Осколки

— Ну как ты не поймешь? Я с тобой сегодня никуда не пойду! Ты будешь сидеть дома! Снаружи делать совершенно нечего! — слышался грубый старческий крик по всей квартирке. Она была уже совсем гнилая и казалась заброшенной. Да и сам дом, находившийся вдали от людей, был брошен на волю судьбе. Стены в серых пятнах, гнилые потолки и жуткий запах плесени по всему помещению, все это скрывалось во мраке ночи. Здесь не было даже намека на свет, лишь луна слегка освещала маленькую комнату с одной лишь низкой деревянной кроватью и большим шкафом. Посреди нее стоял пожилой мужчина, совсем низкий, с горбом и плешью. Он опирался о клюку и, выдавливая из себя слезы, смотрел на кровать. Там, в окружении пушистого одеяла, лежало зеркало, и блестело стразами. Они, такие маленькие, блестели от любого, даже самого тусклого, света. Так и сейчас. Блестели по мере того, как луна делала свой круг.
— Ты смеешься надо мной. Да, смейся над стариком, всю жизнь за тобой ухаживал, старый дурак, а ты! Неблагодарная. Потратил последние пять лет своей жизни и все ради чего? Чтобы стоять тут и выслушивать твои бредни. — все это старик говорил уже спокойным голосом, который постепенно перерастал в хриплый шепот. Пока он рассуждал, его глаза бегали по комнате, которая была изучена им до самого последнего таракана. Сам он медленно шагал по комнате, смахивая рукой пыль с дверей шкафа и со стен.
Устав бродить по комнате, пожилой мужчина сел на кровать и, потирая свои седые усы, стал рассматривать зеркало, в котором отражалась белая, холодная луна. Створки окна со скрипом болтались на ржавых петлях. Стекла давно пожелтели от грязи и влаги, через них уже с трудом можно было что-либо разглядеть. Потому старик держал окна всегда открытыми в ее комнате, чтобы она могла любоваться видами, не взирая на погоду в любое время года. Такая красивая и совсем еще юная особа, сбежавшая из серых стен брошенного дома. Она была заточена в зеркале, обрамленном разноцветными стразами. Так считал старик, до последнего не веря в то, что дочь его покинула. Изо дня в день приходил он к ней в комнату и согревал зеркало одеялом. Протирал его от пыли, которая даже не успевала осесть на этот косметический предмет. Часто говорил в пустоту в надежде, что любимая им дочь слышит старческий грубый голос и так же, как он, отвечает ему, вытирая свои намокшие от слез голубые глазки.
Старику нравилось представлять, что девушка отвечает ему, нравилось слышать этот несуществующий, но по прежнему родной голос. Он чувствовал себя живым. Морщинистый, сгорбившийся, с трудом передвигающийся, такой нужен был только ей, она — та, кто не бросила его, пожертвовав собой за тем, чтобы жить вечно в зеркале и помнить о нем. Смотреть на него за стеной зеркального отражения. Он в это верил, верил больше, чем в Господа, и верил, что однажды его любимая дочь выйдет из плена, вернется к нему. Он будет, как она сейчас, лежать в мягкой постели, укрытый теплым одеялом, а она смотреть на него своими голубыми глазками и говорить обо всем.
— Смотрю я на тебя и думаю, зачем ты так сильно рвешься наружу. Там нет ничего хорошего, о чем ты бы могла думать. Вот, посмотреть в твое окно. Кругом лес, щебечут птицы, да и сам лес поет, ты только послушай. Ах, а там, за лесом, там нет ничего, пустота и только шум деревни, что скрыта от нас с тобой. Я там бывал, и люди гадкие, и воздух мрачен. А ты все рвешься туда. Неужели тебе самой так хочется этого? Хочешь бросить старика на произвол судьбы? — вновь начал повышать он голос, обращаясь к зеркалу и жестикулируя правой, свободной от клюки, рукой. — Хочешь променять старика отца на этих... — пожилой мужчина замешкался, в попытках подобрать подходящее слово. — На этих бродячих гадких сук!
Опираясь на клюку дрожащей рукой, старик поднялся с кровати и снова начал бродить по комнате. Рассуждал о том, как сильно ему не хватает встречного мнения. Казалось, будто дочь отвечает тому из зеркального пространства, но лишь о том, чтобы он ее отпустил. Ей всегда хотелось покинуть давящие стены. В них страдала душа и угасали надежды.
— Если же тебе так противно от этих стен, то не за чем здесь более находиться! Давай же, уходи! — надрывая глотку, кричал старик, выпускал из глаз поток горьких слез, что падали на пол, разбиваясь, под стать всем надеждам и ожиданиям пожилого мужчины. — Ну же, давай!
Руки его все больше тряслись, а голос становился тише, будто в тщетных попытках кто-то пытался выпустить из легких весь воздух. Все в том же лунном свете лежало зеркало и блестело стразами. Холодный ночной воздух бил в нос старика, и даже сейчас, под властью гнева, он так хотел насладиться этим воздухом вместе со своей дочерью, что в этот момент никак не могла почуять его в зеркальном плену.
— Я тебе помогу избавиться от этих стен. Начну с этого одеяла, что грело тебя все пять лет, неблагодарная ты сволочь! — правая рука пожилого мужчины крепко схватила уголок теплого одеяла и резко сдернула его с кровати вместе с зеркалом, что с треском упало на пол, разбившись на кучу осколков.
Гнев старика в ту же секунду сменился испугом, и тот, бросив клюку, встал на колени перед осколками. Одеяло с клюкой лежали позади него, пока он старческими пальцами пытался собрать воедино разбитое зеркало — разбитую душу, разбитую вдребезги жизнь. Слезы стали лить еще сильнее из глаз его, падали на осколки, словно хотели собою склеить их вместе, и смешивались с кровью от порезов, попадая солью на рану, чего старик совершенно не чувствовал. Сейчас он чувствовал только пустоту. Осознавая, что в эту секунду, в эту самую ночь он остался один, лежа боком на полу, поглаживал то, что когда-то было его дочерью. Он вдыхал ночной холодный воздух, постепенно засыпая на таком же холодном полу, но уже совершенно один.