Орлята

– Проходите, кто там следующий!

Ника просунула голову в приоткрытую дверь кабинета. В свете люминесцентной лампы блеснули очки докторши, сидевшей за монитором компьютера. Пухлые ручки с аккуратно подстриженными ногтями непривычно лежали на клавиатуре, хотя рукописные медкарты давно заменили электронными. Неуверенные движения правой руки, державшей мышь, делали докторшу больше похожей на новенькую кладовщицу, чем на гинеколога.

­– Вы у нас кто?

– Кравцова Вероника Игоревна, - с готовностью продиктовала Ника.

– Полных лет вам?..

– Тридцать четыре.

– Что же вы, Вероника Игоревна, так поздно на диспансеризацию приходите? Мы уже всех молодых девчонок отсмотрели.

– Простите. Сами понимаете: работа, то-се…

– То-се… – эхом повторила врач, и Веронике на секунду показалось, что она записывает в электронную карту ее неуклюжий ответ. Тусклый свет догорающего декабрьского дня едва проникал в кабинет через матовое оконное стекло, скрытое за тканевой ширмой.

– Проходите на кресло, брюки снимайте, – врач кивнула головой в сторону ширмы.

Замечание о брюках было сказано ровным тоном, но Вероника почувствовала легкое неодобрение во взгляде врача на ее старомодную одежду.

На стене за ширмой возле стула для переодевания висело овальное зеркало. Ника увидела свое бледное лицо, практически полностью состоявшее из огромных серых глаз. Она скользнула взглядом по своему отражению: по ту сторону стекла раздевалась еще молодая женщина, которую портили разве что легкая сутулость и небольшая рыхлость стройного, но не очень подтянутого тела. Бледные до синевы ноги в прохладном кабинете сразу покрылись гусиной кожей. Темные волосы были кое-как закручены в пучок, из которого выбивались отдельные пряди. Она даже не пыталась маскировать краской для волос серебряные ниточки, которых за минувший год стало неприлично много. Аккуратно сложив на стуле джинсы и запихав трусики в карман, Ника натянула на ноги принесенные с собой свежевыстиранные белые носки.

Ника забралась на кресло, покрытое одноразовой пеленкой. Закинув голени на холодные металлические подпорки для ног, она закрыла глаза и постаралась сделать вид, что ей вполне комфортно сидеть в такой беззащитной позе. Докторша появилась из-за ширмы, на ходу натягивая синие нитриловые перчатки.

– Детей нет, – без всякой вопросительной интонации констатировала врач, подбирая зеркало по размеру.

– Нет, – со вздохом согласилась Вероника.

– И такими темпами уже вряд ли будут.

– Извините?.. – начала было Вероника, но ее перебил хорошо поставленный баритон:

– Надежда Семеновна, дальше я сам, ваше дело – осмотр закончить.

За ширму зашел солидный мужчина лет сорока пяти, в сером костюме без галстука с папкой в руках. Ника вздрогнула и машинально приподнялась в кресле, вывела вперед левое плечо, безуспешно пытаясь заслониться от вошедшего человека. Носок ее левой ноги смотрел на мужчину, целясь в его ладно скроенный серый пиджак. Чуть тронутые сединой темные волосы незнакомца были аккуратно подстрижены. Серые глаза излучали дежурное участие. Врачиха подобострастно посмотрела на него и, поджав губы, вернулась к своему делу.

– Детей нет, семейное положение – шаткое. Муж за границей бегает от долга Родине, - продолжил незнакомец. – Сам уехал, а вас бросил, не дав выполнить свое материнское предназначение. А ведь вам в августе будет тридцать пять лет. – Мужчина выдержал паузу и спросил, - Что делать думаете, Вероника Игоревна?

Ника почувствовала, как от ужаса у нее холодеет спина. Она слышала болтовню о том, что все эти диспансеризации молодых бездетных женщин – неспроста. Но россказни о государственной программе по оплодотворению казались ей бреднями сумасшедших.

– А вам не кажется, что это мое дело? – постаралась придать своему голосу твердость Вероника. Спрашивая про «свое дело», Ника имела в виду сразу все: и детей, и его нахождение в кабинете во время осмотра. Мужчина, тем временем, пристально смотрел ей в глаза, как если бы его нисколько не смущала ни поза Вероники, ни врач, продолжавшая деловито копаться в ее гениталиях.

– Вероника Игоревна, дети – это дело общенациональное. Или вы не согласны с постановлением правительства по поводу нового национального проекта?

– Вы, значит, один из них?

– Совершенно верно. Простите, не представился: Подольский Вадим Николаевич, руководитель проекта «Орлята» в столичном регионе.

Ситуация была настолько абсурдной, что вместо испуга Ника ощутила раздражение. Раздражала прилипшая к ягодицам пеленка. Раздражали холодные инструменты и вкрадчивый тон серого костюма, который прилип со своими национальными проектами, пока она сидит в позе умирающего осьминога на этом треклятом кресле. «Я свободный человек. Взрослая женщина. Что он мне сделает, в конце концов?» – подумала Ника. Набрав побольше воздуха, она отчеканила как можно строже:

– Я не позволю государству лезть ко мне в трусы.

– Тише-тише! Успокойтесь. Если вам угодно говорить в таких терминах, то «лезть вам в трусы» без вашего ведома никто и не собирался. Но вы сами пришли на диспансеризацию в рамках нацпроекта «Орленок». Простите, но через нижнее белье пока никто не научился проводить осмотры, – усмехнулся мужчина.

Нике стало нестерпимо душно, несмотря на морозный воздух, сквозивший от окна. Она пришла не потому, что ее так интересуют все эти «орлята» или «котята», а потому, что на работе велели. Угрожали лишить премии, если все женщины не дадут стопроцентную явку. Вероника оставалась последней и самой взрослой из контингента, обязанного пройти диспансеризацию: в августе, как правильно сказал этот государственный хлыщ, ей исполнялось тридцать пять.

– Вы ведь хотите стать мамой, Вероника Игоревна? – прервал ее мысли голос мужчины в костюме.

– Может, и хочу, – вскинулась Ника, – но вы мне в этом вряд ли поможете!

– Напрасно вы сомневаетесь. Более того, мы с вами друг другу поможем. Мы – вам, вы – нам.

– Вы совершенно не в моем вкусе, - огрызнулась Вероника.

– Иронизируете тоже зря. Для нацпроекта «Орлята» отбирается лучший генетический материал. Лучшие мужчины страны предоставляют свое семя. Мамы тоже выбираются лучшие. И вы вполне подходите, иначе вы не оказались бы в этой программе.

– А я уже где-то оказалась? – Ника снова инстинктивно дернулась, порываясь встать с кресла. И убежать так далеко, как видит.

– Разумеется, иначе бы меня здесь не было. У вас – несмотря на возраст – хорошие данные.

– Вам-то откуда знать?

– Статистика, Вероника Игоревна, статистика. Все диагностированные наследственные заболевания, зависимости, весь социально-демографический анамнез у нас как на ладони. Судя по данным вашей медкарты, у нас не должно быть проблем с тем, чтобы зачать и выносить здорового, крепкого ребенка.

Врач закончила осмотр, щелкнула снятыми перчатками и удалилась за ширму. «Узиста в четыреста восьмой» - скомандовала она по внутреннему телефону без всяких предисловий.

– А если я не хочу?

– Тогда можете быть свободны хоть сию минуту. Вернуться домой, в вашу уютную квартирку, где вас дожидается, – Подольский сделал вид, что смотрит в документ в папке, – ах, простите, никто не дожидается. Муж-то за границей и вас к себе уже не зовет. Обычное дело: завел себе на чужбине новую любовь. Так ведь, Вероника Игоревна?

Ника почувствовала, как шея и уши раскалились, а к горлу подступила тошнота. Этот хлыщ знал о ней такие подробности, которыми она не делилась даже с самыми близкими людьми.

– Пока ваши шансы высоки, но с каждым годом они падают – это даже я знаю, и Надежда Семеновна, думаю, подтвердит, - он кивнул головой в направлении ширмы, – Вы, возможно, еще надеетесь встретить подходящего человека. Или подумываете родить, что называется, «для себя», если вы, конечно, уверены, что справитесь в одиночку. У вас, Вероника Игоревна, сколько платеж по ипотеке?

– Если вы так хорошо осведомлены обо мне, то должны быть в курсе, - сказала Ника уже без прежнего яда. – Пятьдесят одна тысяча пятьсот рублей, - вздохнула она. Эту цифру она могла бы назвать без запинки, даже если бы ее разбудили среди ночи. Прожорливый зверь по имени «ипотека» съедал ежемесячно почти половину всей зарабатываемой суммы.

– Еще двенадцать лет, – снова без всякого вопроса констатировал человек в костюме. - Со своей зарплатой технолога пищевого производства вы даже сможете досрочно погасить задолженность. Лет в восемь уложитесь. И, если очень повезет, станете мамой, хотя по возрасту будете годиться ребенку в бабушки.

Ника почувствовала, как предательские слезы покатились по щекам, и принялась размазывать их холодными руками. Было стыдно и противно плакать при этом человеке, но взять себя в руки не получалось. Он безошибочно попал в самое больное место: ее маме было сорок три года, когда Ника появилась на свет. Отец был еще десятью годами старше. Они души не чаяли в своем единственном позднем ребенке, но длилось их общее счастье недолго: папа ушел из жизни, когда ей было тринадцать, мама – еще семь лет спустя. Называя ее наследственность хорошей, Подольский слегка погрешил против истины, горько усмехнулась про себя Ника. Нет у нее ни двенадцати, ни даже восьми лет на раздумья.

Дверь открылась, в кабинет вкатился мобильный аппарат УЗИ, который сухопарая молодая докторша начала деловито подключать у изголовья кресла, не обращая внимания на странную картину: тетка средних лет размазывает сопли, пока ее увещевает мужик в костюме.

– Сами подумайте, Вероника Игоревна, – продолжал Подольский, – С вашими вводными придется выбирать: дети или жилье. На мужа надежды нет, но есть наше дружеское плечо.

Как будто Ника сама не знала этого! Брак, начавшийся как сказочная история, развалился внезапно. Муж и до этого перебивался случайными заработками – и модное слово «фриланс» не могло изменить мнения Ники о его непрочном материальном положении. Впрочем, кого сейчас удивишь семьей, в которой она – деловая женщина, а он – домохозяин. Нормально жили. Ипотеку, в которой растворились все средства, вырученные от продажи родительской квартиры в глубинке, она взвалила на себя до встречи с мужем. Думали, еще пару годков покрутятся, поднапрягутся – и можно будет планировать ребенка.

Все полетело к чертям в тот день, когда объявили о всеобщей мобилизации. Мужчины, не желавшие вставать под ружье, метнулись в соседние государства, прихватив семейные сбережения и автомобили. Это временно, скоро все закончится – утешали себя жены. Но чем дальше, тем яснее становилось, что конца не видно. Ника осталась здесь, он был там. Исход закономерен. Все мечты о семье с детишками рухнули вместе с занавесом, который со скрипом опускался над границами. Последний гвоздь в крышку этого гроба вбила новость, что его пассия в другой стране беременна. «Сама понимаешь, нам бы теперь с ней расписаться». Антон не рискнул произнести эти слова вслух, вместо этого трусливо накорябал сообщение три дня назад.

– Доминантный фолликул в левом яичнике, 16 мм. Через два дня можно вводить, – сообщила УЗИстка, и в ответ на это за ширмой невидимые пальцы заклацали по клавиатуре компьютера.

Ника почувствовала, как теряет сознание. В сладких речах мужчины в костюме скрывалась очевидная фальшь. Государев человек, функционер, он по-хозяйски вламывается в кабинет. Раскоряченная на кресле, практически вывернутая наизнанку, она одновременно чувствовала, как датчик УЗИ покидает ее тело, и услышала будто сквозь вату слова Подольского, который продолжал разливаться:

– Ведомственные ясли, лучшие педагоги, медицинское обслуживание, летние спортивные лагеря, закрытая спецшкола, поступление в ВУЗ по квоте, карьерные перспективы – у «орлят» будет то, что недоступно другим ребятам. И уж тем более – детям матерей-одиночек.

Голос жужжал, гипнотизируя, у Ники не было ни сил, ни желания дискутировать с ним. Она даже не заметила, как УЗИстка собрала свой аппарат и вышла за дверь. Просто уткнулась лицом в ладони, не в силах выдерживать на себе пронзительный взгляд водянистых серых глаз этого функционера, который влез с ногами в ее жизнь, ковыряясь в ее страхах и ее отчаянии.

– Подумайте, Вероника Игоревна, хорошо подумайте, – закончил Подольский свой спич и помолчал минуту. Затем вынул визитную карточку и засунул ее в задний карман сложенных на стуле джинсов Ники. – Сегодня у нас среда? До встречи в пятницу.

Он ушел, в кабинете воцарилась тишина, из-за ширмы не доносилось ни звука. Ника слезла с кресла, взяла из диспенсера бумажную салфетку, высморкалась, тыльной стороной рук вытерла насухо глаза. Из зеркала на нее смотрела распухшая физиономия с щелочками глаз, едва различимых под покрасневшими веками. Волосы были всклокочены, на щеках и скулах алели пятна. От разговора она устала так, будто он длился целую вечность, хотя часы показали, что прошло всего пятнадцать минут.

Ника оделась и вышла за дверь, не обнаружив никого в кабинете.

***

На следующий день Ника сказалась больной и не поехала на работу. Она вышла на кухню в халате поверх пижамы и налила себе чашку кофе. Первый же глоток обжег так сильно, что Ника языком сняла тонкую пленочку с неба. Она отставила чашку и вернулась в комнату. Подставив стул, Ника достала с верхней полки книжного шкафа стопку свадебных фотографий. За три года у нее так и не дошли руки оформить альбом, но и без обрамления эти снимки казались ей прекраснее всех картин на свете: молодые, хотя обоим уже перевалило за тридцать, влюбленные, бесшабашно счастливые. Щека к щеке она и Антон чуть пьяновато смотрели в объектив, вытянув перед собой правые руки с отставленным пальцем. На первый взгляд могло показаться, что молодожены показывают фотографу неприличный жест. Но если присмотреться, становится понятно, что на этом хулиганском кадре новоиспеченные супруги демонстрируют новенькие обручальные кольца, которыми только что обменялись в ЗАГСе. Тогда Нике казалось, что она вытянула счастливый билет.

Ника вернулась на кухню, достала кастрюлю, поставила ее на плиту, бросила пачку фотографий и чиркнула хозяйственной зажигалкой с длинным носиком. Плотная глянцевая бумага не хотела разгораться, кухня наполнилась едким дымом. Ника открыла окно, чтобы проветрить. Взгляд ее упал вниз. Со второго этажа двор был виден как на ладони: молодые мамочки стояли тесным кружком на детской площадке, припарковав коляски со спящими малышами и приглядывая вполглаза за карапузами, ковырявшимися в снегу. Закутанный в толстый комбинезон мальчишка держал через промокшую варежку сосульку размером с крупную морковку. Пока его мама самозабвенно сплетничала с подругами, он сосал эту ледышку, жмурясь от холода и удовольствия. На пухленьких щеках его горел румянец.

Ника захлопнула окно, несмотря на то, что кухня все еще была полна дыма. Открыла дверцу стиральной машины, достала брошенные туда накануне джинсы и вынула из заднего кармана визитку. Она набрала обозначенный на карточке номер и коротко произнесла:

– Алло, это Кравцова. Я согласна.

***

Какая-то часть сознания Ники втайне надеялась, что ничего не получится. В конце концов, только двадцать процентов инсеминаций заканчивается беременностью. Ника старалась не вспоминать, как снова вернулась в тот же кабинет, и группа похожих на ликвидаторов атомной аварии врачей вводила в нее семя, тихонько переговариваясь между собой и практически не обращаясь к ней. Как если бы Ника была не человеком, а машиной для создания новых людей.

Но все получилось. Нике было трудно поверить в это, ведь ни тошноты, ни других признаков она не ощущала. Но УЗИстка – та самая, что проводила исследование в день, который Ника силилась забыть, – показала ей пятнышко на мониторе и сказала, что это ее будущий ребенок. В своей карте Ника не обнаружила никакой специальной отметки, хотя изучила эту книжечку вдоль и поперек. Однако врач на каждом осмотре безошибочно угадывала, кто она, и приветствовала ее фразой «А вот и наша мама будущего орленка!».

Сидя в очереди перед плановым осмотром, Ника тайком разглядывала других беременных, пытаясь угадать «семейные» они или такие же, как она. Мамочки скролили ленту на своих телефонах или листали журналы с розовощекими карапузами на обложках. Женщины на больших сроках поглаживали животы и загадочно улыбались сами себе. Казалось, они знают какую-то тайну, в которую Нику пока никто не посвятил. Дома она становилась боком перед зеркалом, клала руку на живот, за первые три месяца нисколько не изменившийся в размере, и пыталась почувствовать таинственное биение жизни. Но пока единственной переменой, которую она ощутила, было желание ходить по-маленькому каждые полчаса.

На работе Ника дружбу не водила ни с кем. Привет-пока-сдаем по пятьсот рублей на подарки ко дню рождения. Коллеги деликатно не обращали внимания на ее растущий живот и таявшую каждый день полоску от кольца на безымянном пальце. Но, как бы мало ни было заметно положение Ники, наступил тот день, когда ее вызвали в кабинет к начальству, где в присутствии специалиста из отдела кадров сухо поздравили и спросили о дате выхода в отпуск.

Летняя жара упала на город, с каждым днем все труднее становилось преодолевать путь на работу, отпахивать восемь часов. Начиная с обеденного перерыва, Ника считала минуты до момента, когда сможет вернуться домой и упасть на диван. И считала дни до конца июня, когда ее единственным делом стало бы ожидание родов.

***

– Говорят, сперму-то берут от Самого! – смешливая Ирка хохотнула из своего угла.

Весь этаж предродового отделения роддома был отдан «орлятам». Чужих здесь не было, поэтому мамочки не стесняясь обсуждали причины, которые привели их в программу.

– Мне вообще пофигу, хоть у лося пусть берут! Главное, я от мамки смогла съехать, иначе бы уже давно крышей поехала, – припечатала другая соседка.

– Фифа наша, наверное, не из таких, – кивнула соседка с койки у окна на Нику. – Такие не ради пособий идут к гососеменителям.

– Оставь ее, слышь! – Ирка моментально посерьезнела. Эта фифа внушала уважение главной заводиле среди мамочек четвертой палаты, хотя они и была не похожа на остальных. Все сидела над своими книжками, ни с кем не разговаривала. Кажется, она даже имен своих соседок по палате не запомнила, хотя лежала здесь дольше всех: уже третью неделю.

Ника действительно не помнила имен своих соседок, да и не старалась запомнить. Ей было безразлично, что девочки считали ее надменной гордячкой, которая воротит нос от них. Она уставала от бесконечной болтовни, стараясь проводить как можно больше времени в наушниках. Пока были силы, она наматывала бесконечные круги по коридору. Но в последние дни энергии хватало только умыться перед завтраком, проглотить несколько ложек осклизлой манки и снова рухнуть на свою койку. Ника очень устала быть беременной. Она отдала бы все на свете, лишь бы из нее поскорее извлекли ребенка, занявшего все ее чрево, мешавшего спать, есть и даже дышать.

***

– Давай, мамочка, не ленись! Раз-два, и вытолкала! У меня смена заканчивается, некогда мне с тобой валандаться.

С этими словами акушерка налегла Нике на живот, как будто собиралась выдавить зубную пасту из тюбика. Нижние ребра затрещали, и роженица потеряла сознание.

Очнулась Ника в палате, где кроме нее никого не было, и в первую минуту не могла вспомнить, что она здесь делает. Тело ломило так, будто накануне ее избили, предварительно крепко напоив. Руки казались ватными, ног Ника практически не чувствовала. Живот уменьшился вдвое, но не исчез вовсе. Вдоль него, от пупка до лобка, бугрилась повязка. Вместо трусов Ника обнаружила пеленку между ног. На бледных ногах были тонкие носки, которые Ника сама надела еще вчера, отправляясь в родильную палату. Значит, все закончилось кесаревым, догадалась Ника.

Две другие койки в палате пустовали. Стены на две трети были покрашены зеленой масляной краской. Выше едва держалась на стенах и потолке побелка. Когда кто-то на верхнем этаже слишком сильно хлопал дверью, она осыпалась мелкими крошками как чахлый ноябрьский снег. Рядом с койкой стоял кювез для новорожденного. При виде пустого пластикового корытца на колесиках Ника подумала: «Вот и все». Неужели, все это было напрасно? Нике стало стыдно за облегчение, которое она испытала при мысли о том, что ребенок умер. Ей стало жалко себя и жалко этого несчастного малыша, которого она не видела – и теперь уже не увидит. Она отвернулась к стене и всхлипнула. Дверь со скрипом отворилась, и в проеме показалось круглое лицо пожилой нянечки:

– Кравцова? – Ника кивнула. – Чего ревешь? Мальчик у тебя, три двести. Скоро принесут на кормление. Подарок от «орлят» тебе на вот! – нянечка бросила на изножье кровати плотно запаянный полиэтиленовый пакет.

Ника разорвала пленку и обнаружила грубую ткань защитного цвета. Развернув, она рассмотрела, что это пеленки из жесткого хлопка и крошечная пилотка для головки новорожденного. Ника в ужасе отбросила эти казенные тряпки.

– Ну-ну, мамочка, ты не дури! Неча тут характер свой показывать! Детки государственные сызмальства должны привыкать. Все мы тут государственные, хосподи прости, – пожилая нянечка выдавила большим и указательным пальцами набежавшие слезы и поспешно ретировалась за дверь.

Не умер! Мертвым младенцам же не выдают обмундирование. Какое мерзкое слово, но другого на ум Нике не приходило.

Из коридора послышался шум шагов, в палату вошла медсестра с кульком в руках.

– Кравцова, мальчик, – отрапортовала она. – Держи!

Она передала Нике маленький, туго запеленутый кулек. Личико было красным и сморщенным как у крошечной обезьянки. Кожица казалась такой тонкой, как полупрозрачное тесто на китайских пельмешках. Нике было страшно держать эту хрупкую прелесть на руках и вместе с этим хотелось тесно-тесно прижать к себе это маленькое создание.

«Я сделала целого человека. Его раньше не было, а теперь есть». Ника сидела на краю больничной койки. Все ее переживания и страхи сразу стали далекими. Как будто за спиной раскрылся огромный парашют, прекратив неконтролируемое падение, которым до сих пор была ее жизнь, в парение.

Ребенок наморщил свой маленький носик, будто собираясь чихнуть – отчего стал похож на старушку в платочке. Ника догадалась, что он намеревается заплакать. Но вместо крика мальчик издал смешные крякающие звуки, как новорожденный котенок. Грудь Ники отозвалась на эти звуки странным ощущением – в ней стало горячо и тесно. Догадавшись, что он хочет есть, Ника вложила сосок в рот младенца. Она не ожидала, что он так быстро сообразит, что нужно делать. Повинуясь какому-то странному внутреннему порыву, они оба сделали то, к чему их побуждала сама природа: она дала ему пищу, а он стал сосать с неожиданной от такого крошечного создания силой.

– Скоро врач тебя посмотрит. Если все хорошо, послезавтра выписываешься. «Орлят» не надо регистрировать в ЗАГСе, им по обменке сразу выдают документ. Твой готов уже.

– А имя? Я же не говорила еще, как собираюсь назвать сына.

– У «орлят» нет имен, только позывной и номер. ИК-1437. Позывной «Топаз» – за глазки. Прямо как камушки синие, – неожиданно расчувствовалась нянечка.

– Бред какой-то, – дернула плечом Ника, – Виктор. Его будут звать Виктор, - упрямо сказала она. Хотя ее никто не слушал.

***

Ника одурела от недосыпа и падала от усталости. Бесконечная стирка, кормления, врачебный контроль – первый год «орлята» жили как совершенного обычные дети. Ника была уверена, что для нее будет настоящей трагедией отдать Витю в ясли. За первые месяцы он изменился до неузнаваемости: из сморщенного старичка превратился в упитанного младенца с перетяжками. В те редкие дни, когда ей удавалось урвать от жизни такую роскошь, как шестичасовой сон, ее жизнь казалась практически идеальной: хотелось поминутно тискать этого пухленького плюшевого медвежонка, захватывать указательным и средним пальцем его упругие щечки, целовать пуговку его розового носика. Но этот медовый месяц неизбежно заканчивался: уже следующей же ночью Витя заходился в немотивированном крике. Ника уставала гадать, что в этот раз его беспокоит. Она сидела на диване, подложив на колени подушку, чтобы не нужно было держать семикилограммового ребенка на весу, качала его и после получаса напевания колыбельных переходила на «Чщщщ… Чщщщ…».

Малочисленные подруги и приятельницы рассосались за минувший год сами собой. Даже если они не выгибали удивленно бровь, узнав о том, что Ника стала одной из «государственных мамочек», забота о малыше отнимала все время. Телефонные звонки сменились редкими сообщениями, а после иссякли и они. Полная изоляция и усталость доконали молодую маму настолько, что она едва могла дождаться первого дня рождения Вити. Разве что не делала насечек на стене, как заключенный в камере-одиночке. Она ждала яслей как избавления. И в те моменты, когда Ника об этом думала, ее обдавало жгучей волной стыда. Как будто она хотела избавиться от собственного ребенка. Но проект обещал детям все самое лучшее. То, чего давно уже не было в стране для других детей: продукты, одежда, приличная медицина. Слово «дефицитный» вползло в жизнь людей. Все чаще приходилось «доставать» что-то: на черном рынке или по знакомству.

В воображении Ники ведомственные ясли представали в обличии жутковатого готического здания, по которому бесшумно, словно тени, курсируют сестры-монахини в черных одеждах. Тряхнув головой, чтобы отогнать глупое видение, Ника вынула из кармана пальто буклет и уточнила адрес. Второй рукой Ника обнимала Витю, который сидел, прижавшись к ее боку как детеныш коалы. За спиной висел объемный рюкзак с одеждой, игрушками и прочим детским скарбом. Разумеется, никакое это было не готическое здание, а обыкновенный трехэтажный дом старого фонда. Забор шел вровень с основой линией застройки переулка. Через кованые ворота Ника вошла и преодолела пару метров до входа по дорожке из свежеуложенной тротуарной плитки. Слева и справа простирался ухоженный палисадник. Левая половина здания сияла новой желтой краской. Правая еще находилась в процессе перекраски, чем и занимались рабочие на строительных лесах. Кажется, с деньгами у этих яслей проблем не было.

Тяжелая дубовая дверь с латунной ручкой поддалась не сразу. Нике кое-как открыла ее одной рукой и подставила бедро, чтобы протиснуться внутрь. В вестибюле оказалось темно, в воздухе едва уловимо пахло свежей краской: видимо, внутренние работы были закончены совсем недавно. Справа от двери возвышалась конторка вахтера с овальным окошком. Пришлось нагнуться, чтобы рот оказался на уровне отверстия, и слова не разбились впустую о стекло.

– ИК-1437 по распределению, - Ника сама не заметила, когда успела освоить этот жаргон. Видимо, не так уж редко она общалась с врачами в поликлинике, которая ввела для «орлят» отдельный приемный день.

– Путевка есть? – проскрипел старушечий голос по ту сторону окошка. Морщинистая рука схватила протянутую Никой бумагу и через секунду вернула ее. – Вам к заведующей. Второй этаж, кабинет двести два.

Ника поблагодарила невидимую вахтершу и отправилась наверх. Плакаты на стенах пестрили лозунгами о том, как национальный проект «Орлята» обеспечивает новому поколению здоровое детство. Отчеты о сбалансированном питании, физической нагрузке по возрасту и духовном развитии в рамках заданного правительством курса отчетливо пахли кирзой, полевой кухней и березовой рощицей. Об суконный язык заголовков можно было исцарапать язык. Но больше всего поразили Нику постановочные портреты. На одном из них розовощекий малыш сжимал в руках деревянное ружье, глядя в объектив испуганными небесно-голубыми глазами в пол-лица. На мальчике была гимнастерка, брюки-галифе и пилотка защитного цвета.

В двести втором кабинете будто бы уже ждали их прихода. Заведующая совершенно не вписывалась в окружавший ее казенный антураж. Она оказалась слегка старомодной дамой за шестьдесят: интеллигентная, уютная, настоящая бабушка. Заведующая вскочила из-за стола и протянула руки к Вите, не обратив ни малейшего внимания на его мать:

– А вот и наш мальчик! Мы тебя уже заждались! Оставляйте все вещи здесь, потом дежурный воспитатель заберет. И пойдем скорее смотреть спальню, переодеваться к ужину. Ты ведь уже умеешь ходить?

Витя не хотел слезать с маминых рук. Он прижался к Нике как маленький зверек, вцепившись в нее обеими руками и для верности обхватив ее талию ножками. Заведующая протянула к нему руки, Витя выгнул нижнюю губу подковкой и басовито заплакал.

– Витенька, я буду приходить к тебе каждый вечер, - зашептала Ника, целуя лобик сына, хватавшегося за нее своими маленькими ручками. Заведующая поморщилась, услышав обращение к ребенку по имени, и решительно притянула ребенка к себе.

– Каждый вечер не получится. Посещения среди недели у нас запрещены. В пятницу – да. Приходите, забирайте на выходные. Ну, боец, давай отвыкай плакать. Мы же с тобой совсем большие уже. Пойдем, наденем костюмчик новый, покушаем. Сегодня у нас рыбка на ужин, - ласковые увещевания не могли обмануть Витю. Он вырывался и тянулся к матери. Ника не решалась ни уйти, ни забрать ребенка.

– Идите, мамочка, идите! Не волнуйтесь, у нас все будет замечательно.

Ника быстро поцеловала кулачок сына и выбежала из кабинета. Прочь отсюда, от этих наряженных в солдатики детей, от этой сюсюкающей тетки, которая не называет воспитанников по именам. Из этого казенного дома, от этой системы, в которой она сама и ее сын проворачиваются как шестерни.

– Я его заберу! Я его там не оставлю! – Ника размазывала по щекам злые слезы, шагая в подступающих сентябрьских сумерках.

На следующий день Ника вернулась на работу. За более чем год ее отсутствия пришлось наверстывать очень многое. В цех взяли еще двух технологов, на «старушку» они смотрели враждебно, то и дело упоминая о том, что они тут пахали, не разгибая спины, пока некоторые «прохлаждались в декрете». Ника поняла, что времена меняются, и нужно будет держаться за работу зубами, чтобы оставаться на плаву, платить ипотеку и иметь силы видеть ребенка хотя бы по выходным.

Пятничные встречи были долгожданным для них обоих. Витя кидался ей на шею, карабкался на руки как маленький ласковый котенок. Она даже не успевала переодеть его – прямо в форменной гимнастерке и везла домой, благо, до дома шел прямой троллейбус. Так было дольше, чем на метро с пересадками, зато можно было спокойно посидеть с Витей на коленях, прижимаясь к нему щекой, слушая его лопотание. Она заговорил удивительно быстро: к полутора годам уже изъяснялся фразами. Иногда Нике на секунду становилось неловко за свое былое фрондерство при первом знакомстве с яслями: ребенок сыт, одет – пусть и по фронтовой моде девяностолетней давности, - развивается по возрасту. И, главное, у нее не болит голова, куда его деть, если нужно задержаться на работе.

Через два года Ника уже не вздрагивала при виде трехлеток, одетых в костюмчики защитного цвета. На улицах все чаще стали появляться малыши в брюках-галифе и гимнастерках, перехваченных несуразно большими ремнями с медными пряжками. Заметив на улице другую мамочку с «орленком», Ника чувствовала необходимость поприветствовать ее кивком.

По пятницам Ника мчалась со всех ног в детский сад, но забрать Витю пораньше не удавалось. В конце дня проходило физкультурное занятие, и мамы могли наблюдать за ним через стеклянную филенку двери. К трем годам малыши уже вполне сносно маршировали, держали равнение, прицеливались из деревянных винтовок, ползали по-пластунски под натянутой бечевкой. Это задание давалось Вите сложнее всего. Когда его пухленькая попа касалась веревки, привязанный к ней колокольчик звенел, и воспитательница сообщала:

– Тридцать седьмой – в угол.

Витя поднял голову, но в следующий момент решил схитрить и сделать вид, что не расслышал указания воспитательницы.

– Тридцать седьмой – в угол, – тем же стальным голосом повторила педагог.

Нижняя губа Вити задрожала, глаза наполнились кристально прозрачными слезами, которые он не собирался удерживать. Напротив, был готов зареветь, как и подобает несправедливо обиженному трехлетке. Ника рванула на себя дверь, задыхаясь от ярости. Она собиралась немедленно забрать ребенка у этого прапорщика в юбке. Но та будто и не заметила появления мамаши в проеме двери.

– В угол, – кивнула она, и Витя, сглотнув, проследовал к месту отбытия наказания.

Ника почувствовала дикую ярость и, не думая о приличиях, накинулась на воспитательницу:

– Что у вас за методы?! Почему вы детьми командуете… как солдатами на плацу!

– Потому что они и есть солдаты, – ровным голосом, как само собой разумеющийся факт, сообщила воспитательница. – Вы что думаете, солдатами рождаются? Нет! Ими становятся. В результате правильной – и своевременной – подготовки.

– Вы с пеленок собираетесь готовить их к войне?

– Уже готовим. Хотя на сегодня у нас остается пять минут. Мамочка, выйдите, пожалуйста, за дверь. Не мешайте проведению занятия.

– Сердца у вас нет! – сверкнула глазами Ника, направляясь за дверь.

– Ровно столько, сколько нужно для воспитания живой силы.

Витя сидел на коленях у мамы, отвернувшись к троллейбусному окошку. Ника дышала на стекло, а Витя рисовал на этом запотевшем мольберте каракули.

– Не отдавай меня туда больше.

- Витенька!... – выдохнула Ника. Она не знала, как его утешить и отвлечь. Весь вечер они собирали пазлы и читали книжки, которые Ника любила еще со своих детских лет. Стихи про бычка и про Таню, которая громко плачет. Ника осеклась, начав декламировать стихотворение про мячик, боясь, что Витя расстроится. Но он, казалось, уже забыл свои горести и, не обращая внимания на страдания Тани, перечислил все цвета, в которые были выкрашены на картинке бока непотопляемого мячика.

В следующую пятницу Ника снова пришла чуть раньше, тренировка еще не закончилась. Опять малыши по кругу ползали под натянутой веревкой. Витя в очередной раз задел ягодицами шпагат. Колокольчик звякнул, Витя молча направился в угол и встал, заложив обе руки за спину. Воспитательница разрешила забрать его только через пятнадцать минут взыскания.

***

– Это места для пассажиров с детьми, а не с выблядками! Я к тебе обращаюсь, подстилка вождистская!

Ника вспыхнула и подняла глаза. Над ней нависала растрепанная, нетрезвая бабища лет сорока пяти, которая не просто ругалась, а целенаправленно оскорбляла Нику.

– Чо вылупилась? Хорошо вас там ебут, государственных шлюх?

Ника хотела встать и пройти в другую часть салона, но баба повисла на поручне, загородив Нике путь, и продолжила орать. Ника отвернулась, но успела заметить, что опухшие глаза скандалистки превратились в щелочки. Свободной рукой бабища размазывала по лицу остатки косметики.

– Галя, уймись – схватила крикунью за рукав другая пассажирка и, наклонившись к Нике, проговорила вполголоса, - вы не сердитесь. Это сестра моя. У нее сына забрали, а вчера… – незнакомка пожевала сухими губами. – В общем, закрывающая вчера на него пришла. Вот она и не в себе.

При этих словах скандалистка Галя отняла руку от лица и, секунду помолчав, совсем другим, почти спокойным голосом выплюнула Нике в лицо:

– А и хер с ними! Пусть рожают. Пусть! Нормальных парней меньше заберут.

Ника вскочила с сидения, перекинув через плечо рюкзак, подхватила на руки Витю и стала протискиваться к дверям. Троллейбус как назло еле полз в вечерней пробке. Нике казалось, что он уже никогда не доедет до следующей остановки. Она опустила голову, стараясь не встречаться взглядом с другими пассажирами, но чувствовала, что десятки пар глаз наблюдают за ее замешательством. Любопытные, сочувствующие, осуждающие – многие из них только сейчас поняли, что эта тощая дамочка едет не просто с ребенком, а тем самым «подарком вождю», которых рожали в рамках скандального проекта.

Ника почувствовала прикосновение и отдернула руку, задев другого пассажира. Она принялась извиняться перед старичком, который нарочно или случайно дотронулся до нее, но попутчик перебил:

– Ты их не слушай, дочка! Они сами не знают, что болтают. Никто твоего мальца не заберет. Помаршируют и забудут, надоест им играть в войнушку. Не может это вечно тянуться.

Ника смотрела на старческую руку, всю изрезанную морщинами и узловатыми венами, на своем предплечье. Потом подняла глаза и встретилась взглядом со стариком. Чтобы спрятать навернувшиеся слезы, Ника притворилась, что чихает, вжав голову в воротник пальто. В этот момент троллейбус наконец-то подошел к остановке и милосердно распахнул двери. «Простите», – прошептала Ника и с Витей на руках выскользнула наружу.

Запахнув потуже не по сезону тонкое пальто, Ника шла по тротуару, держа Витю за руку. Его головка в вязаной шапочке безвольно опустилась, он едва переставлял ножки в жестких форменных ботиночках.

– Я домой хочу!.. – капризно тянул Витя.

- Витюш, его немножко, две остановки пройдем, в метро сядем – и будем дома.

– Туда хочу! – он махнул рукой в сторону желтого здания казенного детского сада.

***

– Мам, а кто мой папа?

Ника ждала этого вопроса, закономерного для любого четырехлетнего мальчишки. Но все равно не была к нему готова.

– Папа?.. А почему ты спрашиваешь, Витюш?

Ника лихорадочно соображала, что ответить. «У тебя нет папы»? Ужасно. «Ты – государственное дитя»? Еще омерзительнее.

– Ты не хочешь говорить? Это потому что я был плохим? – губы Вити задрожали. – Я больше так не буду! Мамочка, честно, не буду! Только скажи. У меня же есть папа, да? – два больших как блюдца голубых глаза быстро наполнялись слезами. Ника отдала бы все на свете за то, чтобы утешить сына. Но не знала, как.

Витя трясся в рыданиях, и Ника снова почувствовала – так же остро, как в первый год его жизни – свое абсолютное одиночество и растерянность. Большую часть времени она не думала об экстравагантном способе зачатия, посредством которого появился ее сын. Бумаги, протоколы, нацпроекты – большую часть времени это было далеко от нее. Она карабкалась по жизни, как большинство матерей-одиночек. Ее устраивала возможность работать, регулярно видеть ребенка и знать, что он не испытывает нужды в еде, одежде и повседневных вещах. В глубине души Ника была даже рада, что Витя – только ее ребенок, и не нужно переживать, что где-то по земле ходит его биологический отец, способный в любой момент ворваться в их налаженную жизнь и заявить свои права на Витю.

Ника думала обо всем этом, машинально нашептывая ребенку ласковые слова. В голове вертелись обрывки фраз о том, что семьи могут быть разными. У кого-то есть мама и папа, у других – только мама. В этом нет ничего стыдного, и она – мама – может защитить и дать свою любовь, вполне справляясь за двоих. Но вслух произнести все это она не решалась. Нике не впервые было страшно сказать что-то не так: глаза и уши давно выросли изо всех стен. Несмотря на рост программы «Орлята», в законах по-прежнему фигурировали формулировки про то, что «семья – священный союз мужчины и женщины». А вовсе не мама и ребенок, рожденный ею от государства.

К счастью, детские слезы не длятся вечно. Витя уткнулся в мамину грудь, постепенно его всхлипы затихали. Через пятнадцать минут только прерывистые вздохи напоминали о его горе.

– Мам, кушать пойдем? – спросил Витя. И Ника была только рада переменить тему.

Витя уплетал макароны с сыром и, казалось, совершенно забыл о своем вопросе. Вернулся к этой мысли только вечером в кровати. Ника разглаживала складки на одеяльце с машинками, когда сын пробормотал сквозь надвигающийся сон:

– А я знаю, кто он!..

– Что знаешь? – не сразу поняла Вика.

– Ты не волнуйся, мамочка… Я никому не скажу, если это тайна, – сонный мальчик вытянул руку в направлении столика с книжками. На обратной стороне хрестоматии был отпечатан портрет Самого – рядом с напутственным словом от редакции.

***

Ника не видела сына уже полгода: после городской школы-интерната, по достижении девяти лет Витю с другими «орлятами» определили в пансион, который не предусматривал посещений, кроме каникул два раза в год. За осенний семестр он вытянулся. Перед ней стоял уже не мальчик, а почти юноша. Нелепое ретро-одеяние сменилось ловко сидящими по фигуре брюками-карго и курткой с карманами. Коротко, по-военному стриженая голова, пухленькие губы, безнадежно обветренные на зимнем ветру. Ника невольно поежилась, увидев, как его по-детски оттопыренные уши торчат из-под кепки с коротким козырьком. Ей показалось, что одежда слишком легкая для наступившей зимы.

– Привет, сынок! – Ника бросилась с объятиями к этому ставшему почти незнакомым парнишке.

– Привет, мам! – Витя нехотя дал себя поцеловать в щеку, – Ну, пошли уже!

Забросив нехитрый багаж сына в багажник, Ника открыла заднюю дверь своей старенькой «тойоты».

– Мам, у нас машина есть теперь?

– Да, Витюш. Я же за квартиру расплатилась, вот и смогла накопить. Нравится?

– Ничего, – неопределенно ответил Витя.

– Садись скорее. Если повезет, через полтора часа уже дома будем.

Ника собиралась провести каникулы с сыном так, как мечтала бы в свое детство: каток, санки, снежки, музеи и кино. Но оказалось, что у Вити уже был четкий план, отпечатанный в брошюре: выставка военной техники, патриотический концерт вместо традиционной новогодней «елки». Вика недоумевала: неужели ему в школе не хватило всей этой напыщенной идеологической чепухи? Но, не желая тратить короткие каникулы на распри, покорно везла сына туда, куда предписывала брошюра.

Две недели пролетели как один день. Ника не успела опомниться, как уже везла Витю обратно в загородную школу-пансион. Дни тянулись сплошной вереницей, как вагоны товарного поезда, который медленно ползет именно в тот момент, когда нужно срочно попасть на другую сторону путей. Между работой на износ и редкими свиданиями с сыном Ника успевала время от времени встречаться с мужчинами. Несмотря на разросшуюся паутинку морщин вокруг глаз и седину, которая уже через две недели после окрашивания предательски серебрилась у корней, она и на пятом десятке все еще была привлекательной женщиной. И те немногие мужчины, которые остались «на гражданке», довольно часто приглашали ее выпить кофе.

До второго свидания доходило редко, потому что Ника сразу рассказывала о наличии у нее ребенка. Узнав, что ее сын «из этих», некоторые поклонники замирали в брезгливом ужасе и неловко сворачивали беседу. Ника говорила себе, что это к лучшему – такие контакты могли быть опасными. Большинство же радовалось чересчур бурно, ведь идеологически правильное образование пацана не позволит ему слишком часто отсвечивать в квартире матери, где они собирались хорошо проводить время. После очередной встречи, больше походившей на собеседование, Ника убедилась в том, что надежда завязать романтические отношения, которую она так долго откладывала, рухнула. Она упрямо повторяла самой себе, что была готова поставить крест на личной жизни еще тогда: в день, когда решилась завести ребенка. У нее есть сын – и этого достаточно для того, чтобы не чувствовать себя одинокой. Даже в роли «воскресной», а точнее «каникулярной» мамы.

Месяцы складывалось в годы. Каждые полгода, собираясь забрать сына из интерната, Ника чувствовала холодный комок в районе солнечного сплетения. Наверное, это нервы. В этом возрасте дети меняются так быстро: она боялась не узнать своего мальчика. А что если он совершенно отвык от нее? Вдруг им будет неловко и тягостно молчать в присутствии друг друга? Почти все сведения о жизни сына в интернате, она черпала из фото-отчетов на сайте школы. Линейки, зарницы, задания, отчетные концерты патриотической песни. Мальчики в форме защитного цвета напоминали игрушечных солдатиков, которых расставляла чья-то рука. Сажала их за стол с игрушечной посудкой. Давала им игрушечные пистолетики. На ночь укладывала спать в кукольном домике, укрыв лоскутками одеялец.

Этих солдатиков с каждым годом становилось все больше. То тут, то там она встречала мамочек с малышами в нелепых гимнастерках – совсем как та, в которой щеголял еще недавно ее Витя. В летние месяцы город наводняли юноши постарше в «орлятской» форме. Нике было странно видеть однокашников сына, о которых он почти ничего не рассказывал. Она украдкой поглядывала на них, пытаясь угадать, есть ли среди них ребята, вместе с которыми Витя сидел за одной партой, ел за одним столом и ночевал в одной спальне.

Как и подобает подросткам, они были грубовато-задиристы. Ника не краснела от обычных пацанских разговоров, но ее передергивало от обсуждений того, на какой фронт кто мечтает отправиться: юноши не стеснялись в выражениях, обсуждая, предпочтут они «мочить черных» или «резать узкоглазых». Ей давно стало очевидно, что рассуждения про квоты в ВУЗы, карьерные перспективы и прочие милые и наивные глупости остались, там, где им было самое место: в пропагандистских брошюрах для будущих мамочек «орлят».

Реальность была простой и прямой как портянка: мальчиков готовили на фронт. Какой именно, не суть важно. За прошедшие пятнадцать лет с того дня, когда Ника пришла на злополучную диспансеризацию, война не только не закончилась. Она была повсюду, вспыхивая то тут, то там по периметру страны. Мальчики родились ради войны, мальчики были предназначены ей в жертву. Ее пугало, что ее сын живет по циркуляру, как заводная игрушка, не задавая вопросов и не сомневаясь. Точнее, она думала, что он не задается вопросами. Очень скоро ей пришлось убедиться, что она ошибалась.

Субботним вечером дверь позвонили, Ника была уверена, что это забывший ключи Витя вернулся с прогулки, поэтому открыла замок, не спросив «кто там?». На пороге стоял мужчина в полицейской форме:

– Кравцова Вероника Игоревна?

– Да.

– Поедемте с нами в отдел. Распоряжение пришло.

«Распоряжения», с которыми являлись мужчины в форме, обычно не предвещали ничего хорошего. Мысли Ники бежали наперегонки: что-то с Витей? Подрался с кем-нибудь? Попал в передрягу? Годы в окружении таких вот лаконично изъясняющихся мужчин в форме научили, что задавать вопросы этому служивому бесполезно. Поэтому Ника молча обулась, накинула плащ, взяла сумочку и вышла с ним за дверь, где их ждал автомобиль с голубым номерным знаком.

Однако в изоляторе стало ясно, что привезли сюда Нику не из-за сына. Протокол задержания был уже готов: дело касалось ее лично. Немногословная сотрудница в форме дала Нике ознакомиться с ним и потребовала подписать. Ника машинально сделала все, что требовалось, и через несколько минут оказалась в камере, где больше никого не было. Деревянная лавка, зарешеченное окошко и металлический унитаз в углу составляли все убранство этого крошечного помещения. День давно угас. Стало очевидно, что сегодня она уже не узнает никаких новостей о сыне, и ее собственная судьба точно не решится до утра. Ника постаралась устроиться на жесткой деревянной койке, приспособив в качестве подушки свой летний плащ. Но сон не шел. И не потому, что в камере стоял пронизывающий холод, и бесполезно было обнимать себя руками, пряча под мышками окоченевшие пальцы. Идея оставить все размышления до утра была здравой, но, увы, невыполнимой. Беспокойство за Витю засело упорной занозой в груди. Впервые за сорок восемь лет своей жизни Ника узнала, каково это, когда ноет сердце. За себя Ника волновалась значительно меньше, несмотря на то, что люди давно пропадали без следа.

Свет в камере не выключался, телефон у нее отобрали, поэтому Ника могла лишь догадываться о том, который сейчас час. Тусклый свет, лившийся через окошко, намекал, что короткая летняя ночь позади. Спутанные мысли прервал резкий голос полицейского:

– Кравцова, на выход!

Ника встала и направилась к выходу. Конвоир проводил ее в пыльный кабинет без окна. На столе стояла пепельница и бутылка воды. Ника открыла крышку и жадно припала к горлышку. Через минуту в кабинет вошел мужчина, осанка которого показалась Нике смутно знакомой. Тот самый мужик, который втянул ее в эту историю с «орлятами»!

– Здравствуйте, Вероника Игоревна! Не буду спрашивать вас, как спалось, - Подольский протянул ей руку. Ника осторожно пожала ее, кивнув головой в знак приветствия, после чего он сел на стул напротив. За минувшие с их прошлой встречи пятнадцать лет седины на его висках прибавилось. На лбу пролегли глубокие морщины, которые его, впрочем, не портили. Ника нехотя отметила про себя, что он не растерял своей импозантности. И, хотя неприязнь, которую она испытала при первой встрече с ним, никуда не делась, после бессонной ночи в камере и мучительной неизвестности, против воли она почувствовала облегчение при виде знакомого лица.

– Я тоже рад вас видеть, – заметил Подольский, будто прочитав ее мысли, – пусть и при таких обстоятельствах. – Он обвел руками кабинет, в котором не было ничего, кроме стола и двух стульев.

– Вероника Игоревна, что скажете об этом? – Подольский положил перед ней листок и, попросив разрешения закурить при ней, щелкнул зажигалкой.

«Довожу до вашего сведения, что Кравцова Вероника Игоревна, 199* года рождения, имеет у себя дома запрещенную литературу и ведет разговоры, дескредетирующие государственную политику разговоры». Нескладный текст, написанный размашистым детским почерком, был растянут на полторы страницы. Нике не нужно было читать до конца, чтобы понять, кто автор произведения. И не нужно было читать законы, чтобы понимать, что сулят ей эти полторы странички описания ее – воображаемых и реальных – грехов.

Пробежав глазами донос, Ника подняла глаза на Подольского. Она не знала, что сказать, чтобы не испортить ситуацию окончательно. Продолжая молчать, она опустила голову и прикусила заусенец на большом пальце.

– И вещественное доказательство приложил, – Подольский бросил на стол томик Салтыкова-Щедрина. На форзаце стояло никино имя, она сама подписала эту книгу в школьные годы. – Скверно это все выглядит, очень скверно.

Ника могла бы усмехнуться, но ситуация не выглядела смешной. Она тянула на срок от восьми до пятнадцати лет.

– Вроде бы, уже не ребенок. Ему скоро пятнадцать, если не ошибаюсь? А так чудовищно путает понятия, совершенно не отделяя главное от второстепенного. Но я не собираюсь заставлять вас оправдываться. Это я скорее себе задаю вопрос, где мы на системном уровне допускаем ошибки.

Нике показалось, что она ослышалась. Всесильный глава нацпроекта считает, что он ошибается? Это какой-то сюр. Даже странно, что выращенный ею маленький стукач кажется ему ошибкой безукоризненно работающей машины. Ника не слушала, что он говорил ей, она ждала, что последует за всем этим. Ее посадят? У нее отнимут Витю за то, что она не справляется с его воспитанием?

Наконец Подольский закончил свою речь, вскинул запястье, чтобы посмотреть на часы, и поднялся со стула.

– Я с вами должен попрощаться, мне пора ехать. Верите или нет, я был очень рад увидеться с вами, Вероника Игоревна. Берегите себя, вы нужны вашему мальчику.

Он снова подал Нике руку и ушел. Дверь захлопнулась, и Ника, не приученная ждать хороших новостей, погрузилась в молчание. Но вскоре лязгнул замок, и грубый голос крикнул:

– Кравцова! Распишись вот тут – и можешь быть свободна.

Ника посмотрела отупевшим взглядом на сотрудницу изолятора.

– Ну, что пялишься? Сказано тебе: свободна. Иди, пока можешь!

Стальная дверь хлопнула за спиной, и Ника вышла на улицу, вдохнув полной грудью свежий воздух прохладного летнего утра.

Едва повернув ключ в замке, Ника поняла, что Витя дома: через открытую дверь его комнаты доносился грохот компьютерной «стрелялки». Она повесила плащ, сняла туфли. Несмотря на отчаянное желание помыться, она не спешила в ванную. Одна вещь сейчас интересовала ее больше, чем гигиенические процедуры.

Ника подошла к комнате сына и встала в проеме двери. Увидев мать, Витя поставил игру на паузу, повернулся вместе с креслом и посмотрел на нее.

– Зачем, сынок? – спросила она. Спросила мягко, как если бы он был семилетним мальчиком, из любопытства разобравшим бытовой прибор.

– А ты не догадываешься? – прищурился Витя. В его манере появилось что-то саркастическое. Перед ней сидел маленький волчонок, смешно вжимавший голову в молчании и с каждой репликой вытягивавший шею вперед.

– Я не хочу догадываться. Я хочу знать.

– Ах, хочешь!.. – Витя поморщился и слегка пожевал губами, выдвинув нижнюю челюсть вперед.- Ты, мама, часто спрашиваешь, как я живу. А я не слишком хороший рассказчик. Но раз уж тебе приспичило узнать, я решил устроить тебе небольшую экскурсию в казенную жизнь. Ты же не понимаешь, что такое спать в казарме? Жрать столовскую хавку? Ходить строем? Срать по команде? Нет? А я в своей жизни ничего другого не видел. Вот я и подумал, а пусть мамочка тоже попробует. В жизни ведь надо все попробовать, да, мама?

Ника смотрела на него и не узнавала. Ему почти пятнадцать. Он выше ее на полголовы. Этот долговязый, все еще слегка нескладный мальчик, худоба которого создавала обманчивое впечатление о его хрупкости. Ника знала, что под этой бледной кожей таятся крепкие мускулы выносливого маленького солдатика. Ей было больно слышать его сарказм. Но куда больнее было от того, что его упрек был абсолютно справедлив. Сколько бы она отдала за то, чтобы никогда не входить в тот кабинет, не рожать его! А теперь он платит за ее эгоистическое желание стать матерью.

– Я не знала, что все будет так… Прости меня, сынок. Ради бога, прости.

– Бога нет, мама. Для таких, как я, точно нет.

***

В последний год мальчиков уже не отвлекали на всякие глупости, вроде теоретических дисциплин. Только строевая подготовка, муштра, связь, владение оружием. Только навыки выживания. На зимние каникулы «орлят» отпустили лишь на одну неделю. С лукавой строгостью матерям велели не слишком баловать парней и не делать из них «маминых сынков». Как будто эти женщины могли тягаться с государственной машиной, тем более за семь дней.

Витя стал еще менее разговорчивым. Ника заметила у него на плече татуировку с разинутой медвежьей пастью, плохо сделанную, еще не до конца зажившую. Она хотела спросить у сына, разрешено ли делать наколки, но наткнулась на взгляд его холодных голубых глаз. Ника боялась разговаривать с ним, боялась задавать ему вопросы. Он держал с ней дистанцию, и Ника могла только лишь догадываться о том, что происходит в его голове.

С приходом весны ей было трудно думать о чем-либо, кроме предстоящего выпуска Вити из школы. Всего через месяц после окончания занятий мальчиков ждало распределение к месту обязательной службы. Буклеты сообщали о двухлетнем сроке, после которого можно претендовать на место в учебном заведении или перепрофилировании в гражданскую специальность. Ника больше не испытывала раздражения по поводу откровенного вранья в этих россказнях. Срок службы девяноста процентов мальчишек определялся не контрактом.

– Хорошо все-таки, что этих инкубаторских стали разводить. Призыв уже три года как отменили, потому что нарожали нового мяса.

Ника редко прислушивалась к разговорам на улице – сказалась привычка тех лет, когда Витя был маленьким, и его «орлятская» форма еще была диковинкой. Но сейчас она при всем желании не могла перестать подслушивать.

– Фигня! Сейчас вообще все кампании свернут, потому что бабло закончится.

– А с чего оно закончится-то?! Раньше воякам платить надо было, а теперь созрели эти пацаны из пробирки, они бесплатно идут рубиться. За идею!

– Тебе-то откуда знать?

– Так у меня соседка одна из первых родила для них. Я этого пиздюка, считай что, с пеленок знаю. Вообще бешеный парень! Как приезжает на побывку, так сразу слышно: целыми днями с мамкой на кухне спорит, все доказывает ей, что черных да желтых мочить надо. А ведь пятнадцать лет пацану! Уж не знаю, все они там такие дикие, или только этот отличник-передовик! – хохотнул очкастый и, поежившись, добавил без смеха, – Не знаю, что хуже: что их заберут туда и всех перемелют на этой скотобойне, или что они, и без того отбитые на голову, оттуда вернутся.

Собеседники с легким извиняющимся кивком обогнали Веронику и продолжили дискутировать. Дальше она не слышала ни слова. Ника щурилась от весеннего солнца по дороге домой. До выпуска из школы оставалось шесть недель.

***

– ИК-1437 идет на распределение послезавтра. Собери по списку обмундирование, личные вещи, средства связи. Вот здесь перечень. Лишнее не клади – не положено.

Ника пробежала глазами список: белье нательное летнее, обувь всесезонная, предметы личной гигиены, носки хлопковые, мобильный телефон кнопочный, сигареты…

– Послушайте, а это обязательно? Мой сын не курит.

Сотрудница распределительного пункта посмотрела на нее со смесью удивления и жалости:

– Мамочка, что написано, то и клади! – и, помолчав мгновение, добавила, – Там все курят.

Вернувшись с покупками, Ника разложила на диване в своей комнате вещмешок и начала набивать его заготовленными предметами по списку. Она запретила себе думать о том, что до расставания с сыном оставался последний день. Витя был спокоен, бледен до синевы. Он раздобыл где-то картонные коробки и упаковывал в них свой нехитрый мальчишеский скарб, аккуратно заклеивая и подписывая маркером.

В середине дня Ника позвала Витю обедать. Достала из микроволновки разогретую тарелку, поставила на стол, положила суповую ложку и достала из холодильника сметану.

– Поешь, – сказала она, глядя на спину сына, стоявшего у окна. За окном два голубя на детской площадке дрались за хлебную корку, ветер гнал обрывки свинцово-синих облаков. Собиралась первая в этом году настоящая летняя гроза.

– Мам!.. – Витя обернулся, и губы его дрогнули. Он посмотрел на мать так, как не смотрел уже много лет. Как затравленный зайчишка, сердце которого готово разорваться от страха раньше, чем охотник выстрелит из ружья.

– Что? – прошелестела Ника, подходя к нему.

– Я боюсь! Я боюсь, мамочка!

Он протянул к ней руки, и, хотя ростом был на целую голову выше Ники, Витя прильнул к матери и уткнулся в грудь. Ссутуленные плечи его тряслись, рубашка Ники промокла насквозь от горьких, безутешных слез. Так плачут маленькие дети. Так плачет тот, кто минуту назад, храбрясь, забирался на парапет моста, а теперь не может спрыгнуть с него, парализованный страхом.

– Витенька… – Ника обняла его одной рукой, а второй гладила по голове, -Тише. Тише. Слышишь меня? Не плачь… Так надо. Ты же сам знаешь…

Она говорила, но с каждой следующей фразой чувствовала все сильнее, как пошло и плоско звучат ее слова. Как глупая ложь, что прививка – это совсем не больно. Как комарик укусит. За последние годы она разучилась утешать собственного сына.

– Ты должен быть сильным. Ты должен быть достойным государства, которое тебя воспитало.

Внезапно он отстранился от нее, посмотрел своими прозрачными голубыми глазами и крикнул:

– На хрена ты вообще меня родила?! Игрушку себе захотела? Нормально они тебе заплатили, не наебали? Или ты по идейным соображениям им дала? Подстилка вождистская!

Ника не успела сообразить, почему ее ладонь обожгло болью. И почему Витя держится за щеку. Она никогда прежде не выходила из себя настолько, чтобы ударить сына. И вообще никогда не дралась. Но сейчас она защищала себя. И от кого? От своего мальчика, который сам сейчас такой беззащитный.

Ей хотелось обнять Витю, попросить у него прощения, но взглянув в его глаза, она увидела сверкающий в них ледяной огонь. Чтобы мать не увидела его закипающие слезы, Витя круто повернулся и ушел к себе, хлопнув дверью. Ника медленно зажмурилась, несколько раз моргнула. Потом вернулась в комнату и продолжила набивать рюкзак вещами по списку. Послезавтра.

***

Он уехал первого июля, сухо простившись с матерью. С тех пор удалось созвониться только три раза. Витя не обмолвился ни словом о той ссоре, и Ника не решалась ни напомнить ему, ни потребовать извинений. Он неожиданно тепло и многословно рассказывал ей о мелочах: о погоде, о хорошем пайке, о том, как ему повезло с обувью. Всем парням новые ботинки сразу натерли ноги, а у него – ни одной мозоли. Ника слушала, поддакивала, старалась запомнить все эти ерундовые новости, но в голове стучала одна и та же мысль: сколько осталось? Сколько раз она еще успеет услышать его голос, прежде чем связь прервется?

Отчеты приходили раз в месяц. Почему-то в мире, где все давно стало электронным, самые важные новости – отделяющие живых от мертвых – вывешивали в окошке распределительного пункта на бумаге. «Орлята» шли отдельными колонками, в стороне от списков с обычными именами и фамилиями. Каждую первую пятницу месяца Ника едва могла соображать. Все мысли крутились вокруг этих белых листов бумаги, на которых она боялась увидеть приговор своему мальчику. Будет его номер в сегодняшнем списке или нет? Или он еще поживет.

Сентябрь, октябрь, ноябрь не принесли никаких новостей. Не факт, что тех, кого не было в списках, остался в живых. Но если данные появлялись в окошке, значит, закрывающие на военнослужащего уже готовы.

В первую пятницу декабря списки, как обычно, вывесили в пять вечера. Ника бросилась к окну, как только с обратной стороны стекла появилась приклеенная четырьмя кусочками скотча бумажка. Глаза привычно побежали по строчкам. Она повторяла про себя витин личный номер, хотя могла бы узнать его, не читая отдельные символы.

ИК-1437.

Она провела пальцем по всем строчкам. Зажмурилась. Открыла глаза. Снова перечитала весь список от и до.

Это не может быть он! Наверняка это ошибка. Или может? Это его номер. В голове заворочался мокрый кусок ваты. Стало трудно дышать. В груди и в висках сильно застучало, ноги подкосились, и Ника стала оседать на тротуар.

«Я этого не хотела! Нет. Нет. Быть не может. Нет! Я еще могу все исправить. Я тебя заберу. Я не отдам тебя им. Ты нужен мне любой. Отбитый. Раненый, покалеченный, без рук и без ног. Ты мой! Я тебя им не отдам!»

Ника хотела закричать, но как в дурном сне, голос не слушался, изо рта не выходило ни звука. В груди защемило, сердце колотилось одновременно в ушах, в горле, в животе, даже в глазах. Чья-то рука подхватила ее под локоть.

– Вероника Игоревна, пойдемте присядем.

Ника узнала Подольского по голосу. Сквозь пелену перед глазами она едва могла разглядеть, что он совершенно поседел. Вадим Николаевич аккуратно повел Нику, придерживая за локоть, к скамейке на бульваре. Он усадил ее на лавочку, расстегнул пальто, набросил на плечи Ники свой шарф и сел рядом.

– Я бы мог сказать, что я вам сочувствую. Но это неподходящее слово. Я вами восхищаюсь. Вы вступили в программу одной из первых, и я, не скрою, не без интереса наблюдал, как самоотверженно вы воспитывали своего «орленка». И сейчас я хочу увидеть на вашем лице не скорбь, а гордость. Вы подарили своего сына отечеству.

Ника выпрямилась и, повернувшись к Подольскому, сжала кулаки и толкнула его в грудь.

– Я не дарила! Это вы его отняли! Вы его забрали у меня! – крик нашел выход из ее груди. Она орала, как никогда в жизни. Орала так, что звук заполнял ее голову, бился о стенки черепа, разрывал изнутри. – Ненавижу вас! Все из-за вас!

Она колотила своего врага острыми кулачками, стараясь попасть по лицу. Вместо того чтобы защищаться, Подольский прижал ее голову к своей груди. Ника выла как раненое животное. Голос хрипел, в груди болело так, будто в ней проворачивали раскаленный тупой нож. Крик заполнял рот, нос, всю голову. От него закладывало уши, небо поднималось так высоко, что казалось, ее вырвет прямо на него, на его выглаженную рубашку.

Подольский терпеливо ждал, пока истерика Ники закончится. Когда весь крик вышел из нее, и дыхание стало не таким шумным, Ника услышала, что сердце в его груди колотится так же громко, как ее собственное. Она отстранилась и ссутулилась, поставив на колени локти и зажав голову ладонями.

– Я понимаю, что вам больно. Мне тоже горько: мы растим детей шестнадцать лет, а операция забирает их у нас за несколько месяцев. И это при то, что в Китае уже вовсю работает искусственная утроба. А мы вынуждены производить живую силу по старинке…

– Вадим Николаевич, – перебила его Ника, подняв взгляд. – У вас дети есть?

Спросила – и сама испугалась своей наглости. Подольский на секунду закрыл глаза и сунул руку в карман. Нике показалось, что он сейчас ударит ее. Раздавит. Уничтожит. Но вместо этого он достал из кармана пачку, вынул сигарету, помял ее пальцами. Ника увидела, как двигаются узловатые пальцы немолодого уже человека. Подольский сунул сигарету в рот и, сложив руки домиком, прикурил.

– Были. Двое парней с бывшей женой у нас было. Им бы сейчас обоим уже под сорок стукнуло, а тогда, когда все это началось, они совсем щеглами были. Хотели уехать через северо-западную границу. – Подольский затянулся и закашлялся так сильно, что минуты две не мог остановиться, - Тогда еще можно было просочиться, особенно если знать нужного человека на контрольном пункте. Но они не смогли... Первая из тех показательных ликвидаций – их двоих и всех, кто ехал с ними в машине, обнулили.

Рука, лежавшая на колене, дрожала. Зажатая между пальцами сигарета догорела, длинный столбик пепла упал на тротуар, и ветер подхватил его как седую бестелесную гусеницу. Ника молчала, глядя на носки своих сапог.

– Предателей родины я воспитал, Вероника Игоревна. Поэтому я вам завидую. Вам не в чем себя упрекнуть.

Подольский попробовал затянуться, но увидел, что огонек уже добрался до фильтра, и, наклонившись к земле, раздавил сигарету.

– А вы все сделали правильно: родили, воспитали – с помощью государства, конечно – достойного члена сына отечества. Отдали? Да, отдали. Но вы побыли матерью – целых шестнадцать лет.

– С половиной.

– С половиной, - Подольский помолчал минуту и снова заговорил. – Долг родине – это не обязательства по кредитному договору. Не «ты – мне, я – тебе». Он требует не оплаты, он требует служения, бескорыстного, самозабвенного. Иногда и всей жизни не хватит, чтобы отдать его. Одной жизни – точно не хватит.

Ника подняла глаза на Подольского и увидела, что он говорит абсолютно серьезно. Он верит во всю эту чушь? Наложил ее как повязку на рану, которая никогда не заживает? Все эти годы он руководит машиной по производству горя. Множит его, штампует, ставит на поток. Горя стало так много, что оно сделалось для него привычным – как воздух, которого не замечешь, когда им дышишь.

– Поедемте, Вероника Игоревна? – прервал Подольский ее размышления.

– Куда? – прошелестела Ника одними губами.

– Туда, где вы увидите, что это еще не конец.

– Для меня – конец. У меня ничего не осталось.

– Зря вы так! Вы отдали стране самое ценное, что имели, - это правда. Вам кажется, что вы опустошены, ни на что не годны. – Ника молча кивнула, и Подольский продолжил. – А что если я вам скажу, что есть дело, которому вы можете посвятить себя? Где вы почувствуете, что вы не одна. Нельзя поддаваться отчаянию, нельзя зацикливаться на прошлом, когда нам нужно думать о будущем. У нас есть новое поколение. Здоровые, крепкие, правильно воспитанные молодые женщины, готовые выполнить свое предназначение. И нам нужны люди, которые поддержат их на этом пути. Ну, что скажете? Едем?

Ника махнула рукой в знак того, что ей все равно. Подольский расценил ее жест как согласие и галантно подал ей руку. Впервые за семнадцать лет знакомства Ника почувствовала, что он обращается с ней не как с «подопытной мамочкой», а как с равной себе. Принесенная ею жертва вознесла Нику в глазах этого усталого, потрепанного чиновника на один уровень с ним.

Через пятнадцать минут серый седан Подольского увозил их по бульвару в направлении нового центра подготовки «Орлят».

***

– Предназначение женщины – подарить жизнь тому, кто отдаст ее за Родину. Не любить, но жертвовать. Не жалеть, но воспитывать. Это наша функция, мамочки. Наш долг.

Сцена была ярко освещена, и Ника не могла видеть слушательниц в зале, но знала, что самой старшей из женщин, к которым она обращалась, едва перевалило за семнадцать лет.

– Вы должны гордиться тем, что благодаря вам, молодым женщинам, взращенным «орлятами», программа движется вперед, задачи, поставленные перед нами правительством, выполняются. Долг Родине – это не обязательства по кредитному договору. Не «ты – мне, я – тебе». С этим долгом мы рождаемся и мы, не мелочась, отдадим все, что у нас есть. Все для страны, все для победы!

Ника не любила повторять свои выступления слово в слово, но некоторые афоризмы стали ее визитной карточкой. Руководство ценило Веронику, в том числе, за ораторский талант, который с каждым разом проявлялся все ярче. Ее серые, горящие фанатичным огнем глаза и траурный платок, который Вероника Топаз никогда не снимала, давно стали частью ее профессионального имиджа. Она отдала свой долг. Пусть другие отдадут тоже.