. Он ехал медленно, будто патрульные несли свою смену как повинность. Николай внутренне съёжился, но заставил себя идти ровно, не меняя темпа, не отворачиваясь. «Обычный патруль, их тут десятки, они не ищут тебя, они ищут пьяных за рулём», — убеждал он себя, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Он сделал еще десяток шагов, уже почти поверив в свою неуязвимость, когда услышал за спиной хриплое шипение тормозов. Ледяная игла страха вонзилась ему в живот. Он не оборачивался, лишь ускорил шаг, уставившись в спину впереди идущей старушке.

— Мужчина! Гражданин! — раздался молодой, но уставший голос.

Николай сделал вид, что не слышит. Его пальцы в карманах сжались в кулаки. Сердце колотилось где-то в горле, громко, предательски.

Из машины хлопнула дверь. Послышались быстрые, тяжелые шаги. И тут он мельком увидел свое отражение в затемнённом стекле витрины «Пятерочки» — сгорбленная фигура в капюшоне, идущая рядом с ним, и догоняющий его рослый парень в полицейской куртке и фуражке. Лицо у патрульного было молодое, немного одутловатое от недосыпа, но глаза внимательные, цепкие.

Сильная рука легла ему на плечо, заставляя остановиться. Прикосновение было не грубым, но не допускающим возражений.

— Гражданин, документы, пожалуйста, — сказал полицейский, слегка запыхавшись. Его напарник остался за рулем, лениво наблюдая через лобовое стекло.

Николай медленно, будто сквозь воду, повернулся к нему. Он приподнял голову, и капюшон немного съехал, открывая его бледноватое, несколько осунувшееся лицо с лихорадочным блеском в широко раскрытых глазах.

— Я... я просто за хлебом, — прошептал он, и голос его звучал сипло и неестественно.

Патрульный внимательно, без эмоций разглядывал его. Взгляд скользнул по нервно подрагивающей щеке Николая, по запачканной землёй толстовке, по неестественно выверенным плечам, будто всё тело было одной сплошной зажившей раной.

— Документы, — повторил полицейский, и в его голосе появилась стальная нотка. Он явно что-то почуял. Не вину, а странность. Нервозность, которая пахнет проблемами.

Николай начал медленно, преувеличенно теребящими движениями шарить по карманам.

— Кажется... я забыл... — бормотал он, глядя куда-то мимо лица полицейского, на серую стену дома за его спиной. — Дома остались. В раме. Она их держит. Не отдает.

Патрульный нахмурился. Он отступил на полшага, его свободная рука непроизвольно легла на рукоятку дубинки.

— Как звать-то? Фамилия?

— Краски, — вдруг сказал Николай, и его лицо исказилось гримасой, между ужасом и восторгом. — Они все знают. Они шепчут ваши имена. Слышите? Ультрамарин... он шепчет «Иванов»...

Молодое лицо полицейского дрогнуло. Скула дернулась. Он был готов к агрессии, к попытке бегства, но не к этому театральному, жутковатому бреду. Он поднес рацию ко рту.

— Тридцать седьмой, на связи? — сказал он, не сводя с Николая подозрительного взгляда.

Из рации хрипло ответили: «На связи, докладывай».

— Проверяю гражданина у «Пятерочки» на Садовой, двенадцать. Поведение неадекватное. Документов при себе не имеет. Сходство с ориентировкой... — он замялся, сверяя черты лица Николая с картинкой в голове.

Этой доли секунды хватило. Николай, увидев малейшую нерешительность, рванулся прочь. Это был не спринтерский рывок, а неуклюжий, спотыкающийся побег затравленного зверя. Он успел сделать всего три шага.

— Стоять! — рявкнул полицейский.

Сильный захват сзади, отработанный на тренировках, — и Николай рухнул на мокрый асфальт. Колено патрульного мягко, но неумолимо придавило его спину к земле. Запах бензина, гниющих листьев и резины от подошвы ботинка ударил в нос. Из машины выскочил второй, более старший, с усталыми глазами и щетиной. Он уже держал в руках наручники.

— Успокойся, дружок, успокойся, — сказал он глухим, будничным голосом, опускаясь на корточки рядом. — Без дури. Всё цивильно.

Холодный, точно отточенный металл браслетов с щелчком, оглушительно громким в тишине утра, впился в запястья Николая, сдавив кости до боли.

— Так, встаем медленно, — скомандовал старший, помогая ему подняться.

Николай стоял, пошатываясь, опустив голову. Капюшон съехал окончательно, открывая его бледное, испачканное землей лицо. Он смотрел на свои закованные в сталь руки. Внутри него все замерло. Страх сменился странным, леденящим спокойствием. Первый акт его спектакля завершился. Теперь начиналось главное представление. Его самая важная работа. Он медленно поднял взгляд на старшего патрульного и прошептал, едва шевеля губами, так, чтобы услышали только они двое:

— Они в асфальте... шепчут. Скажите им... скажите им, что я всё сделал, как они просили…

***

Его повезли не в ближайший участок, а в большое, серое, современное здание УВД. Процедура была отработана до автоматизма: фотографии на фоне ростометра, где краска на стене была облуплена, холодные валики дактилоскопической краски, впивающиеся в подушечки пальцев, бесстрастные голоса, требующие подписать бумаги. Он молчал, опустив голову, продолжая играть свою роль. Внутри все замерло и превратилось в лед. Настал момент истины.

Через двое суток в изоляторе его привели на допрос. Допрос вел следователь, которого представился как майор Бурлуцкий. Это был уставший мужчина лет сорока пяти, с лицом, изможденным бумажной работой и бесконечным потоком чужих грехов. Его костюм был добротным, но дешевым, галстук — чуть кривым. Он не выглядел злым или заинтересованным. Скорее, отстраненно-профессиональным, как врач, видящий сотого пациента с одной и той же болезнью.

Кабинет был стандартным: стол, заваленный папками, два стула, шкаф с застекленными полками, на стене — часы с громко тикающей секундной стрелкой. Запах дешевого растворимого кофе, пыли и старой бумаги.

— Ну что, Николай, — начал Бурлуцкий, разложив перед собой тонкую папку. — Объясни нам про эти двадцать тысяч евро. Гражданин Щукин Леонид утверждает, что ты продал ему поддельную картину. Это правда?

Николай поднял на него глаза. Он не смотрел на следователя, он смотрел куда-то сквозь него, на стену, где висела криво повешенная репродукция какого-то морского пейзажа. Его взгляд был стеклянным, отсутствующим.

— Краски… — прошептал он, и его голос звучал хрипло и отрешенно. — Они не того оттенка. Ультрамарин должен кричать, а он шепчет. Он шепчет из-под слоя лака… вы слышите?

Бурлуцкий поморщился, переложил авторучку с одного места на другое.

— Что?

— Ван Рисселберг… он не любит, когда его цвета меняют, — продолжал Николай, его голос стал чуть громче, в нем появилась истеричная, вибрирующая нотка. — Он приходит ночью и показывает… показывает пальцем на палитру. Говорит: «Это не твой красный. Это красный предательства».

Следователь обменялся усталым взглядом со своим напарником, молча сидевшим в углу и что-то записывающим в блокнот.

— Николай, давай без клоунады. Говори по делу. Ты продал картину Щукину, да или нет?

— Продал? — Николай засмеялся, коротким, сухим, безрадостным смехом. — Я не продал. Я вернул. Она же его. Она всегда была его. Он мне сам сказал. Вчера. Из рамы. Он сказал, что хочет домой, к хозяину.

Бурлуцкий вздохнул. Он явно видел таких — пытающихся отмазаться симуляцией.

— Какой хозяин? О чем ты?

— Рама, — упрямо повторил Николай, его взгляд стал диким. — Дубовая рама. Она видела многое. Она знает. Вы не слышите? Она скрипит. Все время скрипит. Это она меня выдала. Скажите ей замолчать!

Он вдруг заткнул уши руками и начал раскачиваться на стуле, издавая низкий стон. Это не была грубая игра. Он вложил в это всю свою накопленную паранойю, весь животный страх последних дней. Он дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью, и на лбу у него выступили капли настоящего пота.

Допрос продолжался еще с полчаса, но был абсолютно бесполезен. Николай то впадал в кататонический ступор, уставившись в одну точку на столе и не реагируя на вопросы, то начинал бормотать о оживших полотнах и заговоре искусствоведов, тыча пальцем в ту самую репродукцию на стене. Бурлуцкий вздыхал, делал пометки. Было ясно, что он не верит ни единому слову, но и не видел в этом циничного спектакля. Он видел человека с явными, неконтролируемыми психическими отклонениями. Еще один сломанный винтик.

— Ладно, — наконец сказал он, закрывая папку с раздраженным щелчком. — Все ясно. Отвести его в камеру.

***

Новые допросы проходили по схожему сценарию.

Николай сидел на стуле напротив стола, ссутулившись, его руки в наручниках лежали на коленях, пальцы непроизвольно перебирали складки поношенных джинсов. Он выглядел вымотанным до крайности: темные круги под глазами сливались с легкой щетиной, волосы торчали неопрятными прядями, а взгляд был устремлен куда-то в пространство за спиной следователя, где на стене висела криво повешенная, выцветшая репродукция Айвазовского — «Девятый вал» в убогой пластиковой рамке.

Следователь Бурлуцкий тяжело вздохнул. Он потер переносицу двумя пальцами, отложив в сторону авторучку, которая уже дважды пачкала ему пальцы дешевыми чернилами.

— Ну, Николай, давай еще раз. С самого начала. Гражданин Щукин Леонид Федорович передал тебе двадцать тысяч евро. За что? — его голос был глухим, лишенным всякой эмоции, как зачитанная вслух инструкция.

Николай медленно перевел на него свой стеклянный, немигающий взгляд. Он смотрел не на Бурлуцкого, а сквозь него, будто видел что-то прямо за его спиной.

— Он не передавал, — прошептал Николай, и его голос звучал хрипло, будто он много часов не пил воды. — Он возвращал долг.

— Чей долг? — Бурлуцкий устало потер лоб. В углу кабинета, на жестком стуле, сидел назначенный адвокат — молодой паренек с влажными от волнения ладонями и новеньким, пахнущим типографией, портфелем. Он старательно что-то записывал в блокнот, изредка покусывая кончик своей ручки.

— Ван Рисселберга, — с полной, неподдельной уверенностью заявил Николай. Его глаза внезапно оживились, в них вспыхнул странный, фанатичный блеск. — Он мне являлся. Вон из той рамы. — Николай мотнул головой в сторону репродукции Айвазовского. — Говорит: «Коля, этот щука… этот Щукин… он должен мне за охрану. За триста лет охраны. От солнца, от пыли, от скуки». И попросил меня получить за него. А то он, ван Рисселберг, выйти не может. Дневной свет вреден для лессировочного слоя. Вы же понимаете.

Адвокат перестал писать. Он поднял на Николая широко раскрытые глаза, в которых читался неподдельный ужас и полная профессиональная растерянность. Бурлуцкий закрыл глаза на секунду, его лицо исказила гримаса, будто от внезапной боли в желудке.

— Николай, — следователь произнес его имя с тихим, сдавленным отчаянием. — Давай без этого. Где деньги? Что с ними сделал?

— Деньги? — Николай удивленно поднял брови, будто услышал что-то совершенно абсурдное. — Какие деньги? Это же не деньги. Это краска.

Он произнес это так просто и естественно, что Бурлуцкий невольно перевел взгляд на лежащую на столе распотрошенную пачку пятитысячных рублевых купюр, изъятую при обыске в мастерской, будто проверяя, не превратилась ли она и правда в тюбик умбры.

— Краска? — эхом переспросил следователь, и в его голосе впервые за весь допрос прозвучали нотки чего-то, кроме усталости. Было это изумление.

— Ну да, — кивнул Николай, смотря на пачку денег с видом эксперта. — Видите, какой оттенок охры? Настоящий, голландский, восемнадцатого века. Его теперь не делают. Я их… я их пустил в работу. На грунт. Для следующего полотна. Оно будет говорить громче. Гораздо громче.

Он вдруг наклонился вперед, наручники звякнули о ножку стула. Его лицо стало доверительным, заговорщическим.

— А знаете, что они шепчут, эти купюры? — он понизил голос до шепота. Адвокат невольно отодвинулся. — Они шепчут имена всех, кто к ним прикасался. Вот эта, — он мотнул головой в сторону пачки, — все время повторяет: «Тенгиз, Тенгиз, Тенгиз». Кто это, а? Вы знаете такого?

Имя, произнесенное в этом бредовом контексте, прозвучало как выстрел в тишине. Бурлуцкий замер. Его усталое лицо на мгновение стало каменным, все мускулы застыли. Он быстренько посмотрел на адвоката, который уже не скрывал своего испуга и смотрел на Николая, как на привидение.

Следователь медленно откинулся на спинку своего кресла. Оно жалобно заскрипело. Он провел рукой по лицу, собираясь с мыслями, и перевел взгляд на адвоката.

— Ну что скажете? — его голос снова стал глухим и бесстрастным. — У вас есть вопросы к подозреваемому?

Молодой адвокат растерянно перевел взгляд с Николая, который снова уставился в пространство и что-то беззвучно шептал, на следователя.

— Я… — он сглотнул. — Я полагаю, господин Спичкин… его состояние… он явно не отдает отчет своим действиям. Требуются… специалисты.

Бурлуцкий медленно кивнул. В его глазах читалось не облегчение, а скорее профессиональная досада.

— Ладно, — он хлопнул ладонью по папке, поднимаясь. Звук был громким, как выстрел. — На этом всё. Протокол допроса подпишите. Я собираюсь назначить судебно-психиатрическую экспертизу. Пусть врачи разбираются.

Кивнув конвоиру, он приказал увести Николая. Когда того подняли со стула, он вдруг обернулся к репродукции и сказал ей, как старому другу:

- Ван, я всё сделал, как ты просил. Они не поняли. Они никогда не поймут.

***

Психиатрическая экспертиза была следующим актом его представления. Там все было ослепительно-белым и до стерильности чистым. Кабинет психиатра напоминал аквариум, вымытый хлоркой, где даже воздух казался обеззараженным, холодным и безвкусным. Он пах сладковатым лекарственным сиропом, прикрывающим запах стресса и пота, и едкой нотой спирта, которым до блеска был протерт линолеум на полу.

Николай сидел на жестком деревянном стуле посреди этой белизны, чувствуя себя грязным пятном на чистом холсте. Его руки лежали на коленях, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, будто все еще чувствуя холод стали.

Против него, за широким столом из светлого дуба, сидели двое. Женщина-психиатр лет пятидесяти с усталым, умным лицом и внимательными глазами за стеклами очков в тонкой металлической оправе. И ее коллега — мужчина помоложе, лет сорока, с аккуратной седеющей бородкой, живым, любопытствующим взглядом и пальцами, которые нетерпеливо перебирали край блокнота. Он тоже был здесь в роли наблюдателя, второго эксперта, чье мнение должно было сделать заключение беспристрастным. Рядом, у двери, неподвижно стоял санитар — крупный мужчина с пустыми, ничего не выражающими глазами.

— Николай, — начала женщина, ее голос был ровным, профессионально-нейтральным, камертоном, по которому настраивалась вся беседа. — Этот человек, Леонид Щукин. Вы боялись его?

Николай медленно перевел на нее взгляд. Он не сфокусировался на ее лице, а скорее скользнул по нему, как по поверхности воды, а затем перевел взгляд на ее коллегу, изучая его с легким, безучастным любопытством.

— Боялся? — он произнес слово тихо, растягивая его. Потом его губы растянулись в странной, не доходящей до глаз улыбке. — Его? Нет. Его пиджака боялся.

Мужчина-психиатр наклонился вперед, его интерес явно был возбужден.

— Пиджака? — переспросил он, стараясь, чтобы в голосе не звучало ничего, кроме профессионального любопытства.

— Да, — кивнул Николай, становясь многословнее, будто обращаясь к более благодарному слушателю. — Клетчатый. Английская шерсть. Она… она кричала. От боли. Ее ткали овцы, которых били. По спине. Почешите свою куртку, — вдруг приказал он мужчине. — Слышите? Тихий стон. А пиджак Щукина орал. Он хотел укусить меня за руку, когда я брал деньги. Но я его успокоил.

— Как? — не удержался мужчина, делая пометку в блокноте.

— Шепнул ему пароль. «Умбры жженой триста грамм». Он сразу смолк. Зашипел немного и смолк.

Женщина-психиатр бросила на коллегу краткий, успокаивающий взгляд, мол, не поощряйте его. Она взяла инициативу назад.

— Николай, давайте вернемся к картине. «Гроза над заливом». Что вы чувствовали, когда писали ее?

Он замолчал, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Его взгляд уплыл к единственной детали интерьера — репродукции Ван Гога «Звездная ночь» в тонкой черной рамке.

— Я не писал ее, — поправил он ее с легким превосходством. — Я ее… расшифровывал. Она всегда была там, внутри холста. Под слоем времени. Я просто убрал лишнее. Слой за слоем. Как археолог. А потом… потом он стал выходить. Ночью. Просил чаю. Голландского, с гвоздикой. Говорил, что в раме сквозняк.

— Кто «он»? — мягко спросил мужчина-психиатр, его перо замерло над бумагой.

— Ван Рисселберг, конечно! — Николай посмотрел на него с искренним удивлением. — Он там, внутри, живет. В том слое лака, что я положил последним. Он теперь мой сосед. — Его лицо внезапно омрачилось. — Но он злится. На Тенгиза. Говорит, тот пахнет не деньгами. Пахнет тленом и старыми костями. И что… что он скоро придет. За мной.

При упоминании имени его лицо исказила гримаса ужаса. Он резко обхватил себя за плечи, съежился, словно от холода, и начал раскачиваться на стуле вперед-назад. Дерево заскрипело.

— Они везде. Вон, — он мотнул головой в сторону санитара, — у него в кармане… маленькая рамочка от очков. И там тоже глаз. Следит. Все они смотрят.

Санитар не шелохнулся. Мужчина-психиатр бросил на него быстрый взгляд, потом перевел взгляд на Николая, его лицо стало серьезным, аналитическим.

— Николай, — снова вмешалась женщина, ее голос оставался спокойным, как поверхность озера. — Картины не могут говорить или видеть. Это объекты. Холст, краска, лак.

Он резко перестал раскачиваться. Уставился на нее с неподдельным, почти оскорбленным изумлением. Казалось, он вот-вот расплачется от несправедливости.

— Объекты? — он фыркнул, и в этом звуке прозвучала настоящая обида. — Да вы… вы просто не видите! Вы смотрите, но не видите! Краска — это ведь застывший свет. А свет — это божья мысль. Значит, картина — это застывшая мысль. Она живая! Она хочет, чтобы ее поняли! А вы… вы все глухие. Совсем глухие.

Он с отчаянием провел рукой по лицу. Потом его взгляд упал на авторучку мужчины-психиатра, лежащую на столе.

— Вот! — он воскликнул с внезапным озарением, тыча пальцем в ручку. — Видите? Капля чернил на конце. Она же… она же кричит от ужаса! Она видит, что вы записываете, и хочет сбежать! Сбежать обратно в свой флакон, к своим братьям! Она же живая! Вы же понимаете? — Он смотрел то на одного, то на другого врача с мольбой и надеждой в глазах.

Мужчина-психиатр медленно, очень медленно отодвинул свою ручку подальше, к самому краю стола. Его лицо стало непроницаемым. Он перевел взгляд на коллегу и почти незаметно кивнул.

Женщина-психиатр сделала последнюю, исчерпывающую запись. Закрыла толстую папку.

— Спасибо, Николай, на сегодня все, — сказала она. Ее голос был все так же ровен, но в нем появилась финальная, стальная нота.

Когда санитар повел его к двери, Николай на пороге обернулся. Его лицо снова стало отрешенным, почти просветленным. Он смотрел на ручку врача.

— Она спаслась, — прошептал он, и в его голосе прозвучало облегчение. — Скажите ей спасибо. И извините за беспокойство.

Дверь закрылась. В белой, стерильной комнате воцарилась тишина. Мужчина-психиатр выдохнул, потер переносицу.

— Ну что, коллега? — спросил он, глядя на захлопнувшуюся дверь. — Ваше впечатление?

—Структурированный бред, псевдогаллюцинации, синдром Котара в легкой форме, — отчеканила женщина, снимая очки. — Явная невменяемость. Ни единой трещины в образе. Полное отсутствие контакта с реальностью.

Она взглянула на репродукцию Ван Гога. На буйство синих и желтых завихрений. И на одно мгновение ей, специалисту с двадцатилетним стажем, показалось, что краски и вправду двигаются, наливаясь немым, безумным жизненным порывом. Она резко отвела взгляд и потянулась к кнопке вызова следующего пациента. Ее коллега молча кивнул, все еще глядя на дверь, за которой исчез талантливый симулянт или искренний безумец, но явно не рядовой пациент.

***

В таком же духе прошли все две недели пребывания Николая в психиатрическом стационаре в рамках экспертизы его вменяемости.

Суд был коротким, формальным и поразительно безразличным. Николай сидел на скамье подсудимых, ссутулившись, с отсутствующим взглядом. Он не смотрел на судью, на молодого и скучающего прокурора, на следователя Бурлуцкого, который сидел в задних рядах зала и с легким скепсисом наблюдал за процессом. Он смотрел на свои руки, что-то беззвучно шептал, изредка вздрагивал, будто от прикосновения невидимой руки.

Заключение экспертизы было однозначным: «Обследуемый обнаруживает признаки острого полиморфного психотического расстройства с элементами бреда преследования и псевдогаллюцинаций. Невменяем в момент совершения инкриминируемого деяния и в настоящее время. Нуждается в принудительном лечении в условиях специализированного стационара».

Прокурор что-то невнятно пробормотал об общественной опасности. Адвокат, назначенный государством, молодой парень с потными ладонями, что-то такое же невнятное пробормотал в его защиту. Судья, пожилая женщина с усталым, как у Семенова, лицом, торопилась закончить.

— На основании изложенного, подсудимый направляется на принудительное лечение в специализированное медицинское учреждение закрытого типа.

Удары молотка прозвучали для Николая как салют. Победа. Противоречивая, где-то унизительная, но победа. Его увели из зала суда. По дороге к клетке автозака он мельком увидел во дворе знакомое лицо с пустыми глазами. Человек Тенгиза стоял и смотрел на него. Но теперь между ними была стена — стена закона, диагноза и государственной системы. Пока что.

Его везли в областную психиатрическую больницу. Автозак трясло на разбитой дороге, он пах немытой телом, страхом и металлом. Он сидел, раскачиваясь в такт движению, и шептал свою мантру:

- Краски шепчут, краски шепчут…

Он должен был продолжать играть. Теперь его жизнь зависела от того, насколько убедительно он сможет притворяться сумасшедшим в мире настоящего безумия. Он достиг временного безопасного порта. Но он понимал, что это лишь передышка. Охотники никуда не делись. Они просто ждали у ворот, и он не знал, чьи именно лица скрывались за маской закона.

Глава 7.

Время в психиатрической больнице текло иначе. Оно было густым, вязким, как испорченное масло, и растягивалось в бесконечную ленту одинаковых дней. Здесь не было вчера или завтра — было бесконечное, монотонное «сейчас».

Николай без особых проблем адаптировался. Его жизнь свелась к ритуалу: подъем под оглушительный звонок, холодный завтрак из размазанной по тарелке овсянки и жидкого компота, прогулка по замкнутому дворику с высокими заборами, украшенными колючей проволокой, обед, тихий час, ужин, отбой. Между этим — скудные занятия трудотерапией (он плел уродливые корзинки из бумажных трубочек) и редкие, формальные осмотры врачей.

Он продолжал свою игру. Это стало его новой работой, более изматывающей, чем написание картин. Он был «тихим» пациентом. Не буйным, не агрессивным, но явно «не здесь». Он мог часами сидеть на краешке кровати в общей палате, уставившись в стену, шевеля губами, будто ведя беседу с невидимым собеседником. Иногда он начинал «вслушиваться» в узоры на кафеле, кивал, что-то бормотал о «неправильных линиях» и «посланиях в трещинах».

Санитары, видавшие всякое, быстро к нему привыкли. Он не доставлял хлопот. Они звали его «Художник» и иногда подшучивали над ним, спрашивая, не рисует ли он сегодня шедевры на стене. Николай в ответ смотрел на них пустым, невидящим взглядом и шептал:

- Краски спят. Им нельзя мешать.

Его главным врагом была не система, а скука и страх, что он и правда сойдет с ума. Чтобы сохранить рассудок, он превратил свою жизнь в тайную дисциплину. По ночам, пока палата оглашалась храпом, стонами и бредом других пациентов, он занимался гимнастикой. Тихими, плавными движениями, лежа на койке, он растягивал мышцы, качал пресс, отжимался от пола. Это напоминало ему о прошлой жизни, о спорте, давало иллюзию контроля над телом.

Мысли его были единственным побегом. Он продумывал варианты. Сбежать? Нереально. Заборы, решетки, бдительные санитары. Дождаться выписки в связи со «стойкой ремиссией»? Но для этого нужно было «выздороветь», а это означало снова стать мишенью для Тенгиза и его людей. Он застрял в ловушке собственного изготовления.

Он часто думал о деньгах. Где сейчас тот кейс? Спрятан ли он еще у отчима? Чувствовал ли Альберт, что происходит? Эта неизвестность глодала его изнутри сильнее любого нейролептика.

***

Альберт действительно чувствовал. Он жил, как дикое животное, обострив все чувства до предела. Новость о том, что Коля в психушке, пришла к нему через старого друга, который работал курьером и развозил документы по судам. Новость была обрывочной: «Твоего парня упекли в дурку. По мошенничеству какому-то. Говорят, крыша поехала».

Альберт стал анализировать ситуацию. Он не пошел в больницу и не стал звонить следователям. Он понимал. Это был ход. Отчаянный, сумасшедший, но ход. Значит, давление было уже нешуточным. Значит, за Колей уже охотились не только бандиты, но и система.

Он провел ревизию своей квартиры. Заделал щели в полу, занавесил окна более плотными шторами. Кейс с деньгами он больше не держал под кроватью. Он нашел более надежное место — разобрал нижнюю полку в глухом чулане, выдолбил в стене нишу, засунул туда кейс, заложил его кирпичами и замазал все раствором, после чего аккуратно вернул полку на место. Теперь даже при самом тщательном обыске найти тайник было бы практически невозможно.

Он сидел вечерами в своей освещенной только настольной лампой квартире, не включая верхний свет, и курил трубку, глядя в окно на освещенный подъезд напротив. Он ждал. Ждал, что его могут потревожить. Что начнут спрашивать про деньги. Но никаких визитеров не было. Тишина была беспокоящей. Это могло значить, что они знали о его существовании, но пока что не трогали. Или придумывали другой подход. Альберт, старый карточный шулер, знал — затишье перед бурей является самым опасным временем.

Он мог бы попытаться передать весточку Коле через кого-то. Но любая связь могла быть прослежена. Любой неосторожный шаг мог сыграть во вред и против него, и против парня. Его роль сейчас была ролью молчаливого хранителя. Сапером, который знает, где заложена мина, и должен сидеть тихо, чтобы она не взорвалась. Это было нелегко, но другого выхода он не видел.

***

Кабинет главного врача психбольницы пах дорогим кофе и антисептиком. Доктор Аркадий Петрович, мужчина с умным, усталым лицом и седыми висками, разговаривал по телефону.

— Да, Виктор Сергеевич, конечно… Нет, никаких изменений. Спичкин по-прежнему обнаруживает продуктивную симптоматику… Бред отношения, псевдогаллюцинации… Нет, о деньгах или какой-либо сделки не говорит ни разу… Абсолютно оторван от реальности… Да, конечно, как только что-то изменится, я лично позвоню… Беспокоиться не о чем. Он находится в полной безопасности.

Он положил трубку и с легким отвращением протер платком микрофон. Подполковник Борисов звонил раз в две недели. Интересовался «состоянием здоровья» Спичкина. Формально, якобы, что дело могут возобновить «по вновь открывшимся обстоятельствам». Неформально — чтобы убедиться, что его будущая добыча все еще на месте и не собирается выздоравливать.

Борисова ситуация устраивала. Спичкин был под замком, в состоянии невменяемости, дело было закрыто. Это давало время. Время, чтобы уладить другие вопросы, найти более изящный способ изъять деньги, не привлекая внимания. Нужно было ждать. Он был уверен, что рано или поздно художник дрогнет, совершит ошибку или, наоборот, пойдет на поправку. И тогда он, Борисов, будет рядом. И он сможет добыть эти деньги.

***

Тенгиз получал информацию из других источников. Через своих людей в правоохранительных органах, через обширную сеть осведомителей. Новость о том, что Спичкин сошел с ума, была ему донесена быстро.

Он выслушал ее, сидя в своем кресле в клубе на винодельне, и медленно вращал в пальцах хрустальный стакан с коньяком.

— Безумие? — переспросил он тихо. — Как удобно.

Он не верил ни на секунду. Он знал людей. Трусость, отчаяние, хитрость — да. Но не внезапное безумие. Это была уловка. Грубая, отчаянная, но уловка.

— Оставить его там? — спросил один из его людей.

— Нет, — Тенгиз отхлебнул коньяку. — Но и лезть сейчас — глупо. Там свои порядки. Свои законы. Не наши.

Он понимал, что Борисов что-то замышляет. Что этот жадный подполковник хочет урвать свой кусок и уйти на пенсию. Пусть суетится. Пусть делает грязную работу. Тенгиз мог позволить себе ждать. Он был словно паук в центре паутины, чувствующий малейшую вибрацию. Пусть все успокоятся. Пусть думают, что он смирился. Игра была далеко не окончена, она просто перешла в тихую, затяжную фазу.

***

А Николай в это время на прогулке смотрел на клочок серого неба над бетонным забором. Он заметил, что один из санитаров, новый, молодой парень с внимательными глазами, смотрел на него не с привычным равнодушием, а с легким любопытством. Как будто изучал. Или оценивал.

Николай тут же отвел взгляд и начал шептать, обращаясь к голому кусту у забора:

- Нет, не сегодня. Сегодня линии не сходятся. Видишь? Они лгут.

Но внутри у него что-то екнуло. За месяцы монотонности это было первое изменение. Маленькая, почти незначительная деталь. И он понял, что затишье подходит к концу. Где-то снаружи шестеренки снова начали поворачиваться, и скоро их скрежет докатится и до его тихой, сумасшедшей кельи. Он мысленно проверил свои укрепления — свой образ, свою легенду. Они должны были выдержать. А там видно будет.

Глава 8.

Год в «тихой обители» притупил остроту страха, заменив его глухой, фоновой тревогой, такой же привычной, как запах дезинфекции в коридорах. Николай стал частью пейзажа. Его игра превратилась в рутину, отточенный навык, как когда-то удар ногой в кикбоксинге. Он знал, когда нужно шептаться с голыми стенами, когда замирать с пустым взглядом, а когда — механически плести свои уродливые корзинки на трудотерапии. Его главной задачей стало сохранение ясности ума в этом монотонном течении дней. Он мысленно решал разнообразные математические задачи, вспоминал рецепты сложных лаков и грунтовок, прокручивал в голове сюжеты картин, которые уже никогда, возможно, не напишет.

Перемену Николай почуял первым. В воздухе палаты витало необычное оживление. Санитары, обычно лениво перебрасывающиеся словами, о чем-то совещались у дверей. Врач на обходе задержал на нем взгляд на секунду дольше обычного.

На следующий день его вызвали в кабинет к заведующему отделением. Тот, щурясь от света лампы, освещающей бумаги на столе, сообщил сухим, казенным тоном:

— Спичкин, у нас ремонт. Отделение закрывается на профилактику. Вас и еще нескольких пациентов переводят в филиал в Новороссийске. Завтра утром. Готовьтесь.

Николай кивнул, уставившись на пятно от чая на столе. Внутри у него все оборвалось. Новороссийск. Дорога. Выезд за периметр его привычного, хоть и диковатого, мирка. Это была уязвимость. Ловушка приоткрывала дверцу.

— Краски тоже повезут? — спросил он шепотом, глядя в пустоту. — Они боятся тряски.

— Никаких красок, — буркнул заведующий. — Только вы и личные вещи. Все.

Вечером, лежа на койке, Николай слушал храп соседей и биение собственного сердца. Перевозка. Это был шанс. Или ловушка. Он мысленно проигрывал варианты. Побег? Нереально в наручниках, под присмотром. Но что, если это подстроено Тенгизом? Или Борисовым? Год затишья не прошел даром — его паранойя, когда-то искусственная, пустила корни и стала почти настоящей. Он был как шахматист, который видит грядущий мат, но не может разглядеть фигуры противника.

***

В это же время в своем кабинете Тенгиз получал ту же информацию. Его человек в регистратуре больницы передал сообщение через третьи руки. Тенгиз слушал, не перебивая, медленно вращая в руках массивную пепельницу из кавказского оникса.

— Завтра утром, — повторил он, когда сообщение было закончено. — По старому шоссе. «Скорая», два санитара, водитель. Координаты и маршрут уточним утром.

Он отложил пепельницу и посмотрел на двух мужчин, сидевших напротив. Они не были уличными громилами. Один, Руслан, по кличке «Химик» - бывший спецназовец, с холодными глазами и спокойными движениями. Другой, Артем, — водитель-ас, знавший каждую тропинку в окрестных местах.

— Задача: остановить машину, убрать свидетелей, забрать груз. Чисто и быстро, - деловым тоном продолжил Тенгиз, - груз должен остаться невредимым. Он мне нужен говорящим.

Руслан кивнул, его лицо не выразило ни эмоций, ни сомнений.

— Какие силы прикрытия?

— Никаких. Его повезут без охраны. Это будет точечный удар. Трех человек хватит для операции. Машину утилизируем в старые карьеры. Утром получите оружие и подробности. Идите, отдыхайте.

Когда они вышли, Тенгиз позволил себе легкую улыбку. Год ожидания не прошел зря. Суета с ремонтом и перевозкой была его собственным, деликатно организованным вбросом через подконтрольных чиновников в здравоохранении. Он создал идеальные условия для нападения — изолированная трасса, предсказуемый маршрут, минимальная охрана. Теперь его «талантливый мальчик» сам поедет к нему в руки. Оставалось только взять.

***

Подполковник Борисов узнал о перевозке из официального уведомления, пришедшего по электронной почте в его управление. Он прочитал его, сидя в своем кабинете за чашкой остывшего кофе. Год прошел для него в напряженном ожидании. Он курировал еще десяток дел, но это, дело Спичкина, было его личным, сокровенным проектом. Его золотым билетом.

Он поднял трубку и набрал номер главврача больницы.

— Аркадий Петрович, добрый вечер. Это Борисов. Получил уведомление о переводе пациента Спичкина… Да, понимаю, ремонт… Скажите, а перед отправкой будет проведен очередной осмотр? Мне важно понимать его состояние… Возможно, он стал более адекватен? Может, что-то проговаривается?

Он слушал, и его лицо оставалось невозмутимым, но пальцы нервно барабанили по столу.

— Понятно. То есть без изменений… Спасибо, что предупредили.

Он положил трубку. Идея, которая зрела в нем все эти месяцы, окончательно оформилась. Если план Тенгиза был грубым и рискованным, Борисов же видел изящное решение. Дождаться, пока Спичкина привезут в Новороссийск. Там, в новой больнице, под предлогом дополнительного доследования, вызвать его на беседу. Неофициальную. В отдельно взятом кабинете, с верными людьми. И там уже, без лишних глаз и ушей, используя все доступные методы, «разговорить» его. Узнать, где деньги.

А дальше — просто. Забрать кейс. Инсценировать побег Спичкина или его самоубийство. А самому — написать заявление об уходе по состоянию здоровья и исчезнуть с четыреста тысячами евро где-нибудь в теплой стране, где нет ни Тенгиза, ни этой серой, душной российской действительности.

Это был чистый, красивый план. Без лишнего шума и крови. Нужно было только дождаться, пока Спичкин благополучно доедет до Новороссийска и попадет в его юрисдикцию. Он мысленно пожелал санитарам в «скорой» удачной дороги. Впервые за долгое время он почувствовал вкус настоящей, близкой победы.

***

Утро было туманным и промозглым. Николай под присмотром санитара собрал свои жалкие пожитки в пластиковый пакет: смену белья, туалетные принадлежности, блокнотик с каракулями, который он изображал, что заполняет. Его обыскивали — быстро, без интереса. Не нашли ничего.

Его вывели через боковой выход к ждавшей во дворе машине «скорой помощи», переоборудованной для перевозки пациентов. Санитар, плотный мужчина с усталым лицом, помог ему забраться в кузов.

— Устраивайся, художник, — буркнул санитар. — Ехать недолго.

Двери захлопнулись, щелкнули замки. Машина тронулась. Николай прижался лбом к холодному стеклу. Он видел, как проплывают мимо знакомые корпуса, забор с колючкой, КПП. Ворота открылись, и «скорая» выкатилась на проселочную дорогу, ведущую к старому шоссе.

Николай сидел, слушая рокот мотора и мелодию ритмичной песенки, насвистываемую одним из санитаров, и чувствовал, как каждый нерв его тела напряжен до предела. Он был как лотерейный билет, за которым охотились сразу несколько игроков. И сейчас этот билет везли по проселочной пустынной дороге, не зная, что он уже выигрышный, и что за ним уже вышли обладатели выигрышных номеров.

Он не мог знать, чей план сработает первым — грубая сила Тенгиза или коварная схема Борисова. Он чувствовал лишь одно: его тихое, сумасшедшее затишье заканчивалось.

Глава 9.

Утро было не просто туманным; оно было стерильно-белым, молочным, поглотившим краски и звуки. «Скорая помощь», больше похожая на старенький микроавтобус с потускневшей красной полосой, пробивалась сквозь это марево, как подлодка в мутных водах. В салоне пахло остывшим металлом, старыми бинтами и сладковатым запахом человеческого пота.

Николай сидел на жестком пластиковом сиденье, пристегнутый ремнями. Напротив него, раскачиваясь в такт ухабам, насвистывал песенку молодой санитар с прыщавым лицом и щетиной. Второй, более старший, с усталыми глазами и крепкой, осевшей фигурой, курил у приоткрытого окна, вглядываясь в белесую пелену за стеклом. Водителя за перегородкой почти не было видно, лишь слышалось его ворчание по поводу скверной видимости.

Николая везли одного. Его молчаливый сосед по палате, оказалось, куда-то исчез еще во время погрузки — то ли его перевозили отдельно, то ли его и не существовало вовсе в этой странной логике больничных перемещений. Одиночество в салоне делало его еще более уязвимым. Он чувствовал себя грузом, биомассой, которую перевозят из пункта А в пункт Б по воле безликой бюрократической машины.

Он смотрел в запотевшее стекло, пытаясь разглядеть хоть что-то в сплошном белом месиве. Его внутренний барометр, годами настроенный на опасность, зашкаливал. Каждый поворот, каждое замедление машины заставляло его сердце биться чаще. Он продолжал играть свою роль — сидел ссутулившись, неподвижно, уставившись в одну точку, но внутри все было сжато в тугую, готовую распрямиться пружину.

Водитель внезапно громко выругался и начал сбрасывать скорость.

— В натуре, день не задался, — проворчал он, обращаясь к санитарам. — На дороге мужик, вроде как плохо ему. Машина брошена, дверь открыта.

Старший санитар, Василий, нахмурился, оторвавшись от окна.

— Остановись, глянем. Работа такая.

«Скорая» с шипением пневматики остановилась на обочине. Впереди, метров за двадцать, в молочной дымке угадывались очертания брошенного внедорожника. У водительской двери, свесив ноги на асфальт, сидел человек, откинувшись на спинку сиденья. Голова его была запрокинута, глаза закрыты, рот приоткрыт. Выглядело это неестественно и жутковато.

Василий и молодой санитар, которого звали Слава, переглянулись. Процедура была стандартной: проверить, оказать первую помощь, вызвать подмогу если что.

— Коля, оставайся тут, — бросил Василий Николаю, распахивая дверь.

Холодный, влажный воздух ворвался в салон. Николай, не меняя выражения лица, увидел, как они идут к внедорожнику, осторожно, как и положено медикам. Водитель «скорой», мужик в кепке, тоже вышел, чтобы размять ноги, и зажег сигарету, прислонившись к капоту.

Он видел, как Василий наклонился к сидящему в машине человеку, потряс его за плечо. Слава стоял сбоку, с аптечкой в руках.

И тут все произошло мгновенно.

Человек в машине — Руслан — открыл глаза. Его взгляд был абсолютно ясным, холодным и сосредоточенным. Он не выглядел больным. В его руке, лежавшей на коленях, словно сама собой материализовался пистолет с глушителем. Раздался короткий, приглушенный хлопок, больше похожий на щелчок. Василий, не успев издать ни звука, грузно осел на асфальт, на его груди быстро расползалось алое пятно.

Слава замер на секунду в оцепенении, его лицо исказилось гримасой непонимания и ужаса. Из-за деревьев, словно из самой туманной пелены, вышли трое. Один, Артем, метким выстрелом сразил Славу. Второй, коренастый, с лицом, на котором читалась привычка к насилию — Кирилл по кличке «Каша» — направил оружие на водителя.

Тот, бросив сигарету, рванул бежать вдоль дороги, в сторону, где склон уходил в овраг. Он бежал, беспорядочно махая руками, его испуганный вопль разорвал давящую тишину. Артем, не спеша, поднял пистолет, прицелился и выстрелил ему в спину. Водитель вскрикнул, споткнулся и кубарем скатился вниз по склону, скрывшись в кустах и тумане.

— Добить? — спросил Артем, его голос был ровным, без эмоций.

— Не трать патроны. Не жилец, — бросил Руслан, уже вылезая из машины. — Проверим потом.

Тем временем к «скорой» быстрыми, уверенными шагами подошел Тенгиз. Он был в темном пальто, его лицо было спокойным и сосредоточенным, как у хирурга, входящего в операционную. Он не был вооружен. Ему не требовалось оружие.

Николай, все это время наблюдавший за происходящим сквозь стекло, чувствовал, как леденящий холод разливается по его жилам. Его худшие опасения материализовались. Это были не официальные органы с их бумажками и протоколами. Это была грубая, безжалостная сила. Его игра в сумасшедшего была бесполезна здесь, на обочине дороги, в запахе пороха и крови.

Дверь «скорой» распахнулась. В проеме возникла мощная фигура Руслана.

— Выходи, художник. Не дергайся.

Николая отстегнули и вытащили наружу. Он не сопротивлялся. Его ноги были ватными. Холодный утренний воздух обжег легкие. Перед ним стоял Тенгиз. Впервые. Тот внимательно, изучающе посмотрел на него, словно на интересный артефакт.

— Здравствуй, Николай, — произнес Тенгиз тихим, глуховатым голосом. — Давно хотел с тобой познакомиться. Придется прервать твое лечение.

В это время «Каша» уже обыскивал салон «скорой». Он нашел пластиковую папку с документами и вытащил ее.

— Шеф, — кивнул он, протягивая Тенгизу толстую историю болезни Николая.

Тенгиз бегло пролистал ее, пробегая глазами диагнозы, заключения, записи о поведении. Уголки его губ дрогнули в подобии усмешки.

— Очень подробно. Пригодится. Забирай.

Он кивнул Руслану. «Химик» грубо взял Николая под локоть и поволок к внедорожнику. Николай не сопротивлялся, его разум лихорадочно работал, пытаясь найти хоть какую-то лазейку, но ее не было. Только тупой, животный страх.

Тем временем Артем и Кирилл быстро и эффективно делали свою работу. Они втащили тела санитаров в салон «скорой». Артем залил бензин из канистры, которую достал из багажника своего автомобиля, на сиденья и пол. Кирилл чиркнул зажигалкой и швырнул ее внутрь.

Сначала раздался глухой «бух», потом пламя с шипом и треском охватило салон, вырываясь наружу черно-оранжевыми языками. Запах гари и жженой пластмассы смешался с запахом тумана и крови.

— Тащи ее к обрыву! — скомандовал Артем.

Они с Кириллом, используя внедорожник как таран, подпихнули горящую «скорую» к краю дороги. Машина на мгновение замерла на кромке, изрытая пламенем, словно адская колесница, а затем с скрежетом и лязгом покатилась вниз, в глубь карьера. Внизу раздался глухой удар, затем серия мелких взрывов — вероятно, рвались шины или баллоны с кислородом.

Все было кончено за считанные минуты. Тишина снова поглотила все, теперь нарушаемая лишь потрескиванием огня где-то внизу и тяжелым дыханием Кирилла.

Тенгиз, не проронивший за все это время ни слова, стоял у своего черного Mercedes GLS, который был припаркован за поворотом и на котором он сейчас быстро подрулил к месту событий. Он посмотрел на Николая, которого Руслан уже затолкал на заднее сиденье.

— Поехали.

Машины — Mercedes и внедорожник — тронулись с места и быстро растворились в тумане, оставив после себя лишь пятна крови на асфальте, вмятины на обочине и далекое зарево в глубине карьера. Они увозили с собой свою добычу и толстую папку с историей болезни, как инструкцию по эксплуатации своего нового пленника.

А в овраге, среди колючего кустарника и камней, шевельнулось что-то темное. Раненый водитель, истекая кровью, но все еще живой, пытался выползти на дорогу. Его слабый стон потерялся в белом, равнодушном тумане. Он был единственным свидетелем, но его свидетельству пока не суждено было быть услышанным. Охота на виртуоза-художника перешла в новую, еще более опасную фазу.

Глава 10.

«Мерседес» мчался по проселочным дорогам, ныряя в лесные массивы, уводя все дальше от кровавой развязки на шоссе. Николай сидел на заднем сиденье, зажатый между Русланом и Кириллом. Его руки были связаны за спиной изолентой. Он не пытался говорить, не пытался сопротивляться. Он смотрел в спину кресла перед собой, погруженный в ошеломленное, ледяное оцепенение.

Он видел, как Тенгиз на переднем пассажирском сиденье листал его историю болезни, изредка делая пометки в блокноте. Это было самое страшное — быть объектом такого пристального, обезличенного изучения.

Через час с лишним машина свернула с грунтовки на ухоженную, но узкую дорогу, ведущую к уединенному дому. Это был не помпезный особняк, а скорее добротный, немного старомодный загородный дом из темного кирпича, с высокой крышей и верандой, увитой диким виноградом. Место было тихое, глухое, окруженное лесопосадкой.

Машина остановилась. Руслан грубо вытащил Николая наружу. Свежий лесной воздух ударил в лицо, создав приятный контраст по сравнению с больничными запахами.

Дверь дома открылась. На пороге появилась женщина. Лет двадцати шести-двадцати семи, без макияжа, с простым, но неглупым лицом, обрамленными светлыми, короткими волосами. Она была в простых джинсах и теплом свитере. В ее карих глазах читалась настороженность и усталость. Это была Ирина.

Тенгиз вышел из машины и подошел к ней, оставив Николая под присмотром боевиков.

— Ну что, все готово? — спросил он без предисловий.

— Как вы и просили, Тенгиз Мамукович, — кивнула она, голос у нее был низким, немного хрипловатым. Ее взгляд скользнул по связанному Николаю, но не задержался на нем. Она видела и не такое.

— Это наш гость, — Тенгиз мотнул головой в сторону Николая. — Николай. У него… проблемы с памятью. Нужно помочь ему вспомнить кое-что очень важное. Ты будешь за ним присматривать. Кормить, поить, следить, чтобы не навредил себе. И давать вот это.

Он достал из внутреннего кармана пальто небольшую картонную упаковку с таблетками и стеклянный флакон с жидкостью без этикетки.

—Таблетки — два раза в день, утром и вечером. Укол — раз в сутки, внутримышечно. Дозировка указана. Это специальные витамины, для нервной системы. Чтобы голова лучше работала.

Ирина молча взяла лекарства. Она не была дурочкой. Она понимала, что это никакие не витамины. Но вопросы здесь не задавали.

—Хорошо, — просто сказала она.

—Руслан и Кирилл останутся здесь. На всякий случай. Они будут жить в гостевом домике. Не лезь к ним, и они тебя трогать не будут. Если что-то пойдет не так — сразу к ним. Если он вспомнит что-то важное — тоже. Я буду звонить.

Он сунул руку в карман и вытащил пухлую пачку денег.

— На первое время. На продукты, на хозяйство. Трать разумно.

Ирина взяла деньги, сунула их в карман джинсов, даже не взглянув.

— Я поняла.

Тенгиз в последний раз окинул взглядом дом, двор, ее, Николая. Его лицо оставалось абсолютно невозмутимым.

—Хорошо. Не подведи меня, Ирина. Ты же знаешь, я не люблю разочарований.

Это прозвучало не как угроза, а как констатация факта. Он развернулся, кивнул своим людям, и они поволокли Николая в дом. Тенгиз сел в машину к Артему, и они уехали, оставив у дома только внедорожник Руслана.

Ирина проводила их взглядом, потом вздохнула и вошла в дом.

***

В тот же день в своем кабинете подполковник Борисов смотрел на первоначальный рапорт о происшествии на шоссе. Его лицо было бледным от сдержанной ярости. Сообщение было скудным: найдена сгоревшая и разбитая машина «скорой помощи», предположительно та, что перевозила Спичкина. Двое санитаров мертвы. Водитель и пациент пропали без вести. Предполагается нападение с целью похищения.

Борисов швырнул распечатку на стол.

—Сука! — вырвалось у него сквозь зубы. — Косорылый урод!

Он понимал, кто стоит за этим. Только Тенгиз мог пойти на такой дерзкий и жестокий шаг. Он обошел его, выбил из-под носа его добычу. Теперь Спичкин был в руках у этого кавказского варвара, и Борисов мог только догадываться, какие методы там будут использоваться, чтобы выбить из него информацию о деньгах.

Он встал и начал метаться по кабинету. Его красивый, отлаженный план рушился на глазах. Мысли лихорадочно метались в поисках решения. Начать официальное расследование? Но это значит привлечь внимание, и тогда о деньгах можно будет забыть. Попытаться выйти на след Тенгиза? Его люди были призраками, их не так просто найти.

Он остановился у окна, глядя на серый город. Четыреста тысяч евро уплывали у него из-под носа. И вместе с ними — его мечта о свободе, о жизни где-нибудь на берегу теплого моря. Нет, он не мог этого допустить. Он должен был что-то придумать. Найти способ переиграть Тенгиза на его поле. Но как?

***

«Мерседес» Тенгиза тем временем подъехал к старому, немного обветшалому дому на самой окраине города. Дом стоял особняком, за высоким забором, поросшим диким плющом. Создавалось впечатление, что живущих там окружает сырость и забвение.

Тенгиз и Артем вышли из машины. Тенгиз нес под мышкой толстую папку с историей болезни Николая.

Дверь им открыл сам хозяин. Семен Розенцвайг. Мужчина за семьдесят, сухонький, с жидкими седыми волосами и невероятно живыми, пронзительными глазами за толстыми линзами очков. Он был в выцветшем домашнем халате, но держался с странным, надломленным достоинством.

—Тенгиз Мамукович, — произнес он голосом, который скрипел, как старые половицы. — Какими судьбами? Входите, входите.

Дом внутри был похож на лабиринт, заваленный книгами, медицинскими журналами, повсюду стояли странные приборы, покрытые пылью.

— У меня к тебе дело, Семен, — без предисловий сказал Тенгиз, проходя в кабинет, больше похожий на лабораторию алхимика. — И хороший гонорар.

—Дело и гонорар — это два моих самых любимых слова, — усмехнулся Розенцвайг, усаживаясь за стол, заваленный бумагами. — Говорите.

Тенгиз положил перед ним папку.

— Вот пациент. Молодой мужчина. Диагноз — острое психотическое расстройство, бред, галлюцинации. Невменяем. Но мне нужно, чтобы он стал вменяемым. Срочно. И чтобы он вспомнил кое-что очень важное.

Розенцвайг открыл папку, надел на нос вторые очки и начал листать, бормоча что-то себе под нос.

—М-да… Интересный случай. Шизофреноподобный эпизод… Возможно, искусственно спровоцированный… Стресс… А почему ко мне? Официальная медицина не устраивает?

—Официальная медицина считает его сумасшедшим. А мне нужно, чтобы он заговорил. Членораздельно. Ты знаешь, как работать с… сопротивляющимся материалом.

Розенцвайг поднял на него взгляд. В его глазах вспыхнул азарт старого охотника.

— Вы хотите, чтобы я провел… интенсивную терапию? Вернул его к реальности любыми средствами?

—Именно. Любыми. У тебя есть все необходимое? — Тенгиз обвел взглядом полки с склянками и приборами.

— О, у меня есть кое-что поинтереснее, чем то, что дают в ваших больницах, — Розенцвайг понизил голос до конспиративного шепота. — Но это рискованно. Можно и переборщить. Можно стереть не только болезнь, но и личность. Получить овощ.

—Риск — это твоя проблема. Мне нужен результат. Он должен вспомнить, куда дел мои деньги. Это все, что я могу сказать.

—Деньги… — Розенцвайг задумчиво потер переносицу. — Сильный мотиватор. Иногда помогает пробиться через любые барьеры. Хорошо. Я изучу историю. Подберу коктейль. Но мне нужен доступ к пациенту. И полный контроль над процессом.

— Он под надежной охраной. Я пришлю за тобой, когда будешь готов. Гонорар будет соответствовать сложности задачи.

— Для меня это не задача, Тенгиз Мамукович, — старик улыбнулся, и в его улыбке было что-то жуткое. — Это искусство.

Тенгиз кивнул, развернулся и вышел, оставив бывшего психиатра наедине с медицинской картой Николая. Розенцвайг уже не обращал на него внимания, полностью погрузившись в изучение документов. Его пальцы с длинными, желтоватыми ногтями с волнением перелистывали страницы. У него снова была работа. Самая важная работа в его жизни.

***

Новое пристанище поглотило Николая. Тишина здесь была иной, не больничной, а глухой, давящей, нарушаемой лишь скрипом половиц, гулом водопровода и отдаленными голосами Руслана и Кирилла из-за стены. Его определили в небольшую комнату на втором этаже с надежно зарешеченным окном, выходящим в глухой двор. Мебель была простой: кровать, стул, тумбочка. Ничего лишнего, что могло бы стать оружием или инструментом побега.

Ирина появилась в дверях с подносом. На нем стояла тарелка с простой едой — кусок мяса, гречка, огурец — и два стакана: с водой и с мутноватой жидкостью.

—Пора есть, — сказала она ровно, без эмоций.

Николай сидел на кровати, поджав ноги, и раскачивался, уставившись в стену. Внутри у него все сжалось. Витамины... Он продолжал свой бред, бормоча:

— Они в углу… шепчут… не дают есть. Говорят, еда отравлена.

Ирина поставила поднос на тумбочку. Ее лицо не выразило ни раздражения, ни страха.

—Никто не шепчет, Николай. Это твои мысли. Поешь. И выпей. Это поможет успокоиться.

Она наблюдала за ним. Не как тюремщик, а скорее как медсестра за трудным пациентом. В ее взгляде читалась не столько угроза, сколько усталая обязанность.

Николай, не переставая бормотать, сделал вид, что поддается уговорам. Он взял вилку дрожащей рукой и стал медленно, механически есть. Еда была безвкусной, но сытной. Он понимал, что силы ему понадобятся. Затем он взял стакан с мутной жидкостью. Рука его дрогнула, и он сделал вид, что проливает часть содержимого на себя, на кровать.

— Ой! Они толкнули! — взвизгнул он, отскакивая от подноса.

Ирина вздохнула.

—Никто не толкал. Не нервничай. Допивай.

Он залпом выпил остатки, делая вид, что давится. На вкус это было горько и химически. Он почувствовал легкое головокружение, но ничего более. Возможно, это было плацебо, а может, доза была ударной только в его воображении.

Ирина забрала поднос.

—Отдохни. Если что — позови. Я рядом.

Она вышла, закрыв дверь. Николай не слышал щелчка замка, но знал, что его не отпустят просто так. Он прислушался. Из-за стены доносился звук телевизора — какой-то боевик. Руслан и Кирилл несли дежурство без особого энтузиазма.

Он подошел к окну. Решетка была прочной. Во дворе никого. Забор высокий. Побег был невозможен. Его единственной надеждой была эта девушка, Ирина. Она не выглядела жестокой или фанатично преданной Тенгизу. В ее глазах он видел то же напряжение, ту же скрытую тревогу, что и у себя. Он должен был изучать ее, искать слабое место. Его безумие было его щитом и его главным инструментом разведки.

***

В это время в городе, в пустой мастерской Николая, было темно и пыльно. Воздух стоял спертый, пахнущий краской, олифой и забвением. Луч фонарика выхватывал из мрака знакомые очертания: мольберты, зачехленные картины, банки с кистями.

Подполковник Борисов, в перчатках и бахилах, двигался медленно и методично. Его лицо в отблеске фонаря было сосредоточенным и мрачным. Он обыскивал помещение уже второй час. Он вскрыл все ящики, проверил холсты, прощупал подкладку старого кресла. Ничего. Ни намека на кейс, на крупные суммы денег, на клочок бумаги с адресом.

Он ругнулся про себя. Его план трещал по швам. Тенгиз опередил его, и теперь Спичкин был где-то в неизвестном месте, и, возможно, уже выдал тайну под пытками. А он, Борисов, оставался с носом.

Он подошел к книжному шкафу. Книги по искусству, истории, технике живописи. Старые, потрепанные. Он начал методично снимать их по одной, встряхивать, пролистывать. Пыль щекотала ноздри.

И вот в одном из толстых томов, посвященном технике старых мастеров, между страницами о грунтовках и лаках, он нашел его. Не кейс, а всего лишь пожелтевший, потрепанный по краям фотографический снимок. Старая фотография, сделанная еще на пленку, низкого качества.

На ней были двое. Молодая женщина с добрым, усталым лицом и светлыми волосами, убранными под платок. И мужчина рядом с ней, его лицо было размыто в движении, но угадывались крупные черты, густые брови, упрямый подбородок. Они сидели за столом, на котором стоял скромный праздничный пирог. На заднем плане — часть комнаты, без особых примет.

Он повертел фотографию в руках. На обороте — следы от скотча и дата, написанная чернилами, почти выцветшими: «12.06.86». И больше ничего. Ни имен, ни подписи.

Кто эти люди? Родители? Родственники? Женщина была немного похожа на Спичкина, тот же разрез глаз. А мужчина… Борисов пристально вгляделся. Лицо было обычным, ничем не выделяющимся.

Однако это была ниточка. Тонкая, почти невесомая, но единственная. Если это родственники или тем более родители, у них мог быть ключ к тайне Спичкина. Может, он передал им деньги? Или хотя бы рассказал что-то?

Он аккуратно положил фотографию в полиэтиленовый пакетик и сунул во внутренний карман. Его ум уже работал, выстраивая новые планы. Нужно было найти этого мужчину. Поднять архивы, старые дела. На всякий случай.

Он бросил последний взгляд на мастерскую. Место было мертвым. Душным. В нем не было ответов. Ответы были там, вовне, за пределами этой пыльной комнаты. И теперь у него была зацепка. Маленькая, но зацепка.

Подполковник выключил фонарь и вышел в темный подъезд, стараясь не шуметь. Его фигура растворилась в ночи, как и он сам растворялся в навязчивой идее найти деньги, которые должны были стать его спасением.

А в загородном доме Николай, притворяясь спящим, сквозь прищуренные веки наблюдал, как полоска света из-под двери исчезла — Ирина ушла. Он слышал ее шаги на лестнице. Он был один в темноте, со своей тайной, своей игрой и растущим пониманием, что его судьба теперь странным образом связана с этой молчаливой, грустной девушкой. И что игра продолжается.

Глава 11.

Наступил день, когда Черный Mercedes GLS снова появился у дома на рассвете, когда легкий туман еще стелился по низинам, цепляясь за пожухлую траву. Из машины, кроме Тенгиза и Артема, вышел Семен Розенцвайг. Он был одет в поношенный, но чистый костюм и нес в руках старый, видавший виды кожаный саквояж, набитый до отказа. Его глаза за толстыми линзами блестели от нетерпения и странного, научного любопытства.

Ирина, уже одетая, встретила их на пороге. Ее лицо было немного напряженным.

— Тенгиз Мамукович, — кивнула она, пропуская их внутрь.

— Готовься, Ирина, — Тенгиз прошел в гостиную, окидывая взглядом обстановку. — Сегодня у нас будет сеанс терапии. Доктор Розенцвайг поможет нашему гостю… прочистить голову.

Розенцвайг, не теряя времени, распахнул саквояж на столе. Оттуда он извлек не медицинские инструменты, а нечто, напоминающее аппаратуру из старых фантастических фильмов: блок с множеством ручек и циферблатов, провода с присосками и металлическими пластинами, автономный аккумулятор. Все это было потрепанным, но исправным.

— Где пациент? — спросил он, потирая руки. Его пальцы были длинными и цепкими, как у хищной птицы.

— Наверху. В своей комнате.

— Прекрасно. Проведите его сюда. И проследите, чтобы он был надежно зафиксирован. Для его же безопасности, разумеется.

Тенгиз кивнул Артему. Тот поднялся наверх. Вскоре послышались шаги и приглушенные возражения Николая. Его ввели в гостиную. Он был бледен, глаза бегали по комнате, задерживаясь на странной аппаратуре. Он бормотал что-то невнятное о «жужжащих проводах» и «злых духах».

— На кровать, — скомандовал Розенцвайг, указывая на раскладушку, которую Артем принес и установил посреди комнаты.

Руслан и Кирилл грубо уложили Николая на жесткий брезент. Металлическими наручниками они приковали его запястья и лодыжки к раме. Николай затрясся, его игра в безумие внезапно стала слишком реальной.

— Не надо… они не любят железо… — захлебывался он, пытаясь вырваться.

Тенгиз наблюдал за этим с холодным интересом, прислонившись к косяку двери.

— Ирина, — позвал он девушку, не отводя взгляда от процедуры. — Здесь тебе сегодня делать нечего. Погуляй. Часа четыре. — Он достал из кармана еще одну пачку денег и сунул ей в руку. — Купи себе чего-нибудь. Развейся.

Ирина взяла деньги, ее пальцы были ледяными. Она посмотрела на Николая, прикованного к раскладушке, на его широко раскрытые от ужаса глаза, на Розенцвайга, возившегося с проводами. В горле встал ком. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и почти выбежала из дома.

Свежий воздух снаружи ударил ей в лицо, но он не принес облегчения. Он пах свободой, которой у нее не было. Она слышала, как за ее спиной щелкнул замок. Она пошла по проселочной дороге, не оглядываясь, почти бежала, пока дом не скрылся из виду. Ей нужно было уйти как можно дальше от этого места, от этих людей.

Добравшись до шоссе, она поймала попутку до станции, а оттуда села на электричку до города. День был будним, вагон полупустой. Она уставилась в окно, на мелькающие за ним поля и перелески, но перед глазами стояло одно и то же лицо — лицо Николая и ей было не по себе.

Она вышла на знакомой станции в спальном районе и пешком дошла до пятиэтажки, где снимал квартиру ее брат. Она позвонила в дверь.

Ей открыл Андрей. Высокий, широкоплечий, но как-то ссутулившийся, будто невидимая тяжесть давила ему на плечи. Его лицо, обветренное и жесткое, с проседью в коротких волосах, озарилось редкой улыбкой при виде сестры.

— Иришка? Что случилось? — в его голосе всегда звучала легкая настороженность, привычка постоянно быть начеку.

— Так, заехала, — она постаралась улыбнуться в ответ, заходя внутрь. Квартира была аскетичной: минимум мебели, чисто, но без уюта. На столе был разложен альбом с фотографиями вертолетов Ми-24. Рядом лежала книга по авиационной технике.

— Как дела? — спросила она, скидывая куртку.

— Да как всегда, — он махнул рукой, но взгляд его был теплым. — Сижу, копаюсь в старом. Вспоминаю.

Он указал на фотографию.

— Вот, смотри, «Крокодил». Машина легендарная. Железная. Мы на таких летали… — он замолчал, и тень прошла по его лицу. ПТСР была его невидимой раной, которая открывалась в самые неожиданные моменты.

Ирина подошла, обняла его за плечи.

— Я знаю, Андрюша. Я знаю.

Она посмотрела на фотографии. Для нее это были просто машины. Для него — часть жизни, которую он потерял, и боль, которую он не мог забыть.

Он налил ей чаю в простую высокую кружку. Они сели за стол.

— А у тебя что? — спросил он, внимательно глядя на нее. — Ты какая-то… нервная. Опять работа?

Ирина вздохнула. Она не могла рассказать ему правду. Не могла втянуть его в эти дела.

— Да, работа, — соврала она. — Тяжелые пациенты. Нервы сдают.

— Бросай это занятие, — проворчал он. — Найди что-нибудь нормальное. Ты же сильная. Нечего тебе там пропадать.

Они говорили о пустяках, о воспоминаниях из детства, о планах на будущее, которых, казалось, не было ни у кого из них. Эта встреча была глотком нормальности в ее опостылевшем мире. Андрей был ее якорем, единственным человеком, с которым она могла быть собой.

Но время шло. Часы, проведенные в этой теплой, безопасной квартире, истекали. Мысль о том, что ждет ее дома, заставляла ее брезгливо передернуться.

— Мне пора, — наконец сказала она, поднимаясь.

— Уже? — в его глазах мелькнуло разочарование.

— Да, дежурство. — Еще одна ложь, мешающим комом вставшая в горле.

Он проводил ее до двери, крепко обнял.

— Береги себя, сестренка. Звони если что.

— И ты, — она выскользнула из объятий и почти побежала вниз по лестнице.

Она не поехала обратно сразу. Она зашла в первый же попавшийся магазин и купила бутылку дешевого вина. Выпила почти половину прямо у ларька, закусив шоколадным батончиком. Алкоголь ударил в голову, притупил остроту переживаний, налил тело тяжелой, оглушающей волной. Она допила остальное в электричке, глядя на свое отражение в темном стекле — уставшее, потерянное лицо.

Она вернулась к дому уже в сумерках. В голове гудело, ноги заплетались. Она с трудом вставила ключ в замок.

Внутри пахло чем-то едким, сладковатым. Ей не хотелось знать, что здесь происходило днем. В гостиной было пусто. Раскладушка убрана. Аппаратура Розенцвайга стояла в углу, накрытая тканью.

На кухне сидели Руслан и Кирилл. Они ели холодную тушенку прямо из банки.

— Ну что, погуляла? — хмыкнул Кирилл.

Ирина не ответила. Она прошла мимо них, поднялась по лестнице.

Дверь в комнату Николая была приоткрыта. Он лежал на кровати на боку, привязанный веревкой к изголовью, лицом к стене. На его запястьях были видны красные, воспаленные следы от наручников. Он не шевелился, не издавал ни звука. Казалось, он даже не дышит.

Ирина постояла на пороге, опершись о косяк. Пьяные эмоции подкатывали к горлу. Она отвернулась и побрела в свою комнату, где рухнула на кровать лицом в подушку, стараясь заглушить рыдания. Она была пьяна, подавлена и абсолютно одна. А в соседней комнате лежал человек, с которым ее теперь связала общая цепь из чувств. Цепь, разорвать которую, казалось, было невозможно.

Глава 12.

Ночь была густой и безмолвной, нарушаемой лишь тяжелым, прерывистым дыханием Ирины и далеким храпом одного из боевиков снизу. Алкогольное оцепенение постепенно отступало, сменяясь тяжелой, свинцовой тревогой. Перед глазами снова и снова стояло лицо Николая — бледное, застывшее, с следами наручников на запястьях.

Она ворочалась, не в силах найти покой. Словно какая-то невидимая сила тянула ее из комнаты. Встав с кровати, она на цыпочках вышла в коридор. Под ногой скрипнула половица, и она замерла, прислушиваясь. Снизу доносилось только равномерное похрапывание.

Она подошла к двери Николая. Щель под ней была темной. Она медленно, бесшумно нажала на ручку. Дверь не была заперта. Николай лежал на кровати, но теперь он был привязан к изголовью и ножкам грубыми веревками — наручники, видимо, сочли слишком «официальными» после визита Розенцвайга.

Он не спал. Его глаза были широко открыты и блестели в полумраке, отражая слабый свет из окна. Он безучастно смотрел в потолок. Увидев ее, он не вздрогнул, не закричал. Он просто медленно перевел на нее измученный взгляд, что у Ирины перехватило дыхание.

Они молча смотрели друг на друга несколько мгновений. В его взгляде не было ни просьбы, ни надежды. Лишь животная, загнанная покорность.

Ирина, не отдавая себе отчета, движимая внезапным порывом, оглянулась на коридор. Тишина. Она шагнула в комнату, подошла к тумбочке, где лежали хозяйственные ножницы. Руки ее дрожали.

Она наклонилась над ним. Он замер, не понимая, что происходит.

—Тихо, — прошептала она, и ее голос прозвучал хрипло и непривычно. — Тихо.

Она начала резать веревки. Грубая пенька сопротивлялась, но острые лезвия справлялись. Сначала на запястьях, потом на лодыжках. Николай лежал неподвижно, лишь его грудная клетка судорожно вздымалась. Когда последняя связка лопнула, он инстинктивно отдернул онемевшие руки, потер покрасневшие, затекшие запястья.

Он посмотрел на нее с немым вопросом. Она покачала головой, приложив палец к губам. Она и сама не знала, зачем это сделала. Из жалости? Из протеста против бессмысленной жестокости? Или потому, что увидела в его глазах что-то знакомое, свою собственную боль?

Она выскользнула из комнаты так же тихо, как и появилась, оставив дверь приоткрытой. Вернувшись к себе, она рухнула на кровать, и на этот раз сон нашел ее быстро, тяжелый и без сновидений.

***

Утро началось с грубого оклика. Руслан встряхнул ее за плечо.

—Подъем! Доктор приехал. Готовь комнату.

Ирина, с тяжелой головой и кислым привкусом во рту, молча подчинилась. Она накрыла стол клеенкой, принесла таз с водой и полотенца. В голове стучало: «А что, если он все расскажет? Скажет, что я его развязала?»

В комнату ввели Николая. Он шел сам, но его шаги были неуверенными, словно он забыл, как это делается. Розенцвайг, с сияющими глазами, уже возился со своей аппаратурой.

Сеанс был долгим и тяжелым. Розенцвайг, недовольный вчерашними результатами, действовал более агрессивно. Он не просто бил током, он комбинировал шок с инъекциями какого-то прозрачного препарата из стеклянной ампулы. Николай сначала кричал, потом его тело билось в конвульсиях, а затем он впадал в ступор, обливаясь холодным потом, и бормотал бессвязные обрывки фраз. Он говорил о красках, о холстах, о каком-то «Деде», но не о деньгах. Его взгляд был мутным, невидящим.

Тенгиз наблюдал за всем этим, сидя в углу на стуле. Его лицо было каменным, но в глазах копилось раздражение.

— Ну что, доктор? — наконец не выдержал он. — Когда уже будет результат? Я не для того плачу, чтобы смотреть на эти танцы с бубном.

Розенцвайг отложил шприц, вытер лоб тыльной стороной ладони. Он выглядел уставшим и разочарованным.

—Тенгиз Мамукович, мозг — это не сейф, который можно вскрыть ломом. У него есть защитные механизмы. Я стираю верхние слои, но упрямство у этого пациента… патологическое. Возможно, он и правда не помнит. Или помнит, но настолько глубоко запрятал, что добраться невозможно без риска полностью уничтожить личность.

Тенгиз медленно поднялся. Он подошел к Николаю, который лежал, закрыв глаза, и тихо постанывал. Тенгиз наклонился к нему.

—Слушай меня, художник. Ты можешь притворяться кем угодно. Сумасшедшим, овощем, святым. Можешь забыть все на свете. Но есть одна вещь, которую ты забыть не имеешь права. Мои деньги. Ты украл их у меня. И я их заберу. Любой ценой. — Его голос был тихим, почти ласковым, но каждое слово било, как молоток. — Доктор может делать с тобой все, что захочет. Я ему разрешаю. Пока ты не вернешь мне мое.

Он выпрямился и посмотрел на Розенцвайга.

—Продолжайте. До результата.

Следующий сеанс был еще короче и жестче. После очередной дозы препарата и мощного разряда Николая просто вырвало. Он обмяк, его отвязали и повели наверх, почти волоча.

Ирина убирала за ним. Ее тошнило от запаха рвоты, лекарств и человеческого унижения. Она мыла пол, стирая следы очередного бессмысленного акта насилия.

***

Днем Тенгиз и Розенцвайг уехали, пообещав вернуться завтра. Руслан и Кирилл ушли в свой флигель, оставив Ирину одну в доме. Она была на взводе. Нервы ее были оголены до предела. Она снова нашла бутылку вина, припрятанную с прошлого раза, и выпила несколько глотков, почти не чувствуя вкуса. Алкоголь ударил в голову, размягчил острые углы страха.

Она поднялась наверх. Николай лежал на кровати, отвернувшись к стене. Он не был привязан. Видимо, после провала сеанса сочли это излишним.

— Эй, — хрипло позвала она, останавливаясь в дверях. — Живой?

Он медленно перевернулся. Его лицо было серым, изможденным, но в глазах, красных от слез и напряжения, теплился слабый огонек сознания. Он молча смотрел на нее.

—Держись, — сказала она, прислонившись к косяку. Ее язык уже немного заплетался. — Эти уроды… они все сломать хотят. Не давай им.

Он не ответил, лишь слегка кивнул, будто понимая.

Ирина махнула рукой, словно отмахиваясь от комаров.

— У меня брат… Андрей. Летчик он был. На войне. — Она сделала глоток прямо из горлышка. — Говорят, герой. А теперь… Теперь он боится. Понимаешь? Летчик. Боится высоты. Боится звука вертолета. Сидит дома, фотографии свои смотрит. И все. Как будто его там, в том вертолете, и не было. Кусок отрезали и выбросили.

Она говорила бессвязно, выплескивая наружу то, что годами копилось внутри. Говорила о боли брата, о своей беспомощности, о том, как страшно видеть, как сильный человек ломается.

— А эти… — она мотнула головой в сторону флигеля, — они думают, что можно человека сломать, как щепку, током там, таблетками… И все, готово. Не понимают они… Не понимают, что сломанный человек уже ни на что не годится. Ни денег не вспомнит, ни… ничего.

Николай слушал, не перебивая. Его собственная маска сумасшедшего треснула, обнажив усталое, измученное лицо человека, который все понимает. В его взгляде появилось что-то новое — не страх, а странная, горькая общность.

—Зачем ты мне это рассказываешь? — прошептал он наконец, его голос был сорванным, едва слышным.

Ирина посмотрела на него, и в ее пьяных глазах блеснула слеза.

—Потому что ты тоже сломанный. Как он. И я не знаю… не знаю, как помочь ни тебе, ни ему.

Она оттолкнулась от косяка и, пошатываясь, вышла из комнаты, оставив его одного с этим неожиданным признанием и тяжелым запахом дешевого вина, повисшим в воздухе между ними. Впервые за все время между палачом и жертвой, между надзирателем и узником, протянулась тонкая, хрупкая нить понимания. Ниточка человечности в самом пекле.

Глава 13.

На следующее утро ситуация повторилась. После завтрака резко распахнулась дверь и в комнату вошел Артем.

- Балдеем? - он выключил буднично жужжавший телевизор.

-Ты чего делаешь -то? - с недоумением и легким испугом уставилась на него Ирина. - я тебе щас... — она попыталась облить бандита остатками чая, когда тот бесцеремонно рванул ее с кровати и потащил ее в коридор.

- Давай, убирай ее отсюда, - появившийся вслед за боевиком в комнате Тенгиз внимательно разглядывал развалившегося на кровати парня. - Сема, ты что заснул? - обернулся он к Розенцвайгу, стоявшему рядом. - разворачивай свои шнуры.

Доктор молча пошел к заставленному тарелками столу.

- Артем! - обратился Тенгиз к помощнику, который после упорной борьбы выкинул Ирину в коридор, - дай нашему подопечному пару раз для разминки. Пока наш доктор сопли жует.

Бандит, оскалившись, встал напротив равнодушно наблюдавшего за всем этим Николая.

Удар он нанес мощный, сочный, размашистый, но... мимо. Парень резко отклонился и заехал бандиту ногой в живот. А затем добавил скрючившемуся Артему кулаком и коленом в морду.

Бугай хрюкнул, мотнув головой, ноги его подкосились, он упал на колени и завалился на деревянный пол лицом вниз.

Все опешили, а подскочивший Николай ударил оцепеневшего Тенгиза классической комбинацией - в голову кулаком и в живот ногой. Затем потерявшего дыхание вора в законе он приложил головой об стену.

Со стоном Тенгиз сполз на пол.

А прибежавшая в комнату на шум Ирина, ужасаясь, не шевелясь стола у стены, всеми силами стараясь не закричать.

- Ничего себе разбушевались, - «Каша» кинул окурок в траву. - прибьют они психа.

- Угу, - меланхолично кивнул чистивший ногти пилочкой «Химик».

Доктора, доставшего из кармана плаща пистолет (а стрелять то он умеет?!), Николай успокоил точным ударом сжатых в пучок пальцев руки в нервный узел за ухом.

На этом сегодняшний сеанс пыток закончился.

Для Николая.

Лихорадочно связав доктора вытащенными из его же саквояжа проводами и зактнув ему рот импровизированным кляпом из половой тряпки, Андрей прислонил эскулапа к стене и полил сверху на доктора остатками чая.

Доктор открыл глаза и что-то промычал. Не мешкая, Спичкин прикрепил пластырем электроды к вискам старикана и вставив другой конец провода в гнездо, до упора повернул вправо регулятор мощности электроразряда.

Изо рта плененного эскулапа раздалось дикое мычание, перешедшее в визг.

- Остальных зови! - кивнул Ирине парень.

Девушка выбежала во двор и умело изобразив замешательство и волнение поманила охранников рукой:

- Ребята, вас Тенгиз зовет.

Появившегося на пороге Кирилла Николай, заблаговременно занявший место над входной дверью, уцепившись одной рукой за трубу, а другой - за выступ стенного шкафа и упершийся ногами в стену, спрыгнув вниз прямо перед боевиком, ударил левой ногой по ногам, а правой, в подхвате, чуть выше, зная, что двойные удары блокируются плохо.

Пропущенная "двойка" отбросила бандита к стене. Потерявший равновесие боевик опрокинул этажерку, с полок которой полетели пустые банки, бутылки, склянки и прочий совершенно ненужный, но часто бережно хранящийся годами хлам. Врезавшись головой в оклеенный обоями кирпич, «Каша» затих.

- Ух ты... - прошептала Ирина.

Вбежавший вслед за напарником в дом Руслан получил мощный удар в грудь, в область левого крыла грудной клетки, унёсший его на пару метров в сторону от двери.

В его груди взорвалась граната боли, в глазах потемнело.

Рукопашный опыт всё же не подвел боевика, он со стоном медленно поднялся на ноги, однако явно недостаточно быстро, и новый удар Николая - ногой, с разворота, чуть выше уха взорвал гранату боли в голове Руслана и он потерял сознание.

- Ключи. Ключи от машины ищи. - тихо, но внятно скомандовал парень.

Они резво выскочили из дома и подбежали к черному "Мерседесу". Ирина стала лихорадочно рвать дверь.

- Да куда ты! - досадливо воскликнул парень, садясь к красную "Мазду" «Каши» и «Химика», с оставленным в замке ключом зажигания.

Девушка, больше даже "на публику", всплеснув руками, подбежала к красной машине.

- Открой, а!? - несколько истерично заверещала она. - Ты что!? Ты что... - она открыла переднюю дверь, - отвали! - Ирина с силой оттолкнула Николая от руля, буквально выпихнув его на сиденье рядом с водительским и стала вытаскивать у него из рук ключ зажигания.

- Что я, не знаю, как машину водить!? - обиженно вскинулся парень, нехотя передавая Ирине ключи с брелком.

- Давай! Ключи давай! - девушка торопливо стала заводить машину, даже не захлопнув дверь со своей стороны.

Через несколько секунд, "Мазда", подняв столб пыли, скрылась за поворотом.

***

Больничная палата в отделении травматологии и интенсивной терапии городской больницы №1 Анастасьевска была похожа на тысячи других по всей стране: выцветшие стены цвета разбавленного йогурта, потолок, испещренный тенями от давно снятых светильников, и тяжелый, многослойный воздух, в котором приторная сладость антисептика боролась с кисловатым запахом болезней и человеческой беспомощности.

Водитель «скорой» Александр Петрович лежал на койке, возвышавшейся благодаря гидравлике, словно трон страданий. Его тело, обычно мощное и привыкшее к долгим сменам за рулем, сейчас казалось пришибленным и чужим. Грудь и часть живота были скрыты под белой горой бинтов, из-под которых выползали прозрачные трубки, соединяющие его с мерно пощелкивавшими аппаратами. Лицо его было землистым, щеки впали, обнажив скулы, а на висках проступила синеватая сетка вен. Но глаза — глаза горели лихорадочным, животным огнем. В них читалась не только боль, но и застрявший в зрачках ужас от вчерашнего утра.

У постели, на жестком пластиковом стуле, сидел следователь Семенов. Его собственное лицо, вечно отмеченное печатью хронической усталости, сегодня казалось еще более изможденным. Темные мешки под глазами были похожи на синяки. Он держал на коленях легкий служебный ноутбук, но не печатал, а лишь водил пальцем по тачпаду, изредка бросая взгляды на человека в койке. Рядом, прислонившись к тумбочке с неуместно ярким апельсином и графином воды, стоял молодой парень в костюме — криминалист Анатолий с графическим планшетом в руках. Ее лицо было сосредоточено и непроницаемо, профессиональный щит против чужих страданий.

—Александр Петрович, — начал Семенов, его голос был глуховатым, будто присыпанным той же пылью, что и папки на его столе. — Понимаю, вам тяжело. Но нужно еще раз. Очень внимательно. Это очень важно.

Водитель медленно перевел на него взгляд. Его губы, потрескавшиеся и бледные, дрогнули.

— Я уже… все сказал вашим людям… — просипел он. Дыхание его было поверхностным, каждое движение грудной клетки отзывалось тупой болью, проступающей сквозь посленаркозный туман.

— Я знаю. Но сейчас важно не то, что было, а кто. Мы будем составлять фоторобот. Анатолий будет помогать. Вам нужно будет вспомнить лица. Самого главного. Того, кто сидел в машине.

Александр Петрович зажмурился, и по его лицу пробежала судорога. Казалось, он физически пытается вырвать образы из клубка боли и страха, застрявшего в его памяти.

—Ладно… — выдохнул он наконец. — Давайте… только быстро.

Анатолий включил планшет. Экран засветился холодным синим светом. Он выбрал программу для составления фотороботов — сложный конструктор из тысяч черт лиц.

—Начнем с общей формы, — его голос был ровным, безэмоциональным, как у врача-диагноста. — Круглое, овальное, квадратное, треугольное?

Водитель снова закрыл глаза, вглядываясь внутрь себя.

—Квадратное… Тяжелое. Такое… скуластое. Как будто из камня вырубленное.

Пальцы Анатолия залетали по экрану. Он вызвал базовый овал и начал менять его геометрию, делая углы более резкими, линию подбородка — массивной и твердой.

—Так?

—Уже… уже челюсть. И выше скулы. Да… вот… почти.

Процесс напоминал странный сеанс лепки из призрачной глины. Следователь Семенов молча наблюдал, его взгляд скользил то с экрана на лицо водителя, то в окно, где за стеклом медленно ползли серые облака. Он мысленно проклинал это дело, списывая его в группу труднораскрываемых, но все же могла появиться тончайшая нить. Он чувствовал ее холодное прикосновение, но боялся, что она порвется, не успев привести к чему-то существенному.

—Волосы? — спросил Анатолий.

—Короткие. Щетина темная. Почти черная. Не волосы даже, а как наждак.

—Лоб? Высокий? Низкий?

—Нормальный… Широкий. Морщин не помню… Гладкий, каменный.

—Брови?

—Густые. Темные. Не сросшиеся, но почти. Лежат тяжело. И взгляд… — голос Александра Петровича дрогнул. — Глаза пустые. Совсем пустые. Как у крупной рыбы, на льду. Смотрит на тебя и не видит. Не человека видит, а… помеху.

Анатолий подобрал соответствующие глаза из базы — темные, с тяжелым, нависшим веком, с минимальным белком. Без блеска, без эмоций. Мертвые глаза.

—Нос?

— С горбинкой. Кривой немного. Сломанный, наверное. Крупный.

—Рот? Губы?

—Тонкие. Прямая линия. Как порезанный. Когда стрелял… не кричал, не орал. Просто щелкал, как автомат.

Водитель снова сморщился от боли, и аппарат у кровати запищал тревожно, но тут же умолк. Семенов сделал движение, чтобы позвать медсестру, но водитель мотнул головой.

—Ничего… продолжайте.

Шло время. Минута за минутой. Анатолий, с холодным терпением сапера, работающего с миной, добавлял и убирал детали. Ширину переносицы, форму мочки уха - Александр Петрович ее почти не помнил - легкую асимметрию бровей. Он добавил малозаметный шрам на щеке, который водитель вспомнил внезапно — тонкую белую ниточку, пересекающую скулу.

И вот на экране сложилось лицо. Не фотография, а сборный образ, но от этого не менее впечатляющий и убедительный. Холодное, каменное лицо мужчины лет сорока пяти-пятидесяти, с тяжелым взглядом и жесткостью в каждой черте. Лицо профессионального солдата или палача. Лицо, в которое хочется всматриваться, но от которого тут же хочется отвернуться.

Анатолий повернул планшет к Александру Петровичу.

— Он?

Водитель смотрел на экран несколько секунд, его дыхание участилось, и монитор снова запищал слабым предупреждением. Он молча кивнул, потом кивнул еще раз, уже увереннее.

— Он. Тот, кто сидел в машине. Главарь… — его голос сорвался на шепот. — Смотрел прямо так… пусто.

Семенов медленно выдохнул, будто нес на плечах тяжелый груз и только что позволил себе на секунду сбросить его.

—Спасибо, Александр Петрович, — сказал он, вставая. — Вы нам очень помогли. Выздоравливайте.

Водитель уже не слушал, он откинулся на подушки, истощенный и бледный, его веки сомкнулись, и он провалился в тяжелый, лекарственный сон, где, вероятно, снова ждали его те самые люди на обочине дороги.

Семенов и Анатолий вышли в коридор. Звуки больницы — перестук колес каталок, приглушенные разговоры, звон стекла — обрушились на них после стерильной тишины палаты.

В регистратуре они распечатали фоторобот. Бумага выехала теплая, пахнущая химией. Следователь взял листок и еще раз посмотрел на него. Лицо смотрело на него с бумаги тем же пустым, оценивающим взглядом.

—Отправляй в наш отдел и в розыск, — сказал Семенов, протягивая помощнику распечатку. — И по всем базам прогнать. Особенно по паспортному столу и военкоматам. Шансы есть.

Анатолий кивнул, бережно вложив листок в плотную папку.

—Сделаю. Думаете, он есть в базах?

— В наших — не знаю, — Семенов потянулся, и его позвоночник хрустнул. — Но посмотрим. В наши архивы, конечно, заглянем. Хотя, он, похоже, не бандит с района. Уверен, что-то… посерьезнее.

Он проводил взглядом Анатолия и пошел к выходу, сунув руки в карманы помятого пиджака. В кармане лежала вторая распечатка, сделанная про запас. Он не знал, зачем он это сделал. Возможно просто по привычке, возможно по какому-то смутному, шестому чувству, которое у следователей либо сходит за интуицию, либо за профессиональный психоз.

***

Кабинет подполковника Борисова на следующий день был залит утренним светом, который бесстрастно выявлял каждую пылинку на столе, каждую зацепку на дорогом, но уже потертом ковре. Сам Борисов сидел за своим широким столом, но не работал. Он смотрел в экран своего служебного компьютера, на открытую базу данных оперативно-розыскных мероприятий, и его лицо, обычно выражавшее лишь усталую уверенность, сейчас было напряжено.

Его пальцы, короткие и ухоженные, нервно барабанили по столешнице. Внутри все было сжато в тугой, холодный ком. Новость о том, что водитель выжил и помог составить фоторобот, пришла к нему еще накануне вечером, по его собственным, неофициальным каналам. Он не придал этому значения — ну, составят, подошьют к делу, в котором и так практически нет зацепок. Обычная рутина.

Но утром, придя на работу и проверив обновления в розыскной базе, он увидел фоторобот.

Он открыл его. И все-таки ему стало не по себе.

С экрана на него смотрел Тенгиз. Не настоящий, живой Тенгиз с его спокойной, хищной улыбкой и проницательными глазами, а его схематичный, цифровой двойник. Но это был он. Узнаваемый до жути. Тяжелый подбородок, сломанный когда-то нос, пустой, рыбьи глазницы — все было передано с пугающей точностью. Художник, тот самый Спичкин, мог бы позавидовать такому портретному сходству, достигнутому на основе обрывочных воспоминаний полумертвого человека.

Борисов откинулся на спинку кресла, и сиденье жалобно вздохнуло. В ушах зашумела кровь. Файл уже висел в системе, его уже увидели десятки глаз в разных отделах, в розыске. Его уже, возможно, распечатали и прикололи к доске объявлений и в его вотчине.

Он чувствовал себя так, словно на него самого надели наручники, которые медленно, но неумолимо затягивались. Его идеальный, отлаженный план — тихо, без шума, найти Спичкина и деньги, используя ресурсы системы, но в своих интересах — дал трещину. Грубая, кровавая работа Тенгиза вышла на свет. И теперь эта работа смотрела на него с экрана компьютера.

Он мысленно пролистал свои встречи с Тенгизом. Все они были тщательно законспирированы. Нейтральные территории, предварительные договоренности через третьих лиц, никаких прямых доказательств. Но в их мире доказательствами часто служили не бумажки, а совпадения и шестое чувство. Если начнется официальная разработка Тенгиза, начнутся прослушки, слежка, анализ его связей. И рано или поздно всплывет имя подполковника Борисова, который курировал дело Спичкина. Возникнет простой, но смертельно опасный вопрос: почему следователь, зная о возможной причастности авторитета, не вышел на оперативников раньше? Почему если дело было закрыто после признания Спичкина невменяемым, он продолжал им интересоваться?

Его карьера, его положение, его будущая беззаботная жизнь где-нибудь на берегу теплого моря с чемоданом евро — все это вдруг закачалось, как карточный домик на сквозняке. Деньги, которые должны были стать его спасением, теперь могли стать его приговором.

Он встал и подошел к окну. Внизу, во дворе управления, кучковались несколько сотрудников в форме, курили, о чем-то смеялись. Обычная жизнь. Он чувствовал себя отрезанным от нее толстым бронированным стеклом.

Его ум, привыкший к бюрократическим играм и нахождению лазеек, лихорадочно работал. Ему нужно было действовать. Быстро и решительно. Варианта было два. Первый — попытаться возглавить или хотя бы курировать расследование со своей стороны, чтобы контролировать утечки информации и направлять его в нужное русло. Второй — ускорить свои собственные планы. Найти Спичкина и деньги до того, как это сделают оперативники или пока Тенгиз, почуяв опасность, не уйдет в глухое подполье, прихватив с собой и своего «талантливого мальчика».

В обеденный перерыв, покинув здание УВД, он с собой взял свой «чистый», телефон с чужой сим-картой — простой кнопочный аппарат, купленный за наличные. Когда он прошел квартал и свернув, зашел в небольшой, но плохо проглядываемый с улицы сквер, его пальцы, чуть влажные от нервного пота, набрали номер из памяти.

—Алло, — раздался на том конце нейтральный, ничем не примечательный голос.

— Это я, — сказал Борисов, его собственный голос прозвучал чуть хриплее обычного. Он сделал паузу, заставляя себя дышать ровнее. — Нужна встреча с твоим шефом. Срочно. По старому адресу. Как можно скорее.

—Понял, — голос на том конце не выразил ни удивления, ни интереса.

Борисов нажал кнопку отбоя. Звук отключения разговора жалобно пикнул. Он вспомнил экран компьютера с фотороботом Тенгиза. Пустые глаза вора в законе смотрели на него, словно говоря: «Ты уже в игре, подполковник. И теперь тебе придется играть по моим правилам».

Он не спеша возвращался в Управление. Охота продолжалась, но теперь он сам, вольно или невольно, стал частью дичи. И ему нужно было решить — бежать или стрелять первым.

***

В своем служебном кабинете Семенов, стоя у окна, долго смотрел на листок бумаги. Лицо было знакомым. Действительно знакомым. Он пролистал в памяти каталог «авторитетов», которых знал по оперативным сводкам и ориентировкам. И вдруг щелкнуло.

Он сел за компьютер, прошелся по зашифрованному каталогу фотографий в служебной базе данных. Прокрутил несколько… И нашел. Более качественное, немного более молодое лицо, но те же черты, тот же ледяной взгляд. Под фото значилось: «Багатуров Тенгиз Мамукович. Вор в законе. Авторитет».

Семенов присвистнул. Дело пахло не просто мошенничеством и похищением. Оно пахло большими деньгами и большой кровью. Он немедленно отправил фоторобот и данные в отдел по борьбе с организованной преступностью. Теперь охота стала официальной. И она могла стать успешной.

Глава 14.

«Мазда» с чуть помятым крылом и грязью по самые зеркала бочком въехала на территорию полузаброшенной автомастерской на самой окраине города. Место напоминало свалку металлолома: ржавые остовы машин, горы покрышек, разбросанные инструменты. В центре этого хаоса, как островок порядка, стоял поднятый на домкратах микроавтобус, рядом с которым копался высокий, широкоплечий мужчина в засаленной спецовке.

Ирина, все еще бледная и с трясущимися руками, вылезла из машины. Николай последовал за ней, его движения были скованными, осторожными, будто он боялся, что его тело рассыплется от неловкого жеста.

— Андрей! — голос Ирины прозвучал хрипло и срываясь.

***

Запах жженого пластика и резины еще сидел в ноздрях, но его постепенно вытеснял резкий, знакомый аромат машинного масла, бензина и металлической стружки. «Мазда» Ирины, с помятым крылом и подпаленной дверью, замерла в глубине полутемной автомастерской, похожей на железного кита.

Андрей выпрямился из-под капота какого-то древнего «Ауди», вытирая руки о ветошь. Его взгляд скользнул по помятой машине сестры, по ее бледному, испуганному лицу, по высокому, напряженному парню рядом с ней, и его собственное, обычно отрешенное лицо, мгновенно стало собранным и острым. Ветеранский радар сработал мгновенно — опасность.

— Андрюх, — голос Ирины дрогнул. — Помоги.

Он молча кивнул, отбросил ветошь и подошел. Он не задавал вопросов. Он видел — им нужно сменить коней на переправе.

— В аварии? — уточнил он единственное, что могло иметь хоть какое-то объяснение.

— Что-то вроде, — коротко бросила Ирина.

Андрей обошел «Мазду», оценивая повреждения взглядом специалиста.

— Номера меняли? Следы есть?

— Нет, — ответила Ирина. — Успели уйти.

Андрей кивнул, его мозг уже работал, просчитывая варианты.

— Ладно. Есть «Гранта» в углу. Битая, но на ходу. Номера кривые, но прочные. Документов на нее нет. Заберите ее. Эту оставлю здесь, разберу на запчасти, кузов в пресс.

Он посмотрел на Николая, на его больничные штаны и застиранную футболку, на его испуганно-напряженную позу.

— И его надо переодеть. Смотрится как больной на прогулке.

Он махнул рукой, и они прошли в маленькую каморку-бытовку, заваленную запчастями и старой спецодеждой. Андрей порылся в металлическом шкафчике и достал поношенные, но чистые джинсы, темную толстовку с капюшоном и простые кроссовки своего размера.

— На, примерь. Должно подойти.

Николай, молча, с благодарностью кивнул и начал переодеваться за стеллажом с коробками. Новая одежда пахла стиральным порошком и чужим, но безопасным бытом. Она была грубой, немодной, но именно такой, какая нужна, чтобы раствориться в толпе.

Ирина в это время перегоняла «Ладу-гранту» на место «Мазды». Машина тарахтела, но двигатель работал ровно. Андрей тем временем быстрыми, умелыми движениями снял номера с «Мазды» и прикрутил к «Ладе».

— Бак полный, — сказал он, подходя к окну машины. — Дальше сами. Телефоны есть?

— Выбросила, — ответила Ирина.

— Умница. — Он сунул ей в руку старый, потрепанный кнопочный телефон. — На первые нужды. Заряжен. Звонить только в крайний случай. И только мне.

Он посмотрел на них обоих, и в его глазах, обычно скрытых под малой отрешенности, читалась суровая тревога.

— Береги себя, сестра. И тебя, — кивнул он Николаю. — Идите. И не светитесь.

Они выехали из ворот мастерской на слегка тарахтящей «Ладе». Николай, в новой одежде, чувствовал себя намного защищеннее. Эта перемена кожи, пусть и временная, давала призрачную надежду.

— Куда теперь? — спросила Ирина, глядя на мелькающие улицы.

— Есть один человек, — сказал Николай задумчиво. — Ради чего все и затевалось. Мой отчим. Его зовут Альберт.

Ирина молча кивнула. Сердце ее сжалось от страха и надежды. Альберт. Якорь в море опасностей.

***

Тем временем в неприметном кафе на не слишком оживленной улице, за столиком в самом углу, подполковник Борисов пил эспрессо. Кофе был горьким и не снимал напряжения. Он посмотрел на часы. Прошло уже двадцать минут.

Наконец в кафе вошел молодой человек в спортивном костюме, с безразличным лицом курьера. Он оглядел зал, увидел Борисова и направился к нему. Это был не тот пустоголовый боевик, а кто-то из связных, посредников.

— Вам что? — спросил он, садясь напротив. Его глаза были пустыми, как у карьерного дипломата.

Борисов отпил глоток кофе, стараясь выглядеть спокойным.

— Скажи хозяину, что мне нужна встреча. Срочно.

— Он занят, — безразлично ответил связной. — Передайте через меня.

— Через тебя не получится, — Борисов положил ложку рядом с чашкой, выверяя расстояние. — Дело не терпит отлагательств. Наши общие интересы под угрозой. Начинаются вопросы, от которых может заболеть голова у многих.

Связной помолчал, изучая его.

— Какие вопросы?

— Официальные, — Борисов наклонился вперед, понизив голос. — По делу о «скорой». Уже есть фоторобот. И он очень узнаваемый. Скоро начнутся очень громкие и очень неприятные разговоры. Хозяин должен быть в курсе. И мы должны обсушить, как действовать дальше. Пока не стало слишком поздно.

Лицо связного оставалось каменным, но в глазах мелькнула искорка понимания. Он кивнул.

— Я передам.

— Сегодня же, — настаивал Борисов. — Жду ответа. И скажи, что время играет против нас. Очень сильно играет.

Связной молча встал и вышел из кафе, не оглядываясь. Борисов допил свой холодный кофе. Он сделал ставку. Теперь все зависело от того, насколько Тенгиз испугается официального внимания и насколько он еще нуждается в Борисове как в источнике информации внутри системы. Это был опасный танец на краю пропасти, но другого выхода у него не было. Он должен был встретиться с Тенгизом лицом к лицу, чтобы либо договориться, либо… Он не стал додумывать.

Глава 15.

Синяя «Лада-Гранта» медленно, будто нехотя, проползла по знакомым Николаю улочкам спального района. Каждый поворот, каждый подъезд отзывался в нем веером воспоминаний. Он оживленно оглядывался по сторонам. Ирина, чувствуя его напряжение, вела машину еще осторожнее, почти неслышно переключая передачи.

— Вот этот дом, — тихо сказал Николай, указывая на пятиэтажку из серого силикатного кирпича. — Слева от арки.

Она припарковалась в тени разросшейся старой липы, выключила двигатель. Наступила тишина, нарушаемая лишь треском остывающего мотора и далекими детскими криками.

— Ты уверен? — спросила она, впервые за долгое время глядя на него прямо. В ее глазах читалась усталость, но и решимость.

— Все будет хорошо, — ответил он, распахивая дверь. В нос ему ударила пыль, тополиный пух и сладковатый дым откуда-то с мангалов.

Подъезд встретил их затхлым запахом старого линолеума и вареной капусты. Николай нажал на кнопку домофона. Секунда, другая — и в трубке раздался хриплый, узнаваемый кашель.

— Кто там?

— Это я, отец. Коля.

Молчание. Затем резкий, громкий щелчок замка. Они вошли внутрь.

Альберт открыл дверь сам. Он стоял на пороге в своих просторных стоптанных тапках и старом вязаном свитере, с неизменной потухшей трубкой в руке. Его лицо, испещренное морщинами, выразило не только радость, но и тяжелую, усталую тревогу. Его глаза, умные и пронзительные, мгновенно оценили Николая — его новую, чужую одежду, следы побоев, исхудавшее лицо — и перешли на Ирину, изучая ее с холодным, профессиональным любопытством.

—Заходи, — буркнул он, отступая вглубь прихожей. — Дверь закрой.

В квартире было так же, как и всегда: полумрак, запах чая, старой бумаги и табака, бубнящий телевизор. Но атмосфера была несколько натянутой.

— Как ее зовут? — коротко спросил Альберт, кивая в сторону Ирины.

—Ирина. Она… помогла мне, — Николай искал слова, понимая, как это звучит.

—Помогла, — повторил Альберт без интонации. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на испачканной куртке, на твердом, несмотря на усталость, выражении глаз. — Ирина, значит. Садись, гостья. Чай будешь?

—Спасибо, — тихо сказала она, оставаясь стоять у двери, будто готовая в любой момент к бегству.

Николай прошел вглубь квартиры, в свою старую комнату, которая теперь служила Альберту комнатой-кладовкой. Отчим на всякий случай задернул занавеску. Николай молча наблюдал за ним, прислонившись к косяку.

Альберт плечом отодвинул старый шифоньер, взял нож и поддел им одну из половиц. Под ней оказалась аккуратно выдолбленная ниша. Сердце Николая заколотилось. Отчим запустил руку внутрь и вытащил кейс. Нетронутый, запыленный, целый.

Он поставил его на стол с глухим стуком. Спичкин не шелохнулся, лишь губы его плотно сжались.

—Отец, — Николай обернулся к нему. — Мне нужно проверить.

—Держи ключ, — глухо сказал Альберт. — у меня как в банке.

Николай взял ключ, вставил его в замки. Щелчки прозвучали оглушительно громко в тишине комнаты. Он откинул крышку.

Внутри, аккуратными стопками, лежали деньги. Евро. Те самые четыреста тысяч. Они пахли не только свободой, но и страхом и смертью. Николай перевел дух, еще раз, успокаивая нервы. Он провел рукой по верхним пачкам, ощущая шероховатость купюр. Они были настоящими.

Ирина, не выдержав, сделала шаг вперед и заглянула внутрь. Ее глаза расширились. Она никогда в жизни не видела столько денег. Это было богатство. И одновременно абстракция, материализованная опасность.

—Четыреста тысяч, — тихо произнес Николай, больше для себя, чем для них. — Четыреста тысяч евро.

Альберт тяжело вздохнул.

—Теперь ты понял, на что наступил, сынок? Это не просто деньги. Это может быть и гробик на двоих. А то и на троих, — он кивнул на Ирину.

— Она не при чем, — резко сказал Николай. — Она вытащила меня оттуда.

—Откуда «оттуда»? — голос Альберта стал жестче.

— От Тенгиза. Они меня нашли. Держали на даче. Допрашивали… — Николай замолчал, не в силах говорить об этом.

Альберт посмотрел на Ирину с новым, более пристальным интересом.

— И ты его оттуда… вытащила? Одна?

— Не одна, — она покачала головой, ее взгляд был прямым и честным. — Мы бежали вместе. Нам некуда было деваться.

Альберт медленно кивнул, его старый мозг, привыкший просчитывать риски и комбинации, работал на полную катушку.

—Значит, так. Теперь за вами идет охота по полной программе. И у вас в руках то, за что убивают. Прекрасно.

Он подошел к столу, захлопнул кейс с таким звонким щелчком, что оба вздрогнули.

— И что вы собираетесь делать с этим сокровищем? Купить себе остров?

— Я не знаю, — честно признался Николай. — Но я не могу их отдать. Не им. Это мой единственный шанс… наш единственный шанс.

—Шанс на что? — в голосе Альберта прозвучала горькая ирония. — На быструю смерть вместо медленной? Ладно. Делать нечего. Пока вы здесь, вы под моей крышей. Но имейте в виду, ненадолго. И чтобы никаких звонков, никакого лишнего шума. Понятно?

Они молча кивнули. На время в доме воцарилось хрупкое, напряженное перемирие.

***

В это же время в своем служебном кабинете подполковник Борисов вглядывался в мерцающий экран монитора. Перед ним была отсканированная и увеличенная старая фотография — мужчина и женщина за обеденным столом. Мужчина. Крупные черты, густые брови, упрямый подбородок. Лицо, будто виденное мельком в старых оперативных сводках.

Он запустил программу распознавания лиц, доступную лишь ограниченному кругу лиц в МВД. База данных гудела, прокручивая тысячи, миллионы лиц — от паспортных столов до архивных уголовных дел. Процесс шел мучительно медленно. Борисов нервно постукивал пальцем по столу, попивая остывший кофе.

Он чувствовал, что это его последняя карта. Если система даст сбой или человек окажется чистым, он упрется в глухую стену. А время работало против него. С каждым часом Тенгиз мог быть ближе к деньгам, или Спичкин мог быть найден мертвым, или оперативники из угро могли выйти на его след.

На экране мигнул желтый значок — «совпадений не найдено». Борисов выругался и ударил кулаком по столу. Чашка с остатками кофе подпрыгнула.

Он попробовал другой алгоритм, увеличил контрастность, убрал шумы. Снова запустил поиск. На этот раз программа проработала дольше, углубляясь в архивы многолетней давности. Борисов почти не дышал, впиваясь в экран.

И снова — желтый значок. «Совпадений не найдено».

Ярость и отчаяние охватили его. Он отшвырнул от себя чашку, и та разбилась о пол, оставив коричневое пятно. Он был так близок! Одна старая фотография, одно лицо… и ничего. Человек-призрак. Возможно, он уже мертв. Или никогда не был ни в каких базах.

Борисов откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. В ушах стоял звон. Его план, такой изящный и продуманный, рассыпался в прах. У него не было ни денег, ни зацепки, ни времени. Оставался только всесокрушающий страх разоблачения и понимание, что он в ловушке, из которой, похоже, не было выхода.

Он сидел так долго, в полной тишине, пока за окном не стемнело окончательно и город не зажег свои ночные огни, такие далекие и равнодушные к его личной трагедии. Его очередной рабочий день закончился. Он проигрывал. И проигрыш грозился стать окончательным.