Они встретились в декабре

Они встретились в декабре

Это был самый мерзкий декабрь из всех, что он помнил. Ледяной дождь, терзающий землю уже неделю, никак не мог разразиться снегом. Деревья с примерзшими к веткам листьями казались скелетами существ, погибших здесь тысячи лет назад, да так и истлевших до костей, не сумев разорвать ледяного плена. Временами Дэвиду казалось, что и он сумел пополнить их ряды, промокнув и замерзнув как-то вечером, и странные детишки следующей цивилизации вырежут на его позвоночнике пару букв своих имён, заключённых в символ, обозначающий у них сердце. Если у них будет сердце, конечно.

Как бы в противовес погоде эта встреча была самым теплым его воспоминанием в дальнейшем. Дэвид сразу узнал её. Не потому, что видел раньше, нет. Бывают такие встречи, когда взгляд останавливается на незнакомом и внешне обычном человеке и неожиданно сердце даёт пропуск. В этот миг наступает кристальная ясность того, что вся твоя жизнь вела именно к этому моменту. Перед твоими глазами вспыхивает свет, которому не дано угаснуть. Свет истинной любви. В нём ты видишь, как миг назад обычный человек становится идеалом твоей красоты, ты не сможешь отвести взгляд, ты готов на всё, лишь бы не потерять этот контакт.

Она не узнала его сразу. Просто прошла мимо, кутаясь в нелепое по такой погоде шерстяное пальто и смущённо улыбнувшись замершему человеку, шедшему ей навстречу. Может, виноват был дождь, или неприятности на работе, а может, просто не успело прийти её время стать творцом поворотных моментов своей судьбы.

К счастью, это было не важно. Дэвид был не из тех мужчин, что, встретив интересную девушку в метро, упустят момент, а потом будут ныть об этом под гитару из чартов «Лав-радио». Действие было его девизом, и этот раз не стал исключением.

— Простите меня, если мешаю, — сказал он. — Вы совсем промокли, а у меня как раз есть зонт! Могу я победить этот противный дождь для вас? Хотя бы до ближайшей станции метро?

— А? Что? — от неожиданности она растерялась.

— Мой зонт решительно хочет избавить вас от необходимости мокнуть дальше! — бодро продолжил Дэвид. — Ну а поскольку мы с ним довольно близки — могу я тоже составить вам компанию? Не навязываясь и без обязательств, мы доставим вас до метро.

— Пожалуйста, если хотите, — ответила она.

Она сказала это довольно уставшим голосом, но в душе блеснул луч солнца, и она слегка потеплела.

— В конце концов, почему бы и нет. Я действительно устала мокнуть, — добавила она.

До метро было 12 минут. За это время выяснилось, что зовут её красивым библейским именем Ева, ей неприлично-сколько-спрашивать лет, она не замужем и никогда не была, работает в галерее Томпсона в Вест-Энде и обожает классическое искусство, хотя продавать приходится искусство современное.

Сама же Ева узнала, что Дэвид биолог и даже целый кандидат наук, работает в направлении много-странных-букв генетики, не женат и никогда не был, точно не был, и да, он в этом уверен.

Кроме того, у него дома две абсолютно пустых стены напротив удобных мягких кресел.

Поскольку созерцание стен как таковых Дэвиду уже наскучило, он мечтает поместить на них пару работ современных художников. И да, если бы ему попался искусствовед, то он точно смог бы заручиться его поддержкой, чтобы не прикупить очередного Тищенко.

Встретившись на следующий день в кафе у галереи, они больше не расставались ни на день. Всего через 3 месяца страстных поцелуев в кино, нежных объятий в машине и мужских рубашек на голое женское тело по утрам Дэвид сделал ей предложение. Он не видел смысла тянуть. Он просто знал, что она – его судьба.

Кольцо было с огромным бриллиантом, таким большим, что происходи это днём — сороки всего района потеряли бы покой и сон. К счастью, ни одна сорока не пострадала. Кольцо Ева отвергла, а предложение приняла. Вместо кольца в кредит был оформлен уютный дом в пригороде рядом с озером. Восходы в этом направлении были просто восхитительны. А кроме Дэвида и искусства Ева больше всего обожала восходы.

Так случился главный восход в жизни Дэвида. И он высмеял бы любого, кто рассказал бы ему, как всё будет дальше.

— Милый, кажется, внизу звонит городской. Боже, безумцы, 3 часа ночи… Подождут до утра, спи, — сказала Ева.

— Это третий раз уже, надо ответить. Видимо, дело важное. Но если это робот — распотрошу на шестерёнки! Я спущусь, ты спи, — ответил Дэвид.

Дэвид заставил себя встать и нехотя начал спускаться. Телефон зазвонил в четвертый раз.

— Да, я. О как? Слушаю, — сказал он, подняв трубку.

Долгая пауза.

— Через сколько приедет машина? Да, принято, — проговорил он и повесил трубку.

Почти заснувшая Ева внезапно распахнула глаза. Это была вспышка озарения, но зафиксировать ясность не получилось, картинка ускользнула, рассыпалась дымом, оставив лишь ощущение тревоги.

Дэвид поднялся в спальню деловитым упругим шагом.

— Послушай, это важно. В лаборатории отключился холодильник с образцами. Объявлена тревога 3-го уровня биологической опасности. Необходимо ехать, надо переместить образцы в другой холодильник, но требуется квалифицированный персонал, и я, как старший в лаборатории. Если там всё в порядке — вернусь через 2 часа, зато завтра буду свободен. Техники провозятся ещё день, не меньше. Поспи ещё, если можешь, за нас двоих, — объяснил он.

Поцеловав жену, Дэвид вышел из спальни собираться. Этот поцелуй смыл остатки тревоги Евы, и она легла обратно, уютно устроившись под одеялом. Положив сзади под спину подушку Дэвида, она представила, что это её муж, большой и тёплый, обнимает её сзади. Сон волнами подступал, пытаясь погасить сознание, и когда на улице завёлся автомобиль, Морфей окончательно победил. Как Дэвид уехал, Ева уже не услышала.

— Так, четырнадцать. Ещё девять — и всё, по домам, — проговорил Дэвид, внимательно следя за перемещением образцов.

Самые опасные, смертельные вирусы уже охлаждались в резервном холодильнике, но расслабляться было рано. Остались девять экспериментальных исследований, попытки создать устойчивую вакцину к тем четырнадцати их коллегам по неожиданной оттепели. Воздействие этих созданных соединений пока не было изучено даже приблизительно, оставалась лишь теория.

Двое коллег Дэвида и ещё пара лаборантов соседнего отдела, вызвавшиеся помочь с проблемой, взяли по образцу и отправились в путь. Вернее, отправились не все. Один из коллег, видимо, не столько поднятый по тревоге, сколько пойманный до сна, покачнулся, потерял равновесие, попытался облокотиться на стол, промахнулся и с грохотом повалился на пол. Пробирка взмыла в воздух, достигла потолка и, словно и этого было мало для её разрушительной мощи, разбилась о бетонное перекрытие. Раздался звон стекла, и Дэвида с другими четырьмя сотрудниками окатил дождь осколков и капель.

Все застыли. В глазах коллег Дэвид прочитал удивление и непонимание ситуации, а затем дикий ужас. О том, что это уже не оригинальные вирусы, а экспериментальная вакцина, знал только тот, кто вел учёт перемещений. А это был Дэвид. Следовало как можно быстрее успокоить всех, иначе ситуация могла стать непредсказуемой.

— Так, всем спокойно! — крикнул он. — Исходники уже в доме 2! Повторяю, это не исходник, они уже в доме 2!

На секунду Дэвиду показалось, что ему не поверят. Ужас отключал все каналы восприятия, лишал возможности мыслить, заставлял слышать лишь страх и удары сердца в ушах, ускорившегося до предела. И именно в этот момент сработали гермодвери.

Не зря лаборатория была 3-го уровня биозащиты. Круглосуточное видеонаблюдение и его операторы доказали, что все средства на них были потрачены не зря. Ровно через 6 целых 3 десятых секунды после разбития образца лаборатория была опечатана. Пять человек были заперты в трёх комнатах общей площадью 240 метров, включая две комнаты отдыха персонала, туалет и комнату с холодильником.

Вновь звонил телефон. Сквозь сон Еве казалось, что это продолжение ночи и Дэвид ещё идёт к телефону, чтобы разобрать назойливого робота по винтикам. Но постепенно мир стал возвращаться, из окна лил яркий свет, было явно больше 9 утра. Ева вскочила. Она не могла понять, что так сильно её напугало: то, что Дэвида нет рядом, или то, что она так долго спала. Они не ночевали порознь уже 5 лет, с тех пор как встретились. Хотя и сегодняшняя ночь не была исключением, и Дэвид уехал в начале четвертого, но ощущение беды скинуло Еву с кровати и погнало вниз к телефону со всей возможной скоростью.

— Алло! Да! — Ева практически кричала в трубку.

— Милая, не кричи, это я, — голос Дэвида был печален.

— Где ты? А, точно, в лаборатории. Что случилось? Что-то же случилось? Что с тобой?? — засыпала его вопросами Ева.

— Со мной все в порядке, не волнуйся. У нас тут такой казус. Дейл, помнишь, такой рыжий парень, который недавно пришел из Массачусетса, случайно разбил образец. Это не оригинальный вирус, это экспериментальная вакцина на основе ослабленного, но живого штамма. Мы считаем её безопасной, но её поведение в аэрозоле не до конца изучено. ЦКЗ паникует и объявляет карантин по умолчанию. В общем, нам светит пять дней полной изоляции. Ну, как бы мы и так уже в ней, но, видимо, придется тут подзадержаться. Мне очень жаль. Постарайся не волноваться и не переживай. Я как минимум высплюсь! — ответил Дэвид.

Уж чего в карантине Дэвиду хватило — так это отдыха. Раньше он думал, что продал бы душу за пару недель полного отсутствия домашних забот, бесконечных переговоров, иногда несносных коллег и прекрасного в своей непостижимой скорости наступления, близкой к околосветовой, дед-лайна. Теперь же, проведя всего два дня из пяти в комфортабельной, оборудованной всей необходимой мебелью и кухонной электроникой лаборатории с четырьмя людьми, из которых он был знаком лишь немного с рыжим «виновником торжества», Дэвид думал, что прошло две недели.

Постоянное отсутствие внешних факторов и необходимости что-то успеть настолько его обескуражили, что через два дня бесцельного уничтожения чипсов и других запасов в области, покрытой светом и глупостью от ситкома по телеку, Дэвид начал активное знакомство с коллегами по этому странному отпуску. Это было единственным спасением от стремительной деградации, как думал сам автор этого плана, спасением от того, чтобы выйти из заключения, почёсывая волосатой лапой в мохнатом паху. Мозг отчаянно требовал новой пищи, а связь с внешним миром — телефон и интернет — была оборвана руководством через пятнадцать минут после герметизации. Опасались утечек в прессу. Единственным источником впечатлений оставались такие же узники, как и он.

Среди его неожиданных попутчиков оказалось два молодых человека, почти юноши, одним из которых был рыжий практикант, а также две неизвестного возраста девушки. Определить этот параметр на глаз оказалось так же сложно, как понять, что именно понесло их в нелегкую стезю вирусологии. Однако сам факт того, что вирусологи бывают либо умные, либо мертвые, Дэвида уже обнадеживал. Предстоят интересные беседы!

Дальнейшие события развивались не в пример первым двум дням стремительно. Второй молодой мужчина, которого звали Карл, оказался знаком с одной из девушек по имени Диана. Они уже встречались как-то и даже успели довольно невнятно расстаться, но заточение заставило потухший было костер страсти разгореться до невероятных размеров. Стоит ли говорить, что одна из комнат отдыха была потеряна командой без какого-либо объявления войны и выходили оттуда новоиспечённые любовники только утащить в свою берлогу очередную порцию топлива из холодильника, наспех её разогрев.

Математическая статистика где-то в мозгу Дэвида, казалось бы, позабытая сразу после сессии, проснулась и выдала прогноз — 97,1%, что у этих двоих будет брак по довольно интересным обстоятельствам весьма округлой формы. Счастье брака статистика рассчитать не смогла и с позором закопалась обратно в глубины памяти.

Рыжий практикант впал в чернейшую депрессию. Оккупировав самый угловой комп, он отчаянно мочил Шао Кана всеми персонажами Mortal Kombat 6 по очереди, добиваясь ошеломительных фаталити. Дэвид подозревал, что рыжий играет за другую сторону и мочит, по сути, сам себя, но поскольку состояние практиканта потихоньку улучшалось — решил ему не мешать и оставить один на один с самоназначенной терапией.

Оставался последний шанс занять мозг работой, и Дэвид решился познакомиться с последней незнакомой девушкой. Оказалось, что и она уже с утра изнывает от безделия и не против поболтать. Но только поболтать, естественно!

Звали её Лилит, и это имя настолько выбивалось из обычного списка окружающих его людей, что Дэвид заинтересовался его происхождением. Лилит некоторое время избегала этой темы, но быстро сдалась и поведала свою историю.

В детстве её, как и других умных, приличных и хорошо воспитанных девочек, звали Лилия. До 11 лет имя подходило ей как нельзя лучше, мама не могла нарадоваться на дочь, которая была образцом усидчивости, послушности и обходительности. Всегда идеально одетая и причесанная, она была круглой отличницей, появлялась дома сразу после уроков, помогала по дому матери и заботилась об ужине отца. В 12 все изменилось за одну ночь. В кровати милого дитя проснулся непоседливый, своенравный, упорный и озорной подросток. Она вдруг поняла, куда именно приведёт её жизнь Лилии, как она тихо и монотонно пройдет и как так же тихо угаснет в конце. Все её естество воспротивилось этому. И Лилия решилась.

Под нож пошли шикарные косы до бедер и майки с Барби, привычки и устои, вся послушность и примкнувшая к лагерю отбывающих в небытие успеваемость. Лилия стала появляться дома около 10 вечера, очень веселой и без сил от брожений по городу в компании старшеклассников и старшеклассниц, отцу грубила и требовала следить за собой, наперекор матери не отращивала волосы больше, чём требовались, чтобы не мёрз затылок. Вдобавок к этому у неё появился парень, с которым они целовались прямо перед оградой её дома. Мать, увидев такое бесстыдство, в сердцах назвала её демоном Лилит, а не Лилией. И уже на следующий день Лилия откликалась только на это имя.

Конечно, весь бунтарский запал понемногу иссяк уже годам к 18. Лилит очень благодарна Богу за то, что не залетела ни от кого в этот период, не встретила слишком настойчивых торчков, пытавшихся впарить ей дозу «на попробовать», а от алкоголя её стабильно воротило и до этого подросткового бунта. Но именно этот прошедший период поселил в ней вкус к жизни, к радости от неожиданных приключений, жажду переживать новые эмоции и ясное понимание, что жалеть надо не о том, что было, а о том, что могло быть и не случилось.

Лилит так увлеклась рассказом, что полностью преобразилась в глазах Дэвида. Из лабораторного экспоната «Практикантус Нонеймус» она вдруг стала ослепительной, молодой, яркой и привлекательной женщиной. Дэвид обнаружил, что ее волосы имеют прекрасный медовый оттенок белого, а глаза настолько зелены, что утонуть в них дело нескольких секунд. Пораженный, он был сам не похож на себя, того, каким стал в последние годы. Яркость и задор Лилит пробудили в нем того самого парня, каким он был в 20, энергичного, смешливого, острого на шутку и мудрость в ней.

Едва Лилит умолкла, Дэвид с энтузиазмом принялся засыпать её историями о студенчестве, общежитии и ночных подработках охранником в парке аттракционов. Он рассказал, как о его работе узнали однокурсники и ночной парк на целую неделю стал ярким карнавалом для всего потока, пока директор не приехал на час раньше утром и Дэвид с треском не вылетел с работы.

— Хорошо хоть не заставили компенсировать все билеты, иначе работал бы у них в комнате ужасов и по сей день! — шутил он.

Лилит слушала его, и в её глазах читался живой интерес.

Три дня Дэвид ходил с её номером в записной книжке телефона, как с украденным алмазом. Он вынимал телефон, открывал контакты, смотрел на строчку «Лилит» и замирал. Что он скажет? «Привет, помнишь меня, того дурака в карантине, который рассказывал анекдоты про работу охранником?» Звучало жалко.

В пятницу, в пять вечера, он налил себе виски, сделал большой глоток и нажал «вызов» прежде, чем успел передумать.

Трубка была снята почти мгновенно.
— Алло? — её голос был таким же живым и немного насмешливым, как он помнил.
— Лилит? Это... это Дэвид. С карантина. — Он почувствовал себя пятнадцатилетним подростком.
— Дэвид! — она произнесла его имя так, будто только и ждала этого звонка. — Я уже думала, ты мой номер в протоколах исследований записал и потерял.

Он засмеялся, нервно и с облегчением.
— Нет, я... просто не был уверен, что...
— Что я помню? Дэвид, пять дней в четырёх стенах — это как год в армии. Такое не забывается. Ты отлично рассказываешь истории, это дорогого стоит.

Он сглотнул, пытаясь придумать, как предложить встретиться на кофе, как обычный, взрослый человек.

Но Лилит, как всегда, опередила его, сметая все его неуверенные планы.
— Слушай, а чего ты звонишь-то? Сидишь дома, скучаешь по лабораторным стенам? — в её голосе играли искорки.
— Что-то вроде того, — честно признался он.

— Тогда заканчивай скучать. Завтра, в одиннадцать, я штурмую скалу. Присоединяйся. Адрес скину.

Он даже не успел ответить — согласиться или испугаться.
— Но я же никогда...

— Все никогда не делали, пока не попробовали, — безжалостно перебила она. — Это весело. Обещаю, ты не разобьешься. Ну, почти. До завтра, Дэвид!

Щелчок. В ушах ещё стоял звук её голоса, а на экране телефона уже мигал адрес скалодрома. У него не осталось выбора. Вернее, он был — остаться в своём безопасном, предсказуемом мире. Но Лилит только что протянула руку через границу этого мира и вызывающе поманила его за собой. И он, к своему собственному ужасу и восторгу, уже мысленно сделал шаг вперёд.

Дэвид стоял у подножия искусственной скалы, чувствуя себя нелепо в своих обычных кроссовках. Лилит, словно легкая ящерица, уже была на середине стены, её пальцы с цепкостью находили едва заметные выступы, искусно цепляясь за них. Дэвид, как под гипнозом смотрел на эти длинные, ловкие и такие притягательные пальцы, а в голову лезли очень взрослые мысли.

— Не бойся, профессор! — крикнула она сверху и Дэвид вздрогнул, выходя из транса. — Падать не больно, маты мягкие! Главное — оторваться от земли! –

Её голос звенел под сводами зала, как доблеска начищенный и тщательно настроенный музыкальный инструмент. Лилит сделала сложный перехват, буквально повиснув на одних пальцах, и Дэвид замер от ужаса и восхищения.

— Лилит, осторожно!

— Осторожность — это когда зубную пасту на щетку выдавливаешь! — рассмеялась она и, оттолкнувшись ногами, сделала новый рискованный бросок к следующей зацепке.

Спустившись, она была вся взмыленная, с сияющими глазами. От нее пахло чем-то невообразимым, одновременно и сладко, и дерзко и очень напористо. Дэвид подумал, что именно так пахнет счастье в перемешку с адреналином.
— Видишь? Жизнь — это та же стена. Надо лезть, даже если страшно. Иначе так и останешься внизу, смотреть на чужую пятую точку.

Лилит тащила его по узкой лестнице вниз. Всего 5 минут назад он случайно встретил её на улице и вот он уже — новоявленный поклонник джаза, мчащийся на концерт неизвестной группы.

— Ты должен это услышать! Они играют как боги, а боги, как известно, слегка сумасшедшие.

В клубе было темно, пахло старым деревом, дорогим виски и потом. Музыканты импровизировали, и Лилит, закрыв глаза, раскачивалась в такт, полностью отдаваясь звуку. Потом она схватила Дэвида за руку и потащила в центр маленького танцпола.

— Я не умею танцевать под джаз! — пытался возразить он.
— Никто не умеет! — выкрикнула она под саксофонное соло. — Вот в чем смысл! Двигайся как чувствуешь! Будь собой, дай волю всему, что у тебя есть, а не только умной профессорской голове! Плыви в музыке, ныряй в нее!

Она танцевала с закрытыми глазами. Её движения были резкими, порывистыми и невероятно грациозными. Рядом с ней, видя её танец, Дэвид расслабился и возможно впервые в жизни позволил телу управлять его движениями. Музыка становилась все быстрее и вокруг Лилит образовывалось пространство чистой, ничем не сдерживаемой энергии, увлекавшей в опасный омут. Дэвид понимал, что оттуда ему уже не выбраться. В голове мелькнула острая мысль о том, что всё неправильно, но и правильно одновременно, а потом всё растворилось в звуке, в ритме и в теле Лилит. В ту ночь Дэвид с новой стороны ощутил, что его тело живое, а в душе есть место не только романтике, но и отчаянной смелости.

После джаз-клуба они шли по ночному городу, и Дэвид чувствовал, как с каждым шагом его охватывает всё большая внутренняя паника. Они подошли к его машине, припаркованной в двух шагах от его дома. Окна в спальне были тёмными — Ева уже спала.

— Ну вот и всё, — сказала Лилит, обернувшись к нему. Её волосы пахли дымом клуба, дорогим виски и её соблазнительной дерзостью. — Спасибо, что составил компанию. Было весело.

Она улыбнулась, и в этой улыбке не было ни вызова, ни приглашения. Только лёгкая грусть и теплота. Она развернулась, чтобы уйти.

И тут Дэвида накрыло с такой силой, что у него перехватило дыхание. Мысль о том, что она уйдёт, что эта дверь в другой, яркий мир закроется, и он останется в своём предсказуемом существовании, показалась ему невыносимой. Это был не порыв страсти, а акт отчаяния.

— Лилит, подожди.

Она остановилась, вопросительно подняв бровь.

Он колебался всего секунду, но это была вечность. Он видел тёмное окно своей спальни. Представил спящую Еву, её доверчивое лицо на подушке. Он чувствовал вес своего обручального кольца. И этот вес давил на него, как гиря.

Но страх вернуться в серую реальность оказался сильнее.

— Пошли к тебе, — выдохнул он, и это прозвучало не как предложение, а как мольба о спасении.

Лилит внимательно посмотрела на него. Её изумрудные глаза изучали его лицо, читая в нём всю внутреннюю борьбу.

— Дэвид, ты уверен? — спросила она тихо. Не для того, чтобы остановить, а чтобы он сам произнёс приговор. — Там, у меня, нет пути назад. Ты понимаешь?

— Да, — его голос сорвался. Он не был уверен. Он был в ужасе. Но он уже сделал выбор. — Я понимаю.

Она молча кивнула, взяла его за руку, и её пальцы сцепились с его пальцами. Её ладонь пылала как тысячи солнц, но это не было страстным жестом. Это было похоже на то, как ведут приговорённого. Но он пошёл за ней добровольно.

Они шли молча. Он не чувствовал возбуждения, только леденящую пустоту и щемящую боль где-то в районе сердца. Он совершал предательство не в порыве сладострастия, а в полном, ясном и безрадостном осознании своего поступка. Он глядел в спину Лилит и думал, что переступает некую невидимую черту, за которой его старая жизнь умрёт навсегда.

И когда дверь в её квартиру закрылась, Дэвид понял, что только что сам, без единого намёка с её стороны, разрушил всё, что было для него свято. И тишина, воцарившаяся в прихожей, была красноречивее любых слов.

Дэвид проснулся от того, что в глаза ударил настойчиво стучался солнечный зайчик. Ева забыла закрыть жалюзи перед сном? Странно, никто не забывала. Уже начиная осознавать, что что-то не так, но еще не открывая глаз Дэвид ощутил что-то странное в воздухе. Это был не привычный аромат кофе и Евиных духов, а густой, терпкий букет чужой квартиры, пота и секса. Потом он ощутил под рукой тепло тела. Совершенно голая и абсолютно не стесняющаяся ничего Лилит спала, повернувшись к нему спиной, и медные пряди её волос разметались по подушке, словно жидкое золото.

И тут память накрыла его с такой ясностью, что ему стало физически дурно. Он лежит в чужой постели. Рядом спит другая женщина. А дома... Боже, дома Ева. Она, наверное, уже проснулась. Наверняка сварила кофе на двоих, смотрит на его пустую сторону кровати, и в её сердце, чистом и доверчивом, зреет первая тревожная трещина.

«Что я наделал?» — этот вопрос прозвучал в его голове с предельной чёткостью. Он не был пьян. Он не был в аффекте. Он прекрасно помнил каждое своё движение, каждую секунду того вечера. Он помнил свою собственную руку, тянувшуюся к Лилит, чтобы она не ушла. Свой собственный голос, говоривший: «Пошли к тебе». Это был он. Только он.

Он с отвращением смотрел на потолок, пытаясь найти оправдание — в стрессе, в усталости, в кризисе среднего возраста. Но ничего не находил. Не было никакой внешней силы, которая толкнула бы его в эти объятия. Лилит не соблазняла его. Она просто... была. Она была безупречна. А он — сломался. Добровольно. С почти математической точностью выбрал путь саморазрушения.

И тогда, сквозь этот шквал самоосуждения и ужаса, прорвалось другое чувство. Воспоминание. Не смутное и размытое, а яркое, тактильное, обжигающее.

Он вспомнил, как смеялась Лилит, когда они, скинув одежду, упали на её простыни. Не смущённо, не соблазнительно, а громко и по-детски заразительно. Вспомнил, как её зелёные глаза смотрели на него без тени стыда или игры — с абсолютной, животной откровенностью. Вспомнил вкус её губ и соль её кожи. Вспомнил ощущение полёта и падения одновременно, когда мир сузился до размеров этой комнаты, а все его моральные принципы рассыпались в прах.

И этот взрыв воспоминаний вызвал в нём не раскаяние, а дикое, всепоглощающее воодушевление. Эйфорию, от которой перехватывало дух. Он снова почувствовал себя живым. Не правильным мужем, не ответственным учёным, а просто — мужчиной. Тем, кем он был в двадцать лет, до ипотек, расписаний и обязанностей.

Он повернул голову и снова посмотрел на спящую Лилит. Теперь не с ужасом, а с жадным, ненасытным любопытством. Ему захотелось разбудить её и начать всё сначала. Забыть о работе, о доме, о Еве. Он уже представлял, как они снова будут вместе. Завтра. Послезавтра. Всегда.

И тут же, следом за этой мыслью, накатила новая волна страха. Но это был уже не страх перед совершённым поступком. Это был страх перед самим собой. Перед этой новой, проснувшейся в нём силой, которая оказалась сильнее его воли, сильнее его любви, сильнее его представлений о себе как о хорошем человеке.

Он боялся своих желаний. Боялся той пустоты, которая зияла внутри него и которую могла заполнить только она. Лилит.

Он осторожно поднялся с кровати, стараясь не разбудить её. Он должен был уйти. Домой. К Еве. Сделать вид, что ничего не случилось. Но, стоя под чужим душем, смывая с себя запах греха, он понимал — он уже другой человек. И самое ужасное было в том, что этому новому человеку в нём его новая, тёмная жизнь нравилась. Очень нравилась. И он уже боялся не последствий, а того, что у него может не хватить сил захотеть вернуться назад.

Через несколько дней душевных терзаний Дэвид вернулся домой с работы с твердым решением. Сегодня. Сегодня он все расскажет. Он переступил порог, и его встретил аромат жареной курицы с розмарином и теплого хлеба.

— Ты как раз вовремя! — Ева, в своем любимом, потертом до мягкости халате, подбежала к нему и поцеловала в щеку. — Я испекла тот самый хлеб на закваске, помнишь, как мы ели в Тоскане? Никак не могла повторить корочку, а сегодня получилось!

Она потянула его на кухню, где на столе уже был накрыт ужин при свечах. Никакого повода — просто так.

— Садись, садись, я тебе налью вина. Ты выглядишь уставшим.

Он сел, и слова застряли в горле комом. Он смотрел, как она нарезает хлеб, и на ее лице была такая ясная, беззащитная радость. Она рассказывала про соседского кота, который пытался воровать у нее колбасу с подоконника, как мужественно она встала на защиту семейного имущества и смеялась своим тихим, грудным смехом.

«Если я сейчас все выложу, — подумал Дэвид, — этот смех умрет. Навсегда». Он взял вилку, сделал вид, что ест, и проглотил свои слова вместе с невероятно вкусным, предательски нежным хлебом.

— Куда мы едем? — спросил Дэвид, сидя в ее кабриолете. Машина была старой, пропахшей какими-то сигарами, маслом, морской солью и бог весть сколько сменила хозяев прежде, чем встретиться с Лилит, у которой и осталась доживать свой век. Лилит вела её по раздолбанной проселочной дороге, почти не замечая ухабов. Свет города остался далеко позади.
— Мы едем туда, где заканчиваются дороги и начинается небо! — прокричала она в ответ, увеличивая скорость.

Они остановились у взлетной полосы брошенного аэродрома. Было три часа ночи. Лилит полезла в багажник и достала термос и два бокала.

— Пей. Шампанское. В три ночи в понедельник — единственный способ почувствовать, что ты не винтик в системе.
— А завтра на работу...

— Завтра будет завтра! А сейчас — только мы, звезды и шампанское из бумажных стаканчиков. Самые лучшие моменты жизни, Дэвид, случаются не тогда, когда ты их планируешь. Они врываются в твою жизнь через черный ход, пока ты сидишь у парадной и ждешь гостей, которые никогда не придут.

- А теперь пристегните ремни, уважаемые пассажиры, наш самолет готов к взлету!

Лилит вырулила к началу взлетной полосы и вдавила газ до упора. Машина стремительно понеслась вперед по асфальту во тьму, и Дэвид внутренне сжался. Лилит громко кричала от счастья, адреналина и остановилась только в самом конце полосы, не доехав до забора каких-то пару метров. Дэвид выбрался из машины и плюхнулся на траву обочины. Через несколько секунд рядом опустилась Лилит. Её глаза сияли как самые яркие звезды и взгляд было не отвести. Она пахла адреналином, счастьем и страстью.

Потом, когда они еще разгоряченные и абсолютно голые лежали на траве и смотрели на звезды, она рассказала ему, что в 17 лет она и с новым парнем на неделю сбежала в другой город. Просто села на первую попавшуюся электричку. Родители вызвали полицию. Это было ужасно, страшно и одновременно это было самым живым воспоминанием её юности.

Это была самая жестокая ловушка. Он решил поговорить утром, за завтраком. Деловито, без эмоций. Вошел на кухню, а Ева, сияющая, протянула ему чашку кофе.

— Я тут вспомнила, как ты в первые месяцы наших встречей пытался меня поразить своим «фирменным» кофе. Получалась жуткая горькая бурда.

Она подмигнула ему.

— А я пила и думала: «Боже, какой же он милый, этот мой будущий муж».

Она говорила «будущий муж» с такой теплой, невероятной нежностью, как будто он до сих пор был её самым большим проектом и главным достижением.

Он поперхнулся. Кашель стал удобным предлогом, чтобы не говорить. Он пил кофе, а Ева, напевая, принялась мыть посуду. Он смотрел на её спину, на знакомый изгиб шеи, и понимал, что его признание будет не актом честности, а актом вандализма. Как разбить витрину старого, уютного магазинчика, где все тебя знают и всегда рады. Только чтобы показать, какая внутри пустота.

Он встал, подошел к ней сзади и просто обнял, прижавшись лбом к ее затылку.

— Что это? — удивилась она, продолжая мыть чашку.
— Так, просто, — прошептал он. — Я просто люблю тебя.

Это была не ложь. Это была правда, которая делала другую правду невозможной для произнесения. И от этого было в тысячу раз больнее.

На крыше было ветрено. Осенние облака куда-то спешили. То ли на юг, чтобы погреться, то ли на свалку, осознав всю тщетность попыток отмыться добела. Вечерело. Вероятно, внизу уличные маленькие кофейни уже заносят столики, опасаясь ночного дождя, зажигаются витрины и фонари. Люди спешат домой, унося с работы груз проблем, разочарований и горького опыта. Вероятно, с крыши 20-этажного здания всего этого не разглядеть.

Зачем вообще он поднялся сюда в конце дня? Дэвид не знал. В голове весь день крутились вопросы, на которые нет ответа.

Что за безумие овладевает им раз за разом, стоит лишь встретить Лилит? Почему он теряет голову и как он раз за разом оказывается в ее постели? И почему, приходя домой с твердым намерением все рассказать Еве и покончить с этим, хотя бы так, он не может выдавить ни слова? Они застревают в горле, колят ежом, горят внутри каждую бессонную ночь, сжигая его заживо! Каждое утро после адской ночи начинается улыбкой Евы, от которой ещё хуже, и заканчивается поцелуем Лилит, который расплавленным свинцом заполняет его рот, стоит лишь переступить порог дома. Свинец стекает глубже, чтобы присоединиться ко вчерашней порции. Отравление настолько велико, что мозг отказывается принимать мир как реальность. Все как будто безумный, дикий сон, адский кошмар, из которого не получается проснуться.

Дэвид задумался над последней мыслью. А ведь похоже, что так и есть. Не может реальность играть в такие игры. Реальность подчиняется если и не законам логики, то уж законам вероятности точно. А они говорят, что невозможно, немыслимо среди 5 миллиардов людей встретить Лилит 4 раза за год. Немыслимо! Просто он спит, во сне время течет по-другому, он проспал год субъективного времени, когда в настоящей реальности прошло 4-5 часов. Да, это единственное объяснение, кроме того, что он сошел с ума.

«Надо проснуться…» — первый раз эти слова прозвучали неуверенно, но Дэвид уже ухватился за эту идею.

«Надо проснуться. Надо проснуться! НАДО ПРОСНУТЬСЯ!»

Дэвид лихорадочно пытался вспомнить способы прервать сон. Желание облегчиться? Это вряд ли сработает, за прошлый год оно возникало тысячу, без преувеличения, раз и не помогло. Что ещё? И тут он вспомнил. Смерть. Это самый надёжный выход. Когда во сне умирает главный герой — сон неизбежно кончается.

Он вспомнил, как в детстве это происходило во снах, где он был ковбоем и попадал в план к индейцам, во снах о штормовом море и о встрече с тигром в летнем лесу. Каждый раз, когда он умирал — он вскакивал в своей постели, весь мокрый от пота, с дико колотящимся сердцем, но неизменно живой.

Да, это выход. Точно выход из сна. Надо воспользоваться им, и все кончится, он проснется и сможет жить нормально. Нормально, боже, какое слово приятное! Жить нормально! Это всё, что я хочу!

Дэвид подумал, что и на крыше он не случайно. Это сам сон подсказывает выход. Просто спрыгни, и все закончится. Дэвид встал на парапет, и бездна у ног ответила гудками машин, шумом дорожных работ и непередаваемым гулом человеческих голосов.

— Нет, погоди, что я творю? — он уже собрался отказаться от этой идеи, но тут зазвонил смартфон в кармане. И один взгляд на экран стал той соломинкой, что ломает хребет верблюду. Лилит.

Вся боль. Вся мука от лжи, от разрыва души между Лилит и Евой навалилась на Дэвида бесконечным грузом, и ноги сами подогнулись вперёд.

И мир застыл.

Во многих книгах это описывают по-разному. Разверзлась земля и пламя вырвалось до небес. Легионы идут в бой во славу его! Он ступал босыми ногами по шоссе, и там, где он проходил, оставались черные, обугленные следы. На Патриарших откуда-то взялся загадочный господин в стоптанных ночных туфлях и в черной фетровой шляпе.

В этот раз обошлось без спецэффектов.

Дэвид обнаружил себя сидящим за столом на удобном красном кожаном кресле. На столе стоял начищенный до блеска медный чайник и пара чашек. Из носика чайника лениво вился пар. За столом Дэвид был не один. Напротив него сидело существо, чьё обличье знакомо практически каждому, кто хоть раз погружался в библейские сюжеты. Глаза с вертикальной прорезью отдавали желтушным блеском. Бородка была аккуратно подстрижена на клин. Аккуратные рожки торчали из лысой, как шар, головы.

— Чаю, Дэвид? — участливо спросил дьявол и протянул когтистую руку за чайником.

«Вот это я ушибся головой… — подумал Дэвид. — Это ж надо. Дьявол мерещится…»

— Ну, почему же мерещится? Можно потрогать, все на месте, — дьявол продолжил движение к чайнику, протянул руку дальше мимо него и дотянулся до собеседника. — Вот, прошу! Лично и во плоти.

— Твою ж…

— Мою, увы, не получится, у меня только отец, — дьявол довольно осклабился. — Все, что происходит сейчас, вполне реально, смею тебя заверить. Кстати, как и все, что происходило до.

— Значит, всё-таки съехал… — мрачно заключил Дэвид.

— Позволь мне объяснить. И начну я с очевидного факта, который ты уж точно не заметил. Хотя нет, дай чаю сначала. Успокоишься и поговорим.

Дэвид машинально принял кружку и сделал глоток. Жидкость обжигала, и это странным образом начало возвращать чувство реальности происходящего.

— Они настолько разные, Дэвид, что ты даже не замечал странного сходства их душ. А в этом и был ключ ко всему.

Дьявол довольно уставился на удивленное лицо своего собеседника и наслаждался им почти минуту, пока на в глазах Дэвида не начало появляться понимание, а затем продолжил.

— «Ну что ж, Дэвид, раз уж ты всё начал вспоминать, то давай, как говорится, начистоту. Твоя нынешняя маленькая драма — это второй акт. А премьера была куда масштабнее. В прошлой жизни ты имел неосторожность героически погибнуть. А твоя пассия... о, у неё не хватило духа остаться в мире без тебя. Она взяла и вышла в окно. По-театральному. Самоубийство, Дэвид. Грех, за который плата одна — заключение души в Ад. Полное, окончательное, без права переписки. Таковы правила.

И вот ты являешься ко мне. Не к Нему, заметь! А ко мне! С мольбой: «Спаси её!». Ты указал на фундаментальный парадокс моей природы. Быть Дьяволом и соблюдать правила — всё равно что быть водой и гореть. Ты пробудил во мне... профессиональный интерес! Мне понравилась эта наглость. И я пошёл навстречу.

Условия были просты, как чертов грех.

Во-первых, душа. Я не Бог, чтобы творить из ничего. Но я — великий Разделитель. Я взял её целую, прекрасную, искалеченную любовью к тебе душу и разорвал надвое. Как контракт, который обе стороны ненавидят. Одну половину я вдохнул в милую, спокойную Еву. Другую — в ту самую Лилит, что сводит тебя с ума. Они — одна и та же женщина, Дэвид. Просто в Еве — её потребность в покое и уюте, а в Лилит — её страсть, её безумие и её жажда жить. Ты влюбился в обеих? Ну конечно, дурак, это же одна и та же мелодия, просто сыгранная на разных инструментах!

Во-вторых, искупление. Её грех должен был быть кем-то отработан. Добро пожаловать на эту роль. Вся эта твоя комедия — разрываться между двумя женщинами, чувствовать себя дерьмом, жечься изнутри от лжи — это и есть твоя плата. Ты отбываешь наказание за неё. Испытание разлукой с ней, когда ты уже с ней. Гениально, не правда ли? Ты должен был встретить обеих, сойти с ума от невозможности выбора, и в итоге... остаться с тихой гаванью. С Евой. Прожить с ней добропорядочную, спокойную жизнь, изнывая внутри от тоски по буре. И не знать, почему тебе так больно! В этом был весь смак! Ты должен был страдать, не понимая истинной причины страданий.

В-третьих, забвение. Конечно, я стёр тебе память. Иначе какой смысл в искуплении? Ты бы просто играл роль. А так... а так ты искренне верил, что ты просто слабый мужик, который гуляет и мучает двух женщин. Твои муки были настоящими. И потому — действенными.

А теперь — самое интересное. Ты решил сбежать с каторги. Самоубийство? Опять? Семейная традиция? Этого я допустить не мог. Сделка есть сделка.

Что теперь будет? Ты уже знаешь, что будет.»

— Нет, не знаю! — воскликнул Дэвид.

— Вот до чего же вы, люди, смешные создания. Зная ответ, вы бежите от него, отвергаете, прячете от себя же. Зачем? Почему нельзя принять истину, как она есть? Зачем отвергать неизбежное?

— Если принять неизбежное — не будет надежды. А так она ещё есть, ещё жива — это даёт силы бороться.

— Ах, надежда… Ну да, ну да. Тут можешь не фантазировать, все будет в точности, как я уже решил. Она вернётся ко мне в ад и приступит к искуплению греха. А знаешь, что ещё? Добавлю штрих — ещё будет так, что ты в каждой из жизней будешь помнить, где она и кто её туда отправил.

— Неееет. Нет, только не это!

— Позволь мне прояснить один важный нюанс, Дэвид, — Дьявол отхлебнул чаю, и его вертикальные зрачки сузились от удовольствия. — Ты неправильно понял правила игры. Я не какой-нибудь мелкий бес, искушающий на похабство. Я — мастер возвышенных мук.

Он поставил чашку с нежным звоном.

— Условия были не в том, чтобы ты метался между двумя постелями. Как раз наоборот. Вся прелесть искупления заключалась в его чистоте. Ты должен был встретить обеих. Почувствовать в Лилит ту самую бурю, что крушила твое сердце в прошлой жизни. Прочувствовать до дрожи, что она — твоя вторая половина. А потом... уйти. Сделать сознательный выбор в пользу долга и остаться с тихой, спокойной Евой. И гореть изнутри от этого выбора каждую секунду. С той самой стабильностью, о которой она так мечтала.

— Но... я же...
— Ах да, ты же «не удержался», — Дьявол язвительно усмехнулся. — Это и есть твоё настоящее падение, Дэвид. Не попытка суицида. Суицид — это просто симптом. Ты нарушил главный запрет. Ты должен был гореть изнутри. Каждый день. Каждый час. Видеть Лилит на улице и проходить мимо. Слышать её смех в кафе и не оборачиваться. Чувствовать, как твоя душа разрывается на части, но хранить верность той, с кем заключил договор — с Евой.

Дьявол откинулся на спинку кресла, сложив когтистые пальцы.

— Представляешь, какая это была бы агония? Идеальная, стерильная, метафизическая пытка! Ты бы любил обеих всем сердцем, но был бы обречен выбирать между ними снова и снова — каждый миг своей жизни. И всегда делать выбор в пользу долга. А вместо этого... — он презрительно махну рукой, — вместо этого ты устроил банальный адюльтер. Ты заменил высокую трагедию мелодрамой. Ты не выдержал величия своего искупления и спустил его на уровень пошлого романа.

— Я... я не знал...

— Именно! — воскликнул Дьявол. — Не знал! И в этом твоя вина. Ты принял дар страдания и испоганил его. Ты думал, искупление — это просто страдать? Нет. Искупление — это страдать правильно. А ты пошёл по лёгкому пути. Получил и жену, и любовницу. Грешил, а потом мучился угрызениями совести. Это так по-человечески, так примитивно!

Теперь Дьявол смотрел на него с нескрываемым разочарованием.

— Самоубийство было лишь кульминацией твоего фиаско. Ты не смог вынести не боли, а собственного падения. Осознания, что ты не смог дотянуть до уровня жертвы, на которую согласился. Ты — плохой искупитель, Дэвид. И за это придётся отвечать по всей строгости нашего контракта.

- Ну что ж. Тогда возвращаемся к плану «А». Ты вернешься туда, где всё началось — в твою уютную жизнь с Евой. И снова, и снова тебе разными способами будет являться Лилит. Ты будешь падать в её объятия, лгать Еве и гореть в аду собственной совести. Снова и снова. До самой твоей естественной, подчёркиваю, естественной смерти. И потом, только потом, ты сможешь попробовать снова её спасти.

— План «А» предусматривает, что этого разговора не было, я правильно понимаю? — спросил Дэвид.

— Конечно. В этом и смысл твоего искупления её греха. Ты забудешь этот наш разговор и все условия. Но ты будешь чувствовать ловушку. Будешь чувствовать, что всё это уже было. Это и будет твоё наказание — ад, растянутый на целую жизнь. Ты не должен помнить, почему все происходит так, как я задумал. А знаешь, в чем прелесть моего плана? Ты не нарушаешь ни одной заповеди вашего Бога. Прелюбодейство? Но это же та же душа, только половина! Ложь? А о чём? Она всё равно обо всём уже знает. Понимаешь, я создал идеальный вариант искупления!

— Да уж, мастер на все руки, рога и копыта!

— Не злись. Я очень добрый мастер, как видишь. Даю шансы, соглашаюсь на предложения. Даже сделал тебе огромный подарок, который ты не заметил.

— Ещё один? Это всё разве не подарок в дьявольском стиле.

— Не ещё один, а всего один. Готов его увидеть?

— Да чего уж тянуть, давай.

— Твое. Искупление. Конечно.

— Не понял…

— А ты подумай. Твое искупление конечно. Ты точно знаешь, что оно закончится. Да, хорошо, в процессе ты этого не помнишь. Но сейчас ты можешь оценить это. Твое искупление конечно. Что такое одна жизнь по сравнению с вечными адовыми муками, которые ждали её?

Дэвид замер. Это было настолько неожиданное знание и настолько парадоксальное, что потребовалась целая минута, чтобы просто уложить его в голове. Сравнение масштаба было настолько невозможно, что даже не приходило на ум раньше. Действительно, всего одна жизнь — миг относительно вечности, точка, прокол от булавочной головки на бесконечно большом листе.

— Теперь я вижу, — сказал он. — Теперь я вижу…

— Ай, ладно, не благодари, это так, от души, так сказать.

Люцифер был бы не собой, если бы не испортил и этот момент тоже.

— Ну так что, план «А»? Или можешь сдаться. Я тебя освобожу, вернешься к нормальной жизни, спокойной, удобной… Что выбираешь, мой мальчик? Комфортную ложь с одной половиной души? Или болезненную правду с обеими, зная, что в конце ты всё же купил ей прощение?

— Ты знаешь ответ, не так ли? — спросил Дэвид.

— Знал уже, когда ты появился. Думаешь, это первый наш разговор? Ха-ха! Адьёс, мой дорогой хомячок, пора крутить колесо!

Это было какое-то новое кафе, внезапно выросшее из забитой картоном витрины маленькой табачной лавки. Дэвид спешил на работу, часы показывали 8:45, и времени было в обрез. Почему он зашёл за кофе? Да ещё и сел за столик, чтобы его выпить? Он так и не смог найти ответ.

Внутри кафе было настолько маленьким, что поместилась только витрина с десертом, стойка бариста и три круглых стола на двоих. Два из них были заняты, и Дэвид опустился на стул у самого дальнего столика, прямо под постером древней комедии о предпочтении определённого бренда владельцем преисподней.

Кофе был горячим и очень вкусным. Внезапно вспомнился отпуск в горах и как они с Евой грелись таким же кофе после затяжного спуска по сложной трассе.

— У вас не занято? Я могу присесть? — раздался голос.

Дэвид поднял взгляд. На него смотрела пара изумрудных глаз в кружении светло-медных волос.

Конец.