Олигарх

Когда произошла вся заваруха на Сенатской площади, молодого князя Алексея Андреевича Новосильского в Петербурге не было — он был болен, и все интересное произошло без его участия. Накануне юноша поехал в Кронштадт с одним из поклонников старшей сестры Анны, тридцатилетним армейским лекарем Матвеем Ивановичем Бакатиным.

Матвею Анна Андреевна безумно нравилась, но она была одной из знатнейших и богатейших невест России, а он — всего лишь простой армейский лекарь, которому от ворот поворот не дают только из уважения к памяти старого князя Алексея Андреевича Новосильского, получившего смертельное ранение на Бородинском поле и скончавшегося на руках будущего лекаря.

Матвей был потомственным лекарем. Первым в роду во времена Петра Первого был его прадед. Его отец уже принадлежал к сословию обер-офицерских детей, служил флотским лекарем в эскадре адмирала Ушакова и за отличия по окончании войны с турками в 1793 году ему было пожаловано потомственное дворянство. Он вышел в отставку, женился и родил сына.

В 1812 году семнадцатилетний Матвей учился на медицинском факультете Московского университета и добровольцем присоединился к сформированному князем Новосильским пехотному полку, с которым и оказался на Бородинском поле.

В роли помощника полкового лекаря юноша пробыл всего несколько дней. Вместе с денщиком князя Алексеем Петровым Матвей спас от плена раненого командира полка и отвез умирающего князя в его имение.

Вместе с денщиком покойного князя, с которым Матвей очень подружился, он вернулся в полк, был произведен в офицеры и на время оставил свое лекарское дело.

За войну 1812 года и заграничный поход русской армии Матвей получил два ордена. Участвовал в «Битве народов» и еще в нескольких славных делах. Орден Святого Георгия 4-й степени он получил за отличия при взятии Парижа.

Вернувшись в Россию, молодой перспективный офицер неожиданно для всех подал в отставку и продолжил учебу в университете, после выпуска из которого стал армейским лекарем.

В доме князей Новосильских Матвею всегда были рады, и он часто у них бывал, особенно когда был переведен в столичный гарнизон лекарем одного из полков.

Князь Андрей Алексеевич очень быстро понял, что господину лекарю нравится его старшая дочь, княжна Анна, хотя сам Матвей не давал для этого ни малейшего повода. Князь начал косо на него посматривать и возможно, приказал бы его не принимать, особенно когда Анна Андреевна категорически стала отвергать всех потенциальных женихов, но неожиданно для него Матвея демонстративно и очень любезно стала принимать княгиня Елизавета Павловна.

Молодой князь Алексей Андреевич от этого был очень далек. С господином лекарем он был знаком постольку-поскольку, и то только благодаря своим друзьям детства, братьям Петровым. После смерти своего боевого товарища Матвей не забывал его детей и регулярно навещал их.

Молодой князь с детства не любил общество, а поступив в университет, вообще перестал общаться с посторонними людьми. Он был крайне удивлен неожиданной просьбе матушки сопроводить Матвея Ивановича в поездке к его дяде, старшему лекарю Балтийского флота. О цели поездки князь узнать не успел: на подъезде к Кронштадту возница не заметил полынью, и возок опрокинулся. В холодной морской воде «искупался» только Алексей и, естественно, заболел.

Матвей не решился сразу везти больного обратно в Петербург, и князь двое суток отлеживался в доме его дяди.

Когда пришло известие о выступлении 14 декабря, князь категорически потребовал везти его домой. Но это была большая ошибка: еще по дороге его состояние ухудшилось, началась лихорадка, он потерял сознание и в беспамятстве находился неделю.

***

Сквозь плотную, вязкую темноту начали пробиваться какие-то звуки. Я попытался прислушаться, и после нескольких попыток мне удалось понять, что это звуки колыбельной, которую поет где-то рядом какая-то женщина.

Пение было очень приятным, и темнота стала отступать. Через какое-то время мне захотелось открыть глаза.

— Ванечка, скорее беги за барыней и Матвеем Ивановичем, Алексей Андреевич глаза открывают, — голос был очень знакомый и приятный, с ним было связано что-то очень для меня хорошее, и я действительно открыл глаза.

Надо мной был высокий потолок, обтянутый незнакомой красивой и легкой материей каких-то синих оттенков.

На мне была длиннополая мужская ночная рубашка из какого-то очень нежного и приятного материала. Постель была такая же нежная и приятная. Скосив вниз взгляд, я увидел свои руки. И это были не руки водилы с пятидесятилетним стажем, с вечными трещинами на пальцах, коротко и грубо подстриженными толстыми ногтями и застарелыми мозолями.

Поверх одеяла лежали молодые, ухоженные руки с гладкой и нежной кожей, ногти красивых и длинных пальцев были идеально подстрижены.

Меня тут же затошнило, жутко закружилась голова, и я закрыл глаза. Головокружение прекратилось, тошнота быстро отступила. Кругом опять была темнота, но это была просто темнота: стоило мне открыть глаза, и она исчезала. Тем более я все слышал и ощущал. Например, как к женщине, которая пела колыбельную, подошли еще какие-то люди.

Не знаю почему, но я, не открывая глаз, тихо и медленно сказал им:

— Не трогайте меня, хочу поспать.

Спать совершенно не хотелось, но интуитивно я понял, что надо срочно спрятаться в какую-нибудь скорлупу, чтобы разобраться, что произошло. Я совершенно не понимал, что случилось, где я нахожусь и кто я!

Мне не просто не хотелось спать, я и физически, скорее всего, чувствовал себя неплохо. А тошнота и головокружение появились от удивления при виде своих рук.

Через некоторое время во мне обнаружились две страннейших способности: лежа с закрытыми глазами, я как бы видел, что происходит вокруг, вернее не видел, а понимал. Второй способностью было физическое ощущение течения времени.

Первым пришло понимание, кем я являюсь, и от этого понимания чуть не спалился — у меня почти вырвался возглас изумления.

Изумляться и правда было от чего. Оказывается, я, князь Алексей Андреевич Новосильский, знатности и богатства неимоверных. Мне почти шестнадцать. У моего родителя какие-то проблемы, и где он сейчас, пока не понятно. Сегодня не то двадцатое, не то двадцать первое декабря 1825 года!

Лежу я в своей спальне, а в уголочке на стульчиках примостились четверо: моя матушка Елизавета Павловна, старшая сестра Анна и врач Матвей Иванович Бакатин. Правда, сейчас в XIX веке, а я сразу стал ощущать себя человеком этого века, еще говорят не врач, а лекарь. Четвертой была моя нянюшка Пелагея Тихоновна. Именно она и пела колыбельную.

Я сразу понял, что Матвей Иванович неравнодушен к моей сестре, но держит это в тайне, он ей не ровня почти во всем. Но к моему изумлению внезапно понял, что Анне Андреевне простой армейский лекарь тоже очень нравится, она очень страдает и не знает, что делать. Еще большим открытием было то, что матушка в курсе этого и тоже не знает, что делать.

13 декабря мы с Матвеем Ивановичем отправились в Кронштадт, но на подъезде случилось несчастье: возок опрокинулся в полынью, и я оказался в холодной морской воде, естественно, заболел и несколько дней был в беспамятстве.

У матушки в голове только одна мысль: она пытается понять и вспомнить, зачем попросила меня поехать в Кронштадт вместе с Матвеем, который почему-то не хочет ей помочь ответить на этот вопрос.

Я-то отлично понимаю, почему Матвей не хочет. У него просто крышу срывает от того, что он так долго и рядом, на расстоянии вытянутой руки, а иногда и ближе, находиться около своей любимой, и она не скрывает своего чувства к нему.

Это, конечно, тысяча баллов: я тут почти при смерти лежу, а у них, видите ли, шуры-муры разгораются. Ну и редиски.

Хотя на самом деле я ничего против не имею. Как говорится, на здоровье.

Параллельно этому я вспомнил, что еще недавно жил в XXI веке в славном городе-герое Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде, и работал простым водителем-дальнобойщиком.

Когда-то я родился и жил в городе русской славы Севастополе, тоже, кстати, советском городе-герое, но служить в армии пришлось в Ленинграде, где и остался жить.

Женился, появились дети — две девочки, почти погодки. В лихие девяностые попутно с женой занялись бизнесом — торговлей.

Мне повезло: папаша моего армейского друга еще при СССР пристроил любимое чадо на тепленькое место, и тот быстренько вписался в рынок — начал возить всякую всячину из Китая.

Вот к нему я и подался работать после развала Союза, и через пару рейсов стал и для себя потихоньку таскать шмотки. Жена их продавала, и дело потихоньку пошло.

Дочери выросли, быстренько вышли замуж и организовали строительную фирму. Я им на это дело дал приличную сумму не наших дензнаков.

В дефолт мы с женой разорились, и вскоре она умерла. Зятья после этого стали рожи воротить, а следом и дочери. Их любовь ко мне не выдержала соревнования с аналогичным чувством к дензнакам. У них строительная фирма стала расти как на дрожжах, а я опять сосредоточился на своем дальнобое, и прежнее благосостояние было в прошлом.

Они посчитали, что это как-то их компрометирует, а о том, что когда-то первые деньги на свой бизнес получили от меня, помнить было не обязательно.

В один прекрасный день, когда после рейса я употребил водочки, меня еще и назвали алкоголиком. В итоге все были посланы в пешее эротическое путешествие.

В этом деле я был признанным мастером. Еще в отрочестве я слышал легенды о мастерах русской брани, когда-то процветающей на флоте. Были ли какие-то петровские и казачьи «загибы», матерные выражения, состоящие из нескольких десятков или даже сотен слов. Но это были всё легенды. Как мы с пацанами ни старались, но больше двух десятков своеобразных слов на одном дыхании без запинки никто не выдавал.

И вот в учебке я вдруг сталкиваюсь с большим мастером этого народного творчества в лице нашего старшины.

Человек он был очень грамотный и культурный, с изумительно поставленной правильной литературной речью. Мат не переносил на дух и жесточайше за это наказывал.

И вот однажды я соорудил несколько этажей этого дела, в сердцах выражая своё возмущение одним своим сослуживцем, который совершенно не умел мыть полы.

Когда я закончил свою возмущенную речь, в кубрике повисла какая-то странная тишина. Почувствовав недоброе, я обернулся и увидел нашего старшину, внимательно слушавшего моё творчество.

У нас в учебке почему-то было принято обращение «товарищ курсант», а не по званию. Но старшина обращался к нам исключительно на «вы» и по фамилиям.

А вот в этот раз он обратился ко мне на «вы», но «товарищ курсант» и пригласил меня пройти с ним.

Резиденцией товарища старшины была, естественно, каптерка. Мы с ним туда зашли, и он мне говорит:

— Я вам, товарищ курсант, постоянно говорю, что любое дело, за которое вы беретесь, надо делать хотя бы на «хорошо», а иначе у вас постоянно будут проблемы как в профессиональной, так и в личной жизни, — выдав мне эту немного витиеватую фразу, старшина оглядел меня с ног до головы, проверил, как у меня затянут ремень, и продолжил. — Так вот, товарищ курсант, если вы решили высказать своё недовольство таким духоподъемным образом, то это надо делать хотя бы вот так.

И выдает мне наш товарищ старшина на одном дыхании, без запинки и повторов, на втором русском языке фразу, которую он произносил ровно три минуты. У него за спиной висели большие настенные часы, и я почему-то засек время.

Закончив, товарищ старшина еще раз окинул меня взором. Полагаю, что он был удовлетворен произведенным эффектом, потому что в таких случаях имел обыкновение спрашивать, все ли понятно из им сказанного. И после этого обычно от имени нашего командира объявлял пять нарядов на службу.

А пять нарядов на службу в подобных случаях были тихим ужасом. В 16:00 старшина подходил к бойцу, стоящему на тумбочке, а товарищ такой-то в это время гарантированно делал именно это, и спрашивал, почему дневальный во время несения службы так неопрятно выглядит.

Но как опрятно может выглядеть дневальный после двадцати двух часов несения службы? Естественно, он уже немного не брит, конечно, по мнению старшины, у него недостаточно блестят сапоги, не идеальные стрелки на галифе или, к примеру, почему-то ослаб ремень или даже болтается в районе мужского достоинства.

Короче, в любом случае тебя снимают с наряда, ты через два часа заступаешь на это дело по новой, и таким образом один наряд разгильдяй такой-то тянет, например, трое суток подряд. Служба после этого медом уже не кажется.

Я уже такой опыт имел, повторения очень не хотелось, и поэтому совершенно неожиданно даже для себя вдруг выпалил:

— Товарищ старшина, извините, не запомнил. Повторите, пожалуйста.

От такой моей наглости старшина просто остолбенел и даже раскрыл рот от изумления. Пару минут он молчал, а потом пришел в себя и тихо-тихо, по-змеиному, говорит мне:

— Если вы, товарищ курсант, через трое суток не повторите хотя бы половину того, что я вам сейчас скажу, то до конца вашей учебы вы получите десять раз по пять нарядов на службу и раза три отдохнете на гарнизонной гауптвахте.

Гарнизонная гауптвахта у нас вообще имела жуткую репутацию. Про неё говорили, что трое суток в дисбате легче, чем сутки в этом заведении.

И выдает товарищ старшина мне тираду ровно на пять минут. Так я услышал знаменитый большой петровский загиб. Про загибы мне старшина рассказал уже после моей успешной «сдачи» экзамена.

А я в тот момент из каптерки вышел на дрожащих полусогнутых ногах и мокрый как мышь.

Народ понял, что в каптерке произошло нечто экстраординарное, вопросов мне не задавали и вообще никто меня до отбоя не трогал. Даже язва замкомвзвода ни разу не докопался до меня.

Сна у меня не было совершенно. Промучившись часа три, я поднялся и поплелся в туалет, а потом в бытовку.

Бытовка у нас была просто потрясающая, я о ней потом всегда вспоминал как об образце уюта.

И вот, стоя перед зеркалом, над которым были такие же настенные часы, как в каптерке, я решил попробовать повторить услышанное от товарища старшины. Первая попытка у меня была почти две минуты.

Возможно, мне удалось бы и с первого раза выполнить норматив нашего старшины, но мое личное потрясение, что у меня это получается, помешало, и я сбился.

С третьей попытки я выдал тираду на четыре минуты и, удовлетворенный, пошел спать.

Утром я, наверное, сиял как начищенный советский пятак. Старшина в этот раз лично проводил у нас утренний осмотр и немного удивленно хмыкнул от моего вида. Замкомвзвода весь день меня гонял как сидорову козу, но к ужину сломался и оставил мою персону в покое. Это событие глубоко поразило весь взвод, и я чуть ли не физически ощутил уважение своих сослуживцев, что я сумел так заколебать нашего замка.

Ночью я сделал еще три подхода, и третий был у меня аж на целых пять с половиной минут, секунда в секунду.

На следующий день после обеда у нас был час обслуживания техники. Нашему отделению было поручено навести марафет в БАТе, большом артиллерийском тягаче. На носу были какие-то полевые занятия.

Наш товарищ, неумеха мыть полы, оказалось, не умеет мыть вообще ничего. И в итоге получилась такая подстава, что лично я от возмущения потерял контроль над собой и открыл рот.

И тут из меня полилось. Замолчать меня заставила какая-то внезапно появившаяся звенящая тишина. Мои оторопевшие сослуживцы с ужасом смотрели на меня широко распахнутыми глазами и с раскрытыми ртами.

За спиной я услышал какой-то щелчок и обернулся. Сзади меня стояли два офицера — ротный и замполит учебки, замкомвзвода и наш товарищ старшина.

Он молча убирал в карман свой секундомер; услышанный мною щелчок издала его закрывающаяся крышка.

Старшина медленно разгладил клапан своего кармана и обратился к замполиту:

— Разрешите, товарищ капитан? — тот молча кивнул, и старшина продолжил. — Зачет, товарищ курсант. Шесть минут двенадцать секунд. А теперь проявите свои таланты в другом.

Товарищ старшина был большим психологом и сделал столь необходимую паузу для получения максимального эффекта от своего приказа.

— У вас ровно двадцать минут. Поставленная задача должна быть выполнена на отлично. Вы, товарищ курсант, старший, — тут он делает еще одну паузу и просто выстреливает. — Время пошло!

Каким образом мы сумели справиться с просто нереальным объемом работ, я не знаю. Но народ не бегал, а летал. На высоте оказался даже наш рукопопый товарищ.

Принимать нашу работу пришел сам командир нашей учебки. Я получил благодарность, а через неделю еще два ночных мастер-класса от товарища старшины.