Окно в Союз

Маршрутку качнуло на ухабе так, что моя видавшая виды сумка с инструментами и нехитрым провиантом едва не слетела с колен. Старая «Газелька», дребезжащая всеми своими сочленениями, кажется, помнил еще Ельцина. В салоне пахло сырой землей от мешков с рассадой, какой-то кислой капустой из авоськи у бабки напротив и, конечно, бензиновым выхлопом, который просачивался через щели в полу. Классический аромат дачного экспресса в конце апреля. Раньше я вдыхал его только по выходным, а теперь — вот она, новая реальность. Добро пожаловать в лигу пенсионеров.

Пенсия.

Слово-то какое странное. Вроде как финишная черта, за которой только лавочка у подъезда и домино с такими же ветеранами труда. Заводской гудок больше не для меня. Целых сорок лет я вставал по его негласному зову, шел в мастерские и цеха, где пахло озоном и машинным маслом. А теперь все. Оттрубил. Константин Александрович Плотников, электрик шестого разряда, специалист по всему, что искрит и бьется током, сдан в архив. Свобода. Только что с ней делать, с этой свободой, инструкцию выдать забыли. Может, она в пенсионном удостоверении мелким шрифтом прописана на последней странице, без очков не разглядел?

— Костя, ты ли это? А я гляжу, лицо знакомое, — раздался рядом скрипучий голос. Тетя Нюра с соседнего участка, божий одуванчик в цветастом платке, вцепилась в свою тележку с саженцами.

— Здравствуйте, тетя Нюра. Я, кто ж еще, — я попытался улыбнуться.

— Совсем запропал, городской житель. Надолго к нам?

— Да вот, на вольные хлеба вышел. На пенсию, — слово все еще казалось чужим, будто не про меня.

— Ох, пенсия — дело хорошее! — она заговорщически подмигнула. — Только поначалу-то, ой, как непривычно. Будто из колеи выбили. Ничего, втянешься. Земля, она, знаешь, лечит. Картошку сажать будешь?

— А как же. Куда ж я без своей-то картошки. Но без фанатизма, пары мешков урожая хватит. Да и зелень, куда ж без витаминчиков.

Она понимающе кивнула, и наш разговор затих так же внезапно, как и начался. Тетя Нюра задремала, убаюканная качкой, а я снова уставился в окно. За стеклом проносились березовые перелески, подернутые нежной зеленой дымкой. Весна в этом году ранняя, наглая. Все вокруг оживает, тянется к солнцу, а у меня, получается, осень жизни. Хотя какая к черту осень. Шестьдесят — это еще не приговор. Мужики и в семьдесят вон какие фортели выкидывают. А я что? Руки-ноги на месте, голова пока варит. Правая нога, правда, на погоду ноет, старый афганский «привет», но это уже как часть меня. Привык.

Наконец маршрутка, чихнув на прощание сизым дымом, высадила нашу дачную гвардию у поворота. Воздух. Вот ради чего стоило трястись час в этой душегубке. Чистый, прохладный, с запахом влажной земли и прошлогодней листвы. Я закинул рюкзак на плечо, взял в руку сумку и, прихрамывая, зашагал по гравийной дороге. Каждый шаг отдавался знакомой тупой болью в ноге — напоминание о неудачном прыжке и жестком приземлении. Иногда мне кажется, что я до сих пор лечу вниз, а земля все никак не кончается.

Наш дачный поселок — место тихое, почти сонное. Покосившиеся заборы, скрипучие калитки, яблони, похожие на скрюченных старух. Здесь все друг друга знают. Вот дом Петровича, вечно у него музыка орет из открытых окон. А вот дача Семеновых, у них самые вкусные яблоки. Мой участок почти в самом конце улицы. Шесть соток, доставшиеся когда-то от родителей, в далекие советские времена. Небольшой одноэтажный домик, крепкий еще сарай, туалет типа «скворечник». Никаких излишеств. Моя пенсионная теперь уже крепость.

У калитки я остановился, перевел дух. За зиму тут все немного одичало. Трава пробилась сквозь прошлогодний слой, забор в одном месте выглядел подуставшим. Работы будет — начать да кончить. И это было хорошо. Это было правильно. Физический труд всегда приводил мысли в порядок лучше любого психолога. Сначала нужно будет проверить проводку в доме, а то мало ли что. За зиму мыши могли пир устроить. Потом крышу на веранде стоило бы осмотреть да подлатать, был от нее намек в прошлом году.

Щелкнул замок. Дверь с легким скрипом поддалась, впуская меня в прохладный, пахнущий пылью и деревом полумрак. Нужно будет смазать петли. Я опустил сумку на пол и прошел к окну. Сдернул старое одеяло, которым занавешивал его на зиму, и впустил внутрь косые лучи вечернего солнца. Пылинки закружились в золотистом столбе света, словно маленькие планеты в собственной вселенной. Дом медленно просыпался, оживал. И я вместе с ним.

Первым делом — чай. Крепкий, горячий, с лимоном. Я поставил на старенькую электроплитку пузатый чайник, налил воды из полторашки, которую привез с собой. Пока он закипал, я вышел на крыльцо. Закурил. Сколько раз бросал, да начинал потом снова. Сигаретный дым смешался с чистым вечерним воздухом. Тишина. Только где-то далеко лаяла собака да стучал дятел. Ни городского гула, ни сирен, ни вечной суеты. Здесь время текло иначе. Медленнее, осмысленнее.

На соседнем участке, у Михалыча, было темно и тихо. Обычно он приезжал раньше всех, уже в середине апреля начинал копошиться. Странно. Впрочем, мало ли какие у человека дела. Я докурил, бросил окурок в консервную банку, приспособленную под пепельницу, и вернулся в дом. Чайник уже вовсю свистел, призывая к церемонии. Налив себе почти полную кружку кипятка, я опустил в нее пакетик «Азерчая», отрезал ломтик лимона и отправил его туда же. Сел за стол и откинулся на спинку стула.

Вот оно. Начало новой жизни. Без начальников и планов. Только я, мой дом и шесть соток земли. Скоро майские, а потом и сам май, и целое лето впереди. Поживем — увидим.

***

Это умиротворение с раздумьями за чашкой чая продлилось ровно до настойчивого стука в дверь, который эхом отдавался в гулкой тишине дачного домика. Стук был нерешительным, но упрямым — так стучат люди, которым очень надо, но очень неудобно.

— Иду, иду! Кого там черти принесли? — проворчал я.

Снаружи оказался Михалыч. Мой сосед справа, бывший преподаватель истории, а ныне такой же, как и я, вольный пенсионер. Выглядел он растерянно и немного виновато. В руках он мял свою вечную кепку, а его седые усы, обычно торчащие с аристократической гордостью, печально обвисли.

— Константин, извини, ради бога, что прямо с дороги тебя беспокою, — начал он заискивающе. — Не очень помешал?

Я хмыкнул.

— Теперь-то что, раз пришел. Что у тебя стряслось, Михалыч? Пожар? Наводнение? Снежный буран? Космоса черные дыры?

— Хуже, Костя, хуже! — трагически выдохнул он. — Свету нет! Ночью потухло электричество мое. Я думал, может, на всей линии так, починят быстро, а утром глянул — музыка у соседей, лампочки горят. Значит, только у меня беда. А у меня морозилка! Там же мясо, Костя! Жена с дочкой приедут, я шашлык обещал!

Проблема была ясна. Классика дачного жанра. Старая проводка и паника «гуманитария», для которого электричество — это чистая магия, существующая где-то за розеткой. Я вздохнул. Прощай, мое утреннее, неспешное распитие чая с видом на просыпающийся сад. Здравствуй, трудовая пенсия.

— Да не кипишуй ты, историк. Мясо твое не успеет испортиться, — я попытался его успокоить, хотя внутри немного злился на нарушенное уединение. — Чай пить будешь?

— Какой уж тут чай, Костя! — Михалыч чуть не плакал. — У меня же там… шея свиная! Я, конечно, морозилку не открывал, тепло не запускал. Укатал ее одеялами, день продержится точно, а то и два. Она ж как зверь морозит теперь, после того, как ты компрессор поменял. Но мясо же! Выбирал, покупал, вез…

— Понял я, понял. Шашлычок на даче — дело святое. Ладно, дай умоюсь, и приду посмотрю, что там у тебя коротнуло. Инструменты только захвачу.

Сосед просиял, как медный таз. Он еще минут пять благодарил меня, обещая «не остаться в долгу», а потом поспешил к себе, видимо, сторожить драгоценное мясо от порчи. Я же, отхлебывая крепко заваренный чай с лимончиком, думал о том, что от себя не убежишь. Можно уволиться с завода, сбежать из города, но если у тебя руки растут из нужного места, они всегда найдут себе работу. И это, как ни странно, было даже приятно. Чувствовать себя нужным.

Собрав свою верную сумку с инструментами, видавшую и не такие аварии, я направился к участку Михалыча. Его дача была полной противоположностью моей аскетичной «крепости». Ухоженный газон, клумбы с какими-то заморскими цветами, резное крыльцо и даже садовый гном у входа. Все кричало о том, что здесь обитает человек, ценящий уют и порядок. Но вот с техникой у него всегда была беда. В прошлом году я чинил ему морозилку, в позапрошлом — газонокосилку, а до этого насос. Стабильность.

— Ну, показывай, хозяин, где у тебя тут эпицентр катастрофы, — сказал я, входя во двор.

Михалыч тут же подскочил, суетливо размахивая руками.

— Да вот, Костя, нигде ничего не работает! Ни одна лампочка! Я в щитке пробовал этот… как его… автомат! Щелкал им туда-сюда — ноль эмоций! Мертвый он!

Я прошел в дом. Первым делом, по привычке, щелкнул выключателем в прихожей. Тишина. Никакого результата. Это было очевидно, но рефлекс есть рефлекс. Подойдя к электрическому щитку — старому, еще советскому, с черными автоматами — я достал из сумки индикаторную отвертку.

— Так, спокойно. Паника — худший помощник электрика, — пробормотал я, скорее для себя, чем для соседа, который дышал мне в затылок. — Сначала проверим ввод. Электрика, Михалыч, это у нас что? Правильно! Электрика это наука о контактах!

Осторожно коснувшись щупом клеммы на входе в счетчик, я увидел, что огонек на отвертке не загорелся. Фазы не было. Это означало, что проблема не в доме, а снаружи. Электричество до щитка попросту не доходило. Это одновременно и упрощало, и усложняло задачу.

— Михалыч, дело не в твоих автоматах. Напряжение на дом не поступает. Идем на улицу, будем смотреть линию.

— Ой, как же так? — запричитал сосед. — Неужели провод оборвало?

— Если бы оборвало, он бы лежал на земле и красиво искрил. И ты рядом с ним тоже… искрил бы. Скорее всего, где-то на вводе в дом контакт отошел или провод перебило веткой. Вчера ветрюга была?

Сосед кивнул. — Была вечером, Костя. Да вроде не сильно задувало, — ответил он.

— Сильно, несильно… Сейчас посмотрим, — успокоил его я.

Мы вышли обратно на улицу. Я задрал голову, изучая провода, тянувшиеся от столба к стене его дома. Старый, еще алюминиевый провод, покрытый потрескавшейся от времени изоляцией, провисал под собственной тяжестью. И вот оно. Прямо у «гусака» — изогнутой трубы, через которую провода заходили под крышу — я заметил то, что искал. Большая ветка старой яблони, очевидно, отломившаяся во время грозы, застряла между проводами, и один из них был неестественно натянут.

Вот она, причина, скорее всего.

— Нашел, похоже — констатировал я факт. — Вон, смотри. Ветка твой провод повредила. Нужно лезть, убирать ее и смотреть, что с контактом. Может, просто скруточку сделаем, а может, и кусок провода менять придется. Есть у меня в закромах провод, не переживай.

Михалыч посмотрел наверх, прищурившись от солнца, и его лицо вытянулось.

— Ох, высоко-то как… А у меня голова кружится от высоты. Я даже на табуретку встать боюсь.

— Никто и не просит тебя лезть, — я усмехнулся. — Для этого есть специально обученные люди. То есть я. У тебя стремянка есть нормальная? Только не та хлипкая дюралевая, что в прошлом году под тобой сложилась. Да и лучше токонепроводящую, диэлектрическую. Деревянную там. Есть же?

— Есть! Есть деревянная, от тестя осталась! Крепкая, надежная! Сейчас принесу! — обрадовался Михалыч и скрылся в сарае.

Через минуту он с трудом вытащил из пристройки на свет божий массивную, сколоченную из толстых досок стремянку. Она действительно выглядела надежной, хоть и весила, наверное, как половина меня. Мы подтащили ее к стене дома и установили прямо под местом аварии. Я подергал ее, проверяя устойчивость. Вроде стоит крепко. Земля после вчерашнего дождя была влажной, но не раскисшей.

— Ну что, Михалыч, смотри, не трогай щиток электрический. Во избежание, — сказал я, доставая из сумки пассатижи и изоленту. — Работают люди! А я пока полезу, посмотрю на это безобразие поближе.

Я перекинул ремень сумки через плечо, чтобы не мешала, и начал подъем. Деревянные ступени под моими старыми рабочими ботинками скрипели протяжно, будто жалуясь на жизнь. Каждый шаг отдавался легкой ноющей болью в правом колене — старый «привет» от неудачного приземления с парашютом, который с годами становился все назойливее. Но я упрямо лез вверх, цепляясь за шершавое, рассохшееся дерево. С земли доносился тревожный бубнеж Михалыча.

— Костя, ты там поаккуратнее! Она не шатается, стремянка-то?

— Не каркай, историк, — бросил я через плечо, не останавливаясь. — Стоит как Брестская крепость. Лучше отойди подальше, а то еще инструмент на твою седую голову уроню.

Он послушно отскочил на пару шагов, но продолжал задирать голову, не сводя с меня испуганных глаз. Добравшись до верха, я уперся коленом в стену дома для большей устойчивости и оценил масштаб трагедии. Все было ровно так, как я и предположил снизу. Толстенная ветка, отломанная ветром, вклинилась между двумя проводами СИПа, идущими от столба. Один провод, фазный, был натянут до предела, и в месте контакта с острым сучком изоляция была содрана, оголив алюминиевую жилу. Контакт с гусаком, судя по всему, тоже отошел от такого натяжения.

Делов-то на десять минут.

— Ну что там, Костя? Всё очень плохо? — донеслось снизу.

— Жить будешь, — заверил я его. — И мясо твое тоже. Сейчас ветку спихну, потом надо будет на столбе автомат отрубить, чтобы спокойно тут все зачистить и соединить.

Первым делом нужно было избавиться от виновницы торжества. Я потянулся, ухватил ветку и с силой дернул на себя. Она поддалась не сразу, зацепившись за что-то, но после второго рывка с треском выскочила из проводов и с глухим стуком рухнула на мягкую землю у ног Михалыча. Тот аж подпрыгнул.

— Осторожнее! — пискнул он.

Я только хмыкнул и полез в сумку за пассатижами. И вот тут все и пошло наперекосяк. Земля под одной из ножек стремянки, размякшая от ночного дождя, чуть просела. Всего на пару сантиметров, но этого хватило. Стремянка качнулась. Я потерял равновесие, инстинктивно взмахнув свободной рукой, чтобы ухватиться за что-нибудь. И ухватился.

За тот самый оголенный провод.

Мир взорвался. Не было боли, не было даже мысли. Была только ослепительная белая вспышка перед глазами и чудовищный, всепоглощающий спазм, который прошил тело от кончиков пальцев до пяток. Время растянулось в бесконечную липкую секунду. Я почувствовал, как мышцы свело в один каменный узел, как меня с силой отбрасывает назад, отрывая от стремянки. Я видел небо, провода, крышу дома Михалыча — все это кувыркалось в каком-то безумном калейдоскопе. Последней мыслью было что-то до обидного простое и глупое: «Вот и отработался». А потом — темнота.

Возвращение было медленным и неприятным. Сначала пришел звук — чей-то отчаянный, срывающийся на визг голос. Потом — запах. Запах мокрой земли, озона и чего-то металлического во рту. Я разлепил веки. Надо мной было голубое небо, а сбоку, прямо перед глазами, тряслось белое, как полотно, лицо Михалыча с выпученными глазами.

— Костя! Костенька! Ты что, всё? Ой, мамочки! Убило! — причитал он, тряся меня за плечо.

— Нас так просто не возьмешь, — прохрипел я. Голос был чужим, слабым. Каждое слово давалось с трудом. — Дай… встать.

Всем телом я чувствовал тупую, разлитую боль, как после хорошей драки. Особенно гудела спина и затылок. Но кости вроде были целы. Я попытался сесть, опираясь на локти. Мир качнулся, но удержался на месте.

— Не вставай! Лежи! Я сейчас «Скорую» вызову! — Михалыч заметался рядом, доставая из кармана мобильник. Наверное, это было самое логичное, что можно было сделать в такой ситуации, но одна мысль о врачах, больницах и нудных расспросах вызвала у меня приступ тошноты. И было стыдно. Акела промахнулся.

— Отставить «Скорую», — приказал я, собравшись с силами. — Живой я, живой. Просто встряхнуло немного. Бывало и похуже.

Это была чистая бравада. Хуже, конечно, бывало. В Афгане однажды так досталось, что в госпиталь попал надолго. Но тогда мне было двадцать, а не шестьдесят. Сейчас каждый такой «встрях» мог стать последним. Я с трудом поднялся на ноги, игнорируя протестующие вопли соседа. Голова кружилась, в ушах стоял тонкий звон, но я стоял. Это было главным.

— Да ты посмотри на себя! Бледный весь! — не унимался Михалыч. — Костя, не дури, давай врачей. Я все оплачу! Я виноват, это из-за меня!

— Виноват тут Ньютон со своим законом тяготения, — я попытался усмехнуться, но получилась какая-то кривая гримаса. — И моя собственная глупость. Проводку тебе потом доделаю, когда мир перестанет в глазах двоиться.

Я пошатнулся, и Михалыч тут же подхватил меня под руку. Его поддержка была скорее моральной, чем физической, но я был благодарен и за это. Опираясь на него, я сделал несколько шагов в сторону своего участка. Каждый шаг был маленькой победой над ватными ногами и головокружением.

— Да бог с ней, с проводкой! Тебя надо в больницу! Может, детей твоих вызвать? Заберут, присмотрят. Давай номера, позвоню им!

— Не надо никого, — отрезал я резче, чем хотел. — Дети заняты, у них своя жизнь. А в больницах я уже належался на всю жизнь вперёд. Ты лучше иди чайник ставь, и валерьянки себе накапай. А я к себе пойду. Отлежаться надо.

Я высвободил руку и, стараясь идти как можно ровнее, побрел к своей калитке. Спиной я чувствовал его растерянный и виноватый взгляд. Было немного совестно за свою резкость, но сейчас мне хотелось только одного — остаться в одиночестве. Добраться до своей кровати и провалиться в небытие, чтобы дать организму прийти в себя после такого шока. Мысли в голове путались. Электрический разряд словно всколыхнул всю застоявшуюся тину на дне памяти.

Кое-как добравшись до своего крыльца, я тяжело опустился на ступеньку. Сердце колотилось где-то в горле, руки мелко дрожали. «Старый дурак», — выругался я про себя. «Полез, не обесточив. Техника безопасности, написанная кровью… твоей же чуть и не дописалась. Тут был мастер-электрик. Он больше не будет». Я посидел так минут пять, глядя в одну точку, пока дыхание не выровнялось, а дрожь в руках не унялась. Потом поднялся и вошел в дом. Первым делом — к умывальнику. Плеснул в лицо ледяной водой. Стало немного легче. Захотелось пить.

Я прошел на кухню, машинально протягивая руку к наполовину полной полторашке воды, стоявшей на столе. И замер.

Что-то было не так. Какая-то деталь выбивалась из привычной картины, резала глаз. Я медленно обвел взглядом маленькое помещение. Печка, стол, пара табуреток, старый холодильник «Саратов»… Окно.

Окно, выходящее на улицу, на заросший сиренью палисадник. Точнее, не само окно, а его деревянная рама, обработанная морилкой и покрытая лаком.

Изнутри она светилась. Неярко, но отчетливо. Словно под слоем лака кто-то зажег гирлянду из золотистых светодиодов. Свет был неровным, он едва заметно подрагивал, пульсировал, как живой. Я моргнул, потряс головой. Последствие удара током. Конечно. Что же еще?

Но свечение не исчезало.

Оно было абсолютно реальным. Мягкое, теплое, золотое сияние, исходившее от старого, но еще крепкого дерева оконной рамы. Я сделал шаг вперед, потом еще один, словно завороженный. Протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, коснулся подоконника. Дерево было обычным. Прохладным и гладким на ощупь. Никакого жара, никакого электричества. Ничего, что могло бы объяснить это сверхъестественное, невозможное явление.

А рама продолжала светиться.