Опальная боярыня

Утро выдалось на редкость прохладным, и колючий ветер пробирался даже сквозь толстую шерсть моей шали. В конюшне, куда я зашла, пахло дегтем, сеном и теплым паром от лошадей.

Я пришла проведать вороного Грома — жеребец стоял понурый, с неделю уже отворачивался от овса, и в его глазах читалась непонятная тоска.

Но едва я переступила порог, как замерла, будто вросла в обледеневший пол.

Из-за стойки доносился знакомый голос, от которого когда-то теплело на душе.

— Давай, шевелись быстрее. Моя сейчас с детьми занята, — это был голос Мирослава, моего мужа.

— А отчего такая спешка? — послышался в ответ женский, молодой голос, в котором я с трудом узнала Малушу. Ту самую служанку, над которой мы сжалились и приютили после мора, выкосившего ее деревню.

— Князь людей послал. Долг требует. К утру его люди будут здесь, я не хочу быть здесь, когда они приедут.

Сердце упало куда-то в пятки, и я, не помня себя, шагнула вперед, из тени в свет, падающий из оконца. И застыла.

— Ольга? — Мирослав резко обернулся, и в его глазах мелькнуло то самое смущение, что бывало, когда он провинился. — Что ты здесь делаешь?

— Это я должна спросить, что ты здесь делаешь? — вырвалось у меня.

Его руки все еще лежали на талии Малуши, прижимая ее к себе, но, увидев мой взгляд, он оттолкнул девушку, будто обжегшись.

На нем была его лучшая, соболья шуба, та самая, что надевалась лишь для визитов к князю. А Малуша, прячась за его спиной, куталась в мою меховую накидку. На ее тонких пальцах, которыми она так ловко доила коров, поблескивали мои кольца.

Смущение в его глазах погасло, сменившись привычной расчетливостью и каким-то странным, лихорадочным блеском.

— Мы с Малушей уезжаем. В Южные земли. Там нас ждет новая жизнь, — бросил он, уже поворачиваясь к коню.

Он ловко вскинул девушку, как куль с поклажей, на спину моего же Грома и сам легко запрыгнул в седло.

— Ты с ума сошел? — голос мой дрогнул. — А дети? Ратибор, Снежана, Милован? А долги? Ты же клялся, что мы со всем справимся, что вместе разберемся! И это... это мои украшения!

— Дети? Они уже взрослые, — отмахнулся он, будто смахивая соринку. — А ты уж как-нибудь, Ольга. Ты всегда была мудрой, управлялась с хозяйством не хуже меня.

— Но ты не можешь так просто оставить нас! Я же твоя жена…

— Я больше не могу так жить! — его голос прозвучал резко и холодно, точно удар ножом. — Каждый день с тобой — хуже тюрьмы. Лучше казни, чем смотреть на твое вечно недовольное лицо. Всё, нам пора.

Он резко пришпорил Грома, и конь, фыркнув от неожиданности, рванулся с места, вынеся их из конюшни в ослепительную белизну дня.

Я стояла, вцепившись в косяк двери, и смотрела, как силуэт моего мужа с другой женщиной в седле становится все меньше, пока не скрывается за поворотом.

А я все стояла. Смотрела в пустоту. Он не просто бросил меня с тремя детьми на руках. Он прибрал к рукам последнее, что могло нас спасти — коня, мои украшения, которые можно было продать или отдать в залог.

И что теперь у меня осталось? Практически ничего.

Ни денег, ни прав — мы по уши в долгах, а я, как женщина, не имею права управлять ничем без мужа. Нас просто вышвырнут отсюда, с нашей же земли, на улицу, с нашими же детьми.

В ушах стоял оглушительный звон, а внутри была лишь ледяная, всепоглощающая пустота.