Оленька

Оленька

1

Ветер рвал подол платья, выбивал волосы из-под платка. Лихой ветер, что поднялся ни с того, ни сего. В один миг солнце перекрыло свинцовыми тучами. День стал ночью. Свет тьмою. Все жители села от мала до велика попрятались в избах, забились по углам, сжимая в руках кресты нательные и шепча молитвы. Все, кроме неё. Старуха бежала в лес, под защиту самого таёжного духа.

Старуха падала на колени, бормотала что-то себе под нос, поднималась, крепче прижимала к груди свёрток, ведь дороже не было у неё ничего и никого.

Ветви деревьев цеплялись за её одежду, царапали лицо и руки. Но старуха не замечала. Её выцветшие, зелёные глаза вглядывались вдаль. Сердце колотилось в груди. Губы шептали заветные слова. И вот лес расступился, обнажая поляну с выжженой зноем травой. В центре поляны раскинуло могучие ветви дерево. Сухое, безжизненное, чёрное. На ветвях его, словно застывшие идолы, вороны чёрные сидели.

Старуха пала на колени перед деревом, развернула свёрток. Детский плач заглушил голос ветра. Крошечные ручки потянулись ко мгле.

— Тише-тише, родная, — заворковала старуха, — всё хорошо теперь будет, всё хорошо…

Пришёптывала старуха слова ненавязчивые, стараясь успокоить ребёнка. Словно замерло время и всё вокруг. И стихла вдруг буря. На краю неба показалось солнце, возвещая наступление нового дня. Едва солнечные лучи коснулись мёртвых ветвей дерева, как ожило оно. Распустились почки, проклюнулась листва. Разлетелись в разные стороны вороны чёрные…

— Выходит Оленька из леса. Страшная, что смерть. Волосы всколоченные, зубы кривые изо рта торчат, глаза углями светятся, ногти, что звериные когти. Подходит она незаметно и вспарывает брюхо жертве…

Костя вздрогнул и едва не подпрыгнул на месте. Парни заржали довольные произведённым эффектом. Рассказчик, темноволосый, худой парнишка, громче всех. Костя растерянно улыбнулся и не стал разуверять местных, что испугался вовсе не рассказа, а того, что проплыло вдруг перед глазами: бури страшной и старухи с ребёнком... Явственно так, будто он сам был рядом с ними. И не по себе стало, холод по спине прошёлся, несмотря на душную, летнюю ночь.

Ярко полыхал костёр на берегу реки. Темнела тайга на другом берегу. Сгущались поздние, августовские сумерки. Группа деревенских парней сидели вокруг костра и травили байки. Одной из них и была легенда об Оленьке — ведьме таёжной.

— И зачем она это делает? — спросил Костя спустя пару минут, и как бы он не пытался, голос всё равно немного дрожал.

— Чёрт её знает, ведьма ведь… — нехотя ответил рассказчик. Судя по всему, он и сам не знал точного ответа.

Другие промолчали, уставились задумчиво на пламя костра, погрузившись каждый в свои мысли. Один только, до этого молчавший, что рыба, сказал вдруг громко:

— Суженного ищет.

— Суженного? — переспросил Костя.

— Ага… того, что потеряла когда-то…

Пищали комары. Плескалась в воде рыба. Ухал филин. И казалось Косте, что в сказке он, и сейчас выйдет из тайги ведьма, самая что ни на есть настоящая, такая, какой её описывали ребята, и уведёт его в Берендееву чащу, откуда нет дороги назад. Непривычно ему ещё было в деревне, как и любому другому человеку, прожившему всю сознательную жизнь в городе. Непривычно, но в то же время приятно волнительно…

— Ну, что по домам? — рассказчик встал с места. Костя пытался вспомнить его имя, но не смог, то ли Коля, то Витя… Память часто подводила его. Иногда в голову Кости закрадывалась мысль, а не из-за этого ли изъяна когда-то и отказалась от него мать.

Ребята засобирались. Потушили костёр водой из реки. Разбрелись по домам. Костя тоже. Он жил у дяди, родного брата матери. Дом, крепкий, бревенчатый, стоял на окраине деревни, и окна комнаты Кости выходили на лес. По вечерам долго он смотрел на темнеющие деревья, прислушивался к завыванию ветра, к шелесту листвы.

Вот и сейчас он вглядывался в густую августовскую ночь. И чудилось, что пляшут среди деревьев тени, и одна из них — тень ведьмы. Чудилось, что блестят в темноте зелёными огнями её глаза. Чудился в тишине её голос, нежный, зовущий.

— Ничего, Костя, привыкнешь, — в комнату дядя Ваня прошёл, похлопал его по плечу.

— Я уж привык почти, дядя.

Дядя Ваня жил бобылём. Жена его померла лет двадцать назад в родах. Он сильно горевал, но потом смирился. А как иначе? Жизнь-то продолжается, несмотря ни на что. Вот только не женился он больше, побоялся полюбить кого-то ещё. В комнате дяди, на старом комоде, стояла фотография. Старая, чёрно-белая. А на ней красивая девушка с ясными, светлыми глазами. Светлана —жена и любовь всей его жизни.

— Отдыхай. Завтра в лес пойдём, покажу тебе тайгу, да озеро лесное, — сказал дядя.

Костя кивнул. Сам он в лес ещё не ходил, боялся заплутать среди хвойных великанов. Да, и времени прошло ещё совсем ничего. Всего седьмой день жил Костя в деревне, малой родине матери. Матери, которой не помнил. Она нагуляла его ещё совсем молодой, да и бросила, когда ему пятый год шёл. Не мог вспомнить Костя её лица, как не пытался. Да, и зачем вспоминать мать-кукушку? Он жил в детдоме, думал, что совсем один на белом свете, и не знал, что есть у него в глухой, таёжной деревне родственник. Одиннадцать лет прошло, прежде чем забрал его дядька к себе.

— Не знал я, Костя, что у меня племянник есть. Таньку не видел, как уехала она в город. Узнал о тебе только, когда хоронил её, да нашёл в документах фото твоё.

Костя был уверен, что дядя Иван правду говорит, не было причин не доверять ему. Нравилось Косте в деревне, и за короткий срок успел он прикипеть душой к тишине, что ласкала слух, да к чистому воздуху, от которого в первые дни кружилась голова. Воспоминания о детдоме потускнели, и хотелось забыть о нём, как о дурном сне.

***

Тикали громко настенные часы. Стрекотали кузнечики в траве под окном. Сквозь москитную сетку в комнату просачивался ночной, прохладный воздух. Ветерок раздувал занавеску. Костя лежал в постели. Лезли в голову странные мысли. Те, что спать не дают, даже если очень устал. Закрывал он глаза и видел девушку. Нет, не страшную, как описывали ребята, а, наоборот, красивую. Зелёные глаза светились, что изумруды. Улыбка кроткая, застенчивая. На ладной фигурке сарафан синий. Нет ничего ведьмовского. Вот только уверен Костя, что Оленька это, ведьма таёжная.

— Оленька… — прошептал он.

Смех девушки тысячами колокольчиков зазвучал в голове, подтверждая его догадку. А спустя мгновение к смеху вороний грай присоединился…

Подскочил Костя в кровати — и в какой момент он сном забылся? Майка пропиталась потом, тело озноб колотил. Огляделся. За окном занимался рассвет. Солнечные зайчики на полу игрались. Тусклые, еле заметные.

— Привидится же, — выдохнул Костя, гоня прочь остатки сна.

Он всегда так делал, когда снилась ему зеленоглазая. Считал он сны просто снами, точнее, хотел считать. Но не мог… тревожно сжималось в груди сердце, стоило только вспомнить лицо её, глаза зелёные, да родинку маленькую на переносице. Вот теперь он и имя её узнал — Оленька.

Встал Костя. Оделся. На улицу вышел, сел на крыльцо. Встретил его рассвет прохладой и свежестью. Лёгкий ветерок ласково обдувал. На небе плыли облачка, перекрывая солнце. Страшил августовский день дождиком.

— Успеем дойти до большого дождя до избушки, — дядя вышел из дома и уселся рядом, — пойдём позавтракаем, да прогуляемся.

Костя кивнул. Из головы всё ещё не выходил сон. Вроде и ничего такого. Просто девушка приснилась. Но… не выкинуть из головы никак образ её.

«Ещё бы…» — шепнул внутренний голос. То, что снится годами, сложно забыть…

2

Дядя Ваня повёл его по охотничьей тропе. С обеих сторон подступали кусты черники и брусники. Костя на ходу срывал синие, спелые ягоды черники и кидал в рот. Сладко. А вот белобокая брусника горечью отдавала. Стоило только запрокинуть голову — сквозь еловые кроны едва просвечивало небо. Темно вокруг, будто бы вечер уже, а не утро раннее. А воздух. Чистый-чистый. Пахло хвоей, прелой листвой и чем-то ещё, незнакомым, от чего волнительно бьётся сердце в груди. Улыбался Костя, сам не понимая толком чему.

Дядя Ваня усмехался, наблюдая за ним. Для него-то, в отличии от Кости, всё привычно было. И наблюдать за племянником было весело.

— Не вздумай уходить далеко от тропы, а не то заплутает тебя лешак, — вдруг строго наказал дядя.

«И почему он так сказал?» — подумалось Косте, но он на всякий случай кивнул. Зачем спорить? Да, и не собирается он в ближайшее время один по лесу бродить, не то, что с тропы сходить.

— Сначала привыкнуть тайге к тебе надо, — пояснил дядя Ваня.

Костя опять молча кивнул. Странный всё-таки немного у него дядя, но выбирать родственников не приходится. К тому же добрый он, если верить глазам. Не может у плохого человека быть такого чистого, открытого взгляда. Всё это чувствовал Костя интуитивно и доверял своему чутью.

Тропа всё уже становилась. Лес подпирал со всех сторон. Оглядывался назад Костя. Не видно деревни. Не видно домов. Только тропа охотничья, усеянная мелкими иголками и веточками. И деревья везде и всюду: ели, сосны, реже берёзы и осины. Как и обратно вернуться? Холодная щекотка вдоль позвоночника прошлась. Закружилась голова. Всё вокруг казалось чужим, зловещим.

— Будешь держаться тропы, не заблудишься, выведет к людям, — сказал дядя Ваня, словно прочитав его мысли.

— Держаться тропы, — как магическое заклинание повторил Костя, мысленно укорив себя в трусости и глупости, — тропа выведет.

— Выведет.

Сколько времени прошло Костя не знал, но казалось, что ни один час. Заморосил дождь. Стало будто бы ещё темнее. Лес сгустился. Под ногами зачавкало.

«Уж, не вечер ли уже?» — мелькнуло в мыслях у Кости, но спрашивать дядю не стал. Лишь посетовал сам на себя, что не взял с собой часы.

Дождь забарабанил по ветвям деревьев, по козырьку кепки. Поёжился Костя невольно от сырости. Дядя Ваня лишь усмехнулся, глянув на него. Дальше шли молча, задумавшись каждый о своём.

Вскоре тропа вывела их к небольшому озерцу, на берегу которого стояла избушка-зимовье.

— Вот и пришли, племяш.

Костя выдохнул с облегчением. С непривычки он немного подустал. Икры ног гудели от долгой ходьбы. Зудели комариные укусы. Кишки крутило от голода.

— Сейчас пообедаем, да порыбачим маленько.

Они зашли в избушку. Перекусили. Дядя между делом рассказал байку о заблудившемся охотнике, который плутал несколько суток в тайге, совсем пал духом, и, наконец, вышел к этой избушке. Костя слушал жадно, для него все эти истории в диковинку были. Дождь тем временем поутих. Выглянуло солнце. И спустя несколько минут будто бы и не было серой хмури. Вновь летний, погожий денёк радовал глаз.

Рыба в озере, несмотря на мутновато-зелёную воду, водилась. Костя с дядей надёргали полведра щурят и окуней. Посидели немного на берегу, поболтали и засобирались домой.

***

Обратная дорога показалась короче. Костя чувствовал только приятную усталость. Никакой тревоги. Качались над головой кроны деревьев. Ветер приятно обдувал кожу, отгонял комаров. Впереди уже показались первые домишки, когда дядя резко остановился:

— Помни, Костя, не заходи далеко.

Костя посмотрел на него —«Мол, о чём ты? Куда не заходить?»

— За озером лес опасный, не любит непрошенных гостей. Туда только бывалые охотники ходят, да и то с опаской.

— Почему?

Дядя Ваня покачал головой, нехотя ответил:

— Опасно…

— Из-за Оленьки? — тихо, еле слышно, прошептал Костя.

Дядя Ваня рассмеялся громко, чем вспугнул птах на деревьях. Взмыли те ввысь сплошной серой тучей.

— Что ребята рассказали тебе уже легенду о ведьме таёжной? — отсмеявшись, спросил он.

— Ага.

— В лесу за озером бурелома много, да зверьё бродит. Вот и всё ведьмовство. Брешут ребята… Всё, пойдём домой, племяш… —дядя Ваня резко помрачнел, от веселья не осталось и следа. Оглянулся он боязливо назад.

Показался смех его Косте наигранным, ненастоящим. Слишком уж, серьёзные были глаза при этом. Может, не хочет он просто рассказать реальную историю Оленьки? Но ничего, когда-нибудь Костя наберётся смелости и сам спросит, и тогда уж не отвертеться ему будет.

Вороний грай разрушил лесную тишь. Надрывный, как вскрик болезненный. Костя поёжился, вспомнив воронов-идолов на мёртвом дереве.

Дядя Ваня сощурился, вглядываясь в лесную чащу.

— Вот дьяволы… — пробурчал себе под нос и пошагал прочь.

Костя едва поспевал за ним. Только когда они уже были в деревне, дядя сбавил шаг и повеселел.

Остаток дня быстро пролетел за делами.

Ближе к ночи, когда уже начали сгущаться сумерки, Костя вышел во двор и облокотился о забор. Уставился на лес, задумался. Ребята звали его к реке, к костру, травить байки, болтать о том о сём. Но он не пошёл, хотелось побыть одному. Из головы не лез сон с зеленоглазой Оленькой.

Пищали комары над ухом. Но Косте было всё равно на них. Он смотрел на деревья, окутанные сумраком. Чудилось, что мелькают между ними фигуры, тёмные, безликие. Уверял себя Костя, что игра теней это, а то и вовсе его воображения, что нет никого в лесу. Вот только чем дольше смотрел, тем ближе фигуры становились.

Зажмурился Костя, помотал головой, гоня прочь навязчивые видения. А когда распахнул глаза, то увидел на полянке возле леса девушку. Сощурился, пригляделся. Не может быть! Так и есть — стоит она, не шевелится, как изваяние каменное.

Перемахнул Костя одним прыжком через забор — некогда было до калитки бежать. Припустил что есть мочи к поляне. В паре метрах от девушки остановился. Молоденькая, бледная, тоненькая, как тростинка. Глаза зелёные блестели в подступающей темноте. Ветер волосы длинные ласково перебирал. Сарафан длинный, почти до пят на ней. Вот только не двигалась она, будто бы и не жива была, словно зависла где-то между явью и навью, забвением и жизнью…

— Здравствуй, — прошептал еле слышно Костя, не отводя взгляда от неё.

Вздрогнула девушка. Вмиг осыпалось забвение с неё, спал морок колдовской. Улыбнулась она. Сверкнули зубки белые.

«Здравствуй…» — услышал Костя в голове, и не по себе вдруг стало, будто нарушил он что-то, то, что нарушать никак нельзя. Колючая дрожь пробежалась по телу. Зашлось сердце в груди от тревоги.

— Как зовут тебя? — спросил нарочито громко.

Раздался в ответ вороний грай. Поплыло внезапно перед глазами. А когда прояснилось в голове, увидел Костя дерево чёрное, безжизненное. А на нём идолов чёрных. Нет, не воронов. А существ дьявольских с глазами-янтарями.

Рассмеялся кто-то совсем рядом. Звонко, по-детски.

«Знаешь ты имя моё, Костя…»

— Знаю… — и не поспоришь. Но вслух имя произнести Костя побоялся.

Вдруг почувствовал он, как содрогнулась земля под ногами. Увидел, как набухают почки на дереве чёрном, как проклёвывается листва.

От лёгкого прикосновения к лицу, закружилась голова. Ноги подкосились. Упал Костя навзничь. Охладила земля разгорячённую щёку. Опустилась темнота на глаза.

3

Осыпалась листва. Солнце ласково припекало. На лесной поляне кружились, взявшись за руки, двое. Девушка и парень. На ней сарафан синий, на нём рубаха белая, вышитая алой, как кровь ниткой.

Ветер срывал с ветвей могучего дерева листву. Заливалась трелью лесная птаха, наблюдая за парочкой, смотрящих друг на друга с любовью.

Но вдруг серая хмурь набежала на солнце. Потускнело всё вокруг. Сникла листва, легла ржавым золотом на землю измученную.

— Уходить тебе надо, — девушка отпустила руки парня, потупила взгляд.

Парень огляделся по сторонам. Права она — уходить надо, а то быть беде. Провёл ласково по щеке её и побежал, что есть мочи.

— Завтра ждать тебя буду здесь! — услышал он вслед. Остановился резко, обернулся.

Черные птицы кружились возле могучего дерева…

Костя открыл глаза. Нет ни поляны, ни девушки. Лежал он у себя в комнате. Рядом на стуле дядя Ваня сидел. Серьёзный. Нахмуренный. Увидев, что Костя в себя пришёл, улыбнулся.

— Ну, и напугал ты меня, племяш, — сказал дядя, — меня предупреждали, что у тебя такое случается. Но я думал, на свежем воздухе пройдёт вмиг…

Костя тяжело вздохнул. Обмороки из-за видений с ним и раньше случались. Но врачи ничего страшного не находили, говорили, что он перерастёт это. Костя ничего им про видения не рассказывал. Нутром чувствовал, что нельзя о таком посторонним — мигом в дурку упекут. А близкого друга у него не было, такого, с кем поделиться тайной можно было.

— Но ничего, — ободряюще потрепал Костю по плечу дядя Ваня, — не сразу Москва строилась. Поживёшь здесь годок-другой и окрепнешь-закалишься. А захочешь так и насовсем здесь останешься. Я вот всю жизнь живу и никуда переезжать не собираюсь. Здесь, Костя, воздух целебный. Вот увидишь, полгода пройдёт и не узнаешь себя. А пока на, пей.

Дядя Ваня протянул ему кружку травяного чая. Костя послушно сделал пару больших глотков. Горло обожгло.

— Пей, пей… сам травы собирал.

Костя и пил. С каждым глотком прояснялось в голове, уходила боль, возвращались силы. И, правда, целебный напиток — никак не поспоришь.

— Лучше? — спросил дядя Ваня.

— Угу, — кивнул Костя.

Бросил взгляд за окно. Мгла сгустилась. Не видно ничего. Только ветер чуть слышно шелестел листвой, да тикали настенные часы. Половина двенадцатого уже.

— Спокойной ночи, племяш.

— Спокойной.

***

Костя долго лежал с открытыми глазами. Пытался вспомнить лицо парня из сна, но никак не мог. Только и помнил, что рубаху белую, расписанную алой ниткой, а лицо парня — пятно размытое, без каких-либо черт. А вот то, что девушка в сарафане синем— Оленька, ведьма таёжная, тут уж без сомнений. А на поляне? Они ли была? Быть может, просто девчонка деревенская его разыграть решила?

Костя улыбнулся. Почему бы и нет? Вполне возможно. А он, дурачок, поверил. Ничего завтра он попробует всё разузнать.

Костя повернулся на бок, закрыл глаза. И вновь поляна. Двое за руки держались. Парень без лица и Оленька. Ветер волосы рвал, стонал по-волчьи, заглушал голоса двоих. Над поляной вороны чёрные кружили. Нет цветов лесных, только пожухлая, ржавая трава, а на ней рассыпаны черепа, звериные и человеческие. Веяло отовсюду холодом могильным. До того пронизывающим, что кровь в жилах стыла.

«Костя…» — голос нежный, завораживающий, позвал его.

Костя подскочил в постели. Вот и утро уже. А может даже и день. Солнце яркое глаза, сквозь окно просачивающееся, слепило. С улицы доносился шум бензопилы, да людские голоса.

Опять сон навязчивый привиделся.

Весь день Костя слонялся по деревне, вглядывался в девичьи лица, искал зеленоглазую, что разыграла его. Но не было среди девушек деревенских её. А если и была, то пряталась она от него, не показывалась на глаза.

Когда начали сгущаться августовские сумерки, Костя к реке спустился. Ярко полыхал костёр. Вокруг, кто на чурбаках, кто на поваленном дереве, сидели парни и девушки. Смех, голоса разрушали тишину подступающей ночи.

Костя присел на краешек дерева поваленного и начал рассказывать:

— Видел я на поляне, возле самого леса, девушку в синем сарафане вчера поздним вечером. Стояла она неподвижно, как изваяние каменное, будто бы и неживая была. Бледная, застывшая. Только глаза зелёные сверкают. Я через забор перемахнул и к ней побежал, окликнул, поздоровался. Она вдруг ожила, порозовела. По имени меня назвала, будто бы знает давно. Испугался я, когда вдруг всё меняться вокруг стало. Увидел я поляну лесную, да чёрное, мёртвое дерево. На нём идолы крылатые, на воронов похожие сидели. А трава пожухлая вся черепами усыпана, человеческими…

Костя замолчал, уставившись в темноту.

— Дальше-то что? — нетерпеливо спросил кто-то из ребят. Наверняка, они подумали, что он очередную байку рассказывает. Но Косте всё равно было — пусть что хотят, то и думают.

— А ничего… проснулся я…

Кто-то рассмеялся. Но него шикнули. Притих весельчак, поняв, что над таким нельзя смеяться.

— Оленька это была, — тихо сказал Костя.

— А ты суженый её? — хихикнула девица напротив.

Костя улыбнулся криво и ответил:

— Может и да. Иначе почему она снится мне постоянно?

А ведь точно, и как раньше ему в голову это не пришло. Костя поднялся с дерева, поглядел на притихших парней и девушек. Хотел уже уходить, но кто-то из ребят прошептал:

— Если так, то к беде это. Проснуться Оленька может.

— Может, — согласился Костя и пошагал прочь.

Хотел крикнуть ребятам, что уже проснулась она, но вовремя одумался, решив, что это лишнее. Ни к чему панику на пустом месте разводить. Да, и дурачком впечатлительным не хотелось прослыть. Всё-таки разум отрицал, что ведьма таёжная проснуться может. Да, и так ли она жутка, как её рисуют…

Костя долго сидел на крыльце дома. До тех самых пор, пока не позвал его дядька в дом.

— Нормально всё?

— Всё хорошо, дядь. А расскажи мне легенду об Оленьке?

— Что ж, племяш, расскажу, коли настаиваешь… — дядя Ваня присел рядом с ним на крыльцо и начал рассказывать.

Нет, не была Оленька чудищем, как описывали её ребята. А вот ведьмой таёжной была. Жила она с бабкой в домике лесном, с тех самых пор, как выгнали их люди из деревни. Убить не убили. Но велели не соваться лишний раз без повода в деревню. Боялись они рода Оленьки, рода ведьм таёжных, чья сила через поколение по женской линии передавалась. Ведь однажды родится среди них Тёмная, что унесёт много жизней людских. Мать Оленьки умерла в родах. Отец сгинул на войне. Жители деревни убить Оленьку хотели. Но бабка не дала. Вот так они и оказались в лесу. Бабка, ведьма старая, померла вскоре, и Оленька одна осталась.

— А дальше, что, дядь Вань? — спросил Костя, когда дядя замолчал.

— А дальше, племяш, парень деревенский влюбился в Оленьку. Пробудилась в ней сила тёмная. Плохие времена настали… жуткие, от которых кровь в жилах стынет… Не знаю, наверняка, что было, но уснула потом Оленька.

— То есть ты не знаешь точно, что на самом деле было?

— Не знаю… Да, наверно, и никто не знает. Обросла легенда об Оленьки тем, чем не нужно.

Костя вздохнул.

— Знаешь, племяш, что знаю точно, не надо думать об Оленьке, впускать её в мысли свои. Так и не будет тревожно ей. Будет дальше спать, в тени дерева мёртвого.

— За озером?

— Нет, Костя! Это место скрыто от нас в лесах. Где оно? Неведомо нам.

— Ладно, дядь Вань, спать пора.

Позже, в кровати, Костя задумался над словами дяди, над историей Оленьки. Отличалась его история от баек ребят деревенских. Но, и правдой, наверняка, только на половину была. Чувствовал это Костя.

— Не думать больше о ведьме таёжной, — сказал он самому себе.

«Костя…» — голос в голове прозвучал нежный, зовущий.

— Легенда это, байка. Рассказали и забыли… а не то быть беде…

«Костя…»

— Рассказали и забыли… — повторил, как заклинание Костя.

4

И ведь, правда, чем меньше думал — тем реже снилась ему Оленька. А если, во время бодрствования, в голове возникал образ её, то Костя гнал его тотчас прочь. Отмахивался мысленно, как от назойливой, осенней мухи, что зудит и кусается. По началу совестно было, и сердечко болезненно кололо. Но с каждым разом легче становилось. Произносил Костя вслух:

— Не думать больше о ведьме таёжной.

Утихала тут же боль в сердце. На смену тревоге приходил покой, счастливый такой, от которого на душе легко и хорошо.

— Не думать о ведьме таёжной, — слова магические, силу имели против морока колдовского.

Со временем черты лица Оленьки потускнели в памяти, сны поутру стали забываться, обмороки сошли на нет. Прав оказался дядя Ваня — целительный воздух в глухой таёжной деревне. Три года прошло, как забрали Костю из детдома. Закалился он за эти годы, окреп, возмужал. Из щуплого паренька превратился в крепко сбитого юношу, высокого, статного, на которого заглядывались местные девушки. Вот только Косте ни одна из красавиц деревенских по душе не пришлась.

Всё так же летом полыхал на берегу реки яркий костёр, а вокруг него собиралась молодёжь. И Костя там был. Сидел среди друзей и иногда даже сам рассказывал истории, зачастую те, что поведал ему дядя. У дяди всегда находились сказки да прибаутки, которыми он любил делиться во время походов по тайге, во время рыбалки на лесных озёрах и реках, и просто за работой, или вечерами за ужином.

— Не зовёт тебя больше Оленька? — спрашивали иногда в шутку (а быть может и нет) ребята.

— Нет, не зовёт, — отвечал Костя.

— Как же так, ведь ты суженый её?

— Какой же я суженный, если не думаю о ней? Нет никакой ведьмы таёжной, а если и есть, то спит она крепким сном и не проснётся никогда, — смеялся Костя.

Ребята ухмылялись и больше не приставали с расспросами. Спит, так спит…

Пропал вот только по осени мужик приезжий в лесу. Ушёл с родственниками, сошёл с тропы, заплутал и не вернулся. Искали его несколько суток, не нашли ничего, ни тела, ни крови. Сгинул человек без следа.

— Без меня в лес не ходи более, Костя, — наказывал после этого дядя Ваня, — хмурится чего-то тайга-матушка… Вот человека забрала.

— Так может его медведь заломал? Или волки?

Качал дядя головой. Нет, не медведь и не волки. И откуда уверенность такая?

— Бережёного Бог бережёт. Не ходи без меня, племяш.

— Хорошо, дядь Вань, не буду, — обещал Костя. Вот только звала в последнее время его чаща лесная. Смотрел он на темнеющие неподалёку деревья, и хотелось ему нарушить обещание и рвануть туда, в глушь лесную, за озеро, за бурелом, во владения ведьмы таёжной.

Мотал головой Костя, гоня прочь назойливые мысли, что посещать стали после того, как минул ему восемнадцатый год.

***

Летом, в конце июля, когда ночи опять чёрными стали, приснилась ему Оленька. Стояла она под могучим деревом. Бледная лицом, глаза зелёные потухли и не горели больше изумрудами. Руки повисли безвольно, губы посинели. Около ног топтались вороны чёрные. Блестели в сумраке глаза их жёлтые. Сама же Оленька будто идол каменный, мёртвый, неподвижный.

«Костя…» — прошептала она безжизненным, глухим, чужим голосом. Вспыхнули глаза её алым огнём.

Костя проснулся тотчас. Сердце колотилось в груди, на лбу испарина, майка от пота холодного взмокла, а в ушах шёпот её, Оленьки, ведьмы таёжной. Перекрестился Костя.

И почему приснилась ему после такого долгого перерыва? Чего хочет? Опять мучить, да ворожить?

Встал Костя, умылся холодной, колодезной водой, пробормотал под нос наговор, которому научил его дядька. Повеселел вроде как. Приснилась и приснилась — всё бывает. Ничего в этом нет такого. Вот только тревожно на душе, будто грядёт что-то страшное. То, что уже не изменить никак…

Всё утро не выходил сон из головы Кости, как не пытался он забыть его. Мерещился всюду образ Оленьки, да вороны чёрные. Только к обеду поуспокоился Костя, полегче на душе стало. Решил на холм сходить, посидеть в одиночестве, подумать.

Ноги привели его на опушку леса, к тому самому месту, где впервые заговорила с ним Оленька. Встал Костя, как вкопанный и не мог отвести глаз от охотничьей тропы. Если идти по ней всё прямо, то выведет она к озеру лесному, тому самому, за которым бурелом, а если пройти его и не сломать шею, то можно выйти к ведьмовскому лесу, а там…

Встряхнул головой Костя. Что ж за мысли такие его одолели? Сказал же дядя Ваня, не ходить в лес без него. Хотел уже развернуться и домой возвращаться, но ветер донёс до ушей:

— Костя…

Тихое-тихое, еле слышное. Но защемило сердце в груди, глаза защипало от подступающих слёз. Бросился Костя бежать по охотничьей тропе, прямиком к лесному озеру. Взмок весь, когда добрался до избушки. Колебался мгновение-другое (всё же разум боролся с наваждением) и ломанулся в лесок за озером. Ветви деревьев цеплялись за одежду, за волосы, словно хотели остановить его. Бурелом преграждал путь. Вот только всё ни по чём Косте было. Ни исцарапанные до крови руки, ни синяки на ногах. Блестели его глаза влажным блеском, когда выбежал он на поляну.

Пожухлая трава ржавым золотом лежала на земле, будто бы и не лето в полном разгаре, а глубокая осень. Сумрачно вокруг, будто не день светлый, а вечер хмурый наступил уже.

От вороньего грая зашлось сердце в груди у Кости, пробежалась холодная щекотка вдоль позвоночника. Вскинул он голову — чёрные идолы на ветвях мёртвого дерева сидели и буравили ненавистным взглядом. От холодного света их глаз ещё больше не по себе стало. Убежать бы, да только ноги словно в землю вросли.

— Костя… — услышал он и вздрогнул от неожиданности.

К корням мёртвого дерева прижалась Оленька. Из-за спутанных, русых волос не разглядеть лица. Вот только уверен Костя, что Оленька это, а не кто иной — не обманешь сердце. Вцепилась она в корни, будто в них последнее спасение. Пульсировала кора — невооружённым глазом видно. От этого похолодело всё внутри. Не должно так быть.

Дрогнула земля под ногами у Кости. Бросился он к Оленьке. Пал на колени. Обхватил лицо ладонями. Пальцы онемели от прикосновений к ледяной коже.

— Пришёл ко мне… — прошептала Оленька посиневшими губами.

— Пришёл, не мог не прийти…

Улыбнулась Оленька. Порозовели чуть щёки её.

— Давно ждала тебя… не одна жизнь минула…

— Знаю я…

— Теперь всё иначе будет…

— Иначе будет… — повторил заворожённо Костя.

Изменилось всё вокруг. Ветер налетел, взбил пыль под ногами, взметнул в воздух клочки травы ржавой и чёрные, вороньи перья и пух. Рассмеялся кто-то совсем рядом, чисто, по-детски. Отшатнулся Костя, едва не упал. Не Оленьку укачивал он на руках, а скелет в истлевшем, синем сарафане.

Закричал Костя. С трудом поднялся на ноги, пошатываясь, побрёл в деревню…

5

Не помнил он, как добрался до дома, как упал навзничь на холодные простыни. Отрубился сразу. Замелькали в сознании обрывки жизни прошлой. Его или нет? Сложно разобраться было. Лицо парня в рубахе белой всё так же размытым пятном было. Он то косил пшеницу в поле, то рубил дрова, то бегал на лесную поляну к красавице-ведьме. Лето сменяла осень золотая, осень зима снежная, морозная. А весной, на талом снегу появились кляксы алые. Крики страданий людских прокатились по деревне.

«Тёмная сила проснулась…» —зашептали старухи, перекрещивались, глядя на темнеющую тайгу…

Почувствовал Костя на щеке прикосновение пальцев нежных, тёплых. Распахнул глаза. Темно. Ночь на дворе крылья чёрные раскинула. Не видно ничего. Пригляделся. Попривыкли глаза. Сквозь тьму прорисовался силуэт девичий.

— Оленька, — ахнул Костя и сел в постели. Заколотилось сердце в груди от волнения.

Так и есть, она стояла возле кровати его. Живая, невредимая. Зубы белые во тьме сверкали, что жемчуга. Глаза зелёные живым огнём горели. Волосы русые медью отливали. Красавица, что дух захватывало.

— Вернулась я… — прошептала Оленька и обняла Костю, положила доверчиво голову ему на плечо, взъерошила ласково волосы и продолжила, — теперь вместе будем, никто не сможет помешать… Во веки веков связаны мы… ничто не помеха нам, ни время, ни людские пересуды.

Словно мёд лились речи её. Обволакивало разум дурманом сладким. Не мог Костя взгляда от неё оторвать. Сердце щемило от нахлынувшей нежности. Пахли её волосы травами лесными. Кожа на ощупь, что шёлк нежна. Тонул Костя в омуте глаз зелёных ведьмовских. Хотелось сильнее прижать к себе хрупкое тело и вовек не отпускать от себя.

— Во веки веков связаны мы… — прошептал Оленьке, окончательно растворяясь в зелени глаз её.

***

Проснулся Костя поздно, время за десять перевалило. Солнце июльское, знойное духоту нажгло. Осмотрелся. Нет никого рядом. Минувшая ночь сном сладким оказалась. Сел Костя в постели. Улыбнулся — хороший сон. И тут же нахмурился. На подушке волос длинный остался — русый, с медным отливом. Пахло едва уловимо лесными травами.

«Не привиделось…» — шепнул ехидно внутренний голос.

— Оленька, — позвал тихонько Костя. Душа в пятки ушла от воспоминаний о прошедшей ночи. Щёки румянец стыдливый залил.

Не отозвался никто. Ушла Оленька, так же незаметно, как и появилась. Вот только куда? Почему не дождалась, когда проснётся он.

Вскочил Костя с постели. Глянул в окно. Пуст двор. Дядя Ваня на работу ушёл. Пёс только из будки морду высунул и наблюдал за птицами, что топтались неподалёку.

— Вороны чёрные, — прошептал Костя.

А как иначе? Вороны, идолы чёрные, спутники Оленьки, никак с хозяйкой прилетели. Значит, и она где-то неподалёку.

Оделся Костя, выскочил на улицу. Огляделся, ища взглядом ведьму таёжную. Видать, притаилась и не хочет выходить. Боится, может, его. Хотя… смысл какой? Ведь сама к нему пришла ночью. Значит, нет причин опасаться его. Или всё же есть…

— Оленька! — позвал ещё раз Костя.

Мелькнула тень за сараем. Услышала Оленька. Не ушла в тайгу или не успела, не захотела быть увиденной ещё кем-то. Осторожно приблизился Костя к сараю. Так и есть. Оленька. В теньке под крышей спряталась. Закрыла лицо руками, дрожала вся.

— Ты чего? — спросил Костя и присел рядом на корточки. Попытался отнять руки от её лица. Но не хотела Оленька, чтобы он видел лицо её.

Тогда Костя приобнял просто её за плечи. Прикоснулся губами к макушке. Пахли волосы Оленьки всё так же лесными травами, да горьким мёдом.

— Случилось что, или обидел я тебя ненароком? — спросил шёпотом, почувствовав себя виноватым.

— Хорошо всё, Костя.

Показала Оленька лицо. При дневном свете отливало оно болезненной, чуть сияющей, белизной. Глаза зелёные лихорадочным блеском горели. Только губы алели, как кровавые пятна на белом снегу. Весь облик её неживой, мертвецкий, от чего щемило всё внутри у Кости. Сон вспомнился. Дрогнуло сердце — переступил-таки черту он, переступать которую никак нельзя было. Вздохнул тяжело. Поздно уже, не воротить время назад.

— Ничего… Попривыкнешь. Изменилось всё, Оленька, но привыкнешь ты… — попытался подбодрить её.

Она улыбнулась, от чего чуть живее стала. Отлегло тут же от сердца у Кости. Привыкнет Оленька, вот только куда спрятать её? Ни к чему деревенским видеть ведьму таёжную. Пока во всяком случае.

— Я в лес уйду, к озеру лесному, схоронюсь там, и никто меня не увидит, — сказала Оленька, словно мысли его прочитав, поднялась на ноги, — провожать не надо меня, Костя.

— Не надо… — эхом повторил он. Поспокойнее стало. Но всё же из-за калитки они с Оленькой вместе вышли, взявшись за руки.

А потом долго Костя стоял у забора и глядел, как она уходит в лес. Даже, когда её тонкая фигурка скрылась в чаще, не мог он сдвинуться с места. Тоска завладела сердцем, мысли притупились. Таким, задумчивым и потерявшимся, и нашёл его дядя Ваня.

— Костя! — позвал дядя.

Костя вздрогнул, встрепенулся, как ворон уснувший. Захлопал ресницами, оглядываясь по сторонам. Закричали где-то птицы вдали. А воздух загудел.

Никак случилось что?

— Ты в порядке? — спросил дядя Ваня.

— Да…

Не был Костя в порядке, солгал он. Заходилось сердце в груди от тревоги. Всё из рук валилось. Мыслями в лесу он был, с Оленькой. Но не пошёл никуда вечером, лёг в постель и смотрел в окно, на сгущающиеся сумерки. Ребята звали его к костру, к реке. Но Костя отказался, сказав, что ему не здоровится. Сам не заметил, как уснул. Не снилось ничего. Сон крепкий был, без сновидений, чёрный, как мгла.

***

Утром на берегу реки, возле кострища, нашли тело. Серое, будто оно не один день пролежало. Опознали. Оксанка это была, ещё вчера живая и полная сил.

Кольнуло больно сердце у Кости, будто бы он виновен был в смерти этой красивой, полной жизни, девушки. А может, и был?

Милиция прибыла только через несколько часов. Но не нашли стражи порядка ни улик, ни следов.

Дело повисло глухарём. По крайней мере, так шепнул Косте через несколько дней Мишка, сын местного участкового:

— Непонятно от чего померла. Насильственных следов на теле не нашли… вскрытие ничего не показало…

Похолодело всё внутри у Кости, кинул он взгляд на тайгу. Где-то там, в чаще лесной, притаилась Оленька.

«Уж не её ли это рук дело?» — мелькнуло в мыслях.

Не виделся больше с ней Костя. Духу не хватало в лес идти. Несколько раз порывался, но всегда что-то останавливало. Что? Он и сам не мог толком объяснить. Нечто извне не пускало его в лес. Даже с дядей Ваней не осмеливался в тайгу наведываться…

«Костя…» — донёс порыв ветра.

Чувствовал Костя — ждала его Оленька, звала по имени. Вот только как смелости набраться, отмахнуться от невидимых преград?

— Приду я к тебе, Оленька! — обещал каждый раз, как ложился спать. Обещал и не сдерживал обещания.

А ближе к сентябрю ещё одно тело нашли. Тоже девушки, ещё накануне жизнерадостной и здоровой. И опять никаких объяснений от чего умерла и почему…

Зашептались старожилы, поглядывая с опаской на тайгу. Помнили они легенду о ведьме таёжной, о проклятии её:

— Всех девок молодых Оленька изведёт…

***

«Не изведёт…» — думал Костя, шагая по охотничьей тропе.

Он решился после череды ночных кошмаров, в которых хаотично сменяли друг друга видения. В них видел Костя парня в белой рубахе, идущего к Мёртвому дереву с топором в руке. Ходили желваки на лице парня, душу терзали сомнения. Но шёл он, упрямо твердя себе, что так должен.

Вот и Костя повторял себе:

— Так надо…

Кружились кроны деревьев над головой. Вороний грай заглушал ветер. Моросил дождь. Солнце бесполезно пыталось пробиться сквозь серые, плотные тучи.

Тропа всё уже становилась. Лес подбирался всё плотней. Позади сгущались тени. Сердце кровью обливалось, дыхание перехватывало.

— Так надо… — и эти слова придавали Косте сил.

Вот тропа и к озеру вывела, к избушке-зимовью.

«Костя…» — голос знакомый, нежный голос звал, манил Костю ступить на запретные места.

— Я иду к тебе, Оленька! — крикнул он и ломанулся в лесок за озером.

Он не знал сколько прошло времени, когда, измученный и исцарапанный выскочил на лесную поляну. Там ждала его Оленька. Стояла около мёртвого дерева и улыбалась. Жизненная энергия двух девушек сделала её ещё краше. У Кости аж дух перехватило, когда он взглянул на неё. Топор едва не выскользнул из рук. Зелёные глаза Оленьки лучились любовью и счастьем. Губы растянулись в улыбке. Волосы отливали медью. Щёки заливал румянец.

Хотелось Косте отбросить топор в сторону и раствориться в объятиях любимой.

— Я знала, что ты придёшь ко мне…

Костя подошёл тихонько к ней, обнял нежно, зарылся носом в густых волосах, вдохнул аромат трав лесных и горького мёда. Едва не выскользнул топор из руки.

— Всегда вместе будем, — прошептала Оленька, — ничто не помеха нам…

— Вместе будем, — повторил Костя, — ничто не помеха.

Вокруг вороны чёрные кружили. Чуяли идолы дьявольские, что идёт кончина им.

— Прости меня, но так надо, Оленька…

Оттолкнул её Костя в сторону. Упала Оленька. Содрогнулась земля под ногами.

— Прости, Оленька… не быть нам вместе…

И вновь топор опускался на толстую кору мёртвого дерева. Кровавые брызги летели в разные стороны, орошали траву и лицо Кости. Кричала истошно ведьма таёжная в предсмертных муках, как кричала много лет назад, когда суженый предал её…

И только в последний миг перед самым рассветом выронил он топор из ослабевших рук. Рухнул Костя на колени, прижался к истекающему кровью дереву и разрыдался…

Конец.