Осколки Власти

Прошла неделя. Или, может быть, две. Я потерял счет времени.

Дни слились в один бесконечный серый сумрак, наполненный запахом пыли, запекшейся крови и холодного камня. Обитель Инквизиции, некогда бывшая несокрушимым бастионом веры, теперь напоминала вскрытый склеп. Густой, тяжелый запах ладана, который веками въедался в эти стены, все еще витал в воздухе, но теперь он не очищал, а лишь подчеркивал ноты тлена и запустения, словно кто-то пытался замаскировать благовониями запах смерти.

В гулких коридорах больше не раздавался мерный шаг патрулей. Лишь ветер завывал в разбитых витражах, перебирая осколки цветного стекла, словно кости. Иногда я видел одинокие фигуры инквизиторов. Они сидели на каменных скамьях в разрушенных часовнях, ссутулившись, сжимая в руках четки. Их губы беззвучно шептали молитвы. Но это были не молитвы веры. Это были молитвы страха. Они молились не потому, что верили в победу Света, а потому, что видели, какая бездна разверзлась под ними.

Сложнее всего было служителям Собора Святого Суда. Они были не воинами, а священниками, но их связь с эгрегором Света была тонка и чувствительна. Они не знали всей правды, но они чувствовали. Чувствовали, что сердце их веры, их Собор, теперь стоит на краю бездны, а его пульс поддерживается не божественным порядком, а отчаянной волей двух смертных. Я видел их на утренних службах — Архиепископа с пергаментной кожей лица и дрожащими руками, хористов, чьи голоса срывались на высоких нотах. Они продолжали вести службы, зажигать свечи и читать проповеди, как ни в чем небывало, потому что таков был мой первый приказ — поддерживать видимость порядка. Но их глаза выдавали их. Они смотрели на прихожан с отчаянием обреченных, ведущих свою паству к алтарю, под которым спит не бог, а нечто ужасное.

Каждое утро я проводил собрание в трапезной. Два десятка инквизиторов. Это все, что осталось от могучего гарнизона. Я стоял перед ними, превозмогая тупую боль в боку, и пытался говорить слова о порядке и долге. Они слушали молча, их глаза были потухшими. Я был их лидером, но в их взглядах я читал не преданность, а растерянность.

Селена не появлялась на этих собраниях. Она оставалась в тени, в бывших покоях Лазаруса на самом верхнем этаже Обители, которые теперь стали нашим убежищем и штабом. Эти комнаты разительно отличались от аскетичных келий остальной части здания. Здесь не было показной роскоши, но во всем чувствовалась вечность. Стены были заставлены стеллажами из черного, как ночь, дерева, забитыми древними свитками и книгами в кожаных переплетах без названий. В центре стоял огромный дубовый стол, покрытый картами звездного неба, которые не имели ничего общего с теми, что знали астрономы Веритаса. Воздух здесь был другим — он пах старым пергаментом, озоном после грозы и чем-то еще, неуловимым и древним, как сама память. Единственное окно, огромное, от пола до потолка, выходило на город, и из него Веритас казался игрушечным, хрупкой поделкой, которую можно смести одним движением руки. Это было логово не человека, а существа, привыкшего мыслить масштабами вечности.

Ночами, когда боль и усталость становились невыносимыми, я приходил сюда. Селена, облаченная в простое темное платье, сидела за столом Лазаруса и разбирала доклады разведки. Она стала моим тайным советником. Её знание истории, её способность видеть скрытые связи и мотивы людей, не затуманенные догмами Света, были бесценны.

Мы были Хранителями.

Это бремя мы ощущали постоянно. Глухое, давящее присутствие Узника под ногами, которое не исчезало ни на миг. Оно было похоже на низкочастотный гул на краю слуха, на постоянную, тупую головную боль. Мы были навеки прикованы к этому месту, к нашей Тюрьме. И к друг другу.

В ту ночь это проявилось впервые.

Я спал, но это был не сон, а вязкое, липкое забытье. Я снова был в бездне, которую мне показал Лазарус. Я видел исполинское, бьющееся Сердце Хаоса, опутанное нашими серебряными цепями Света и Тени. Но теперь я был не просто зрителем. Я был частью цепи. Я чувствовал ее натяжение, чувствовал, как Узник давит на неё, и его давление было не физическим.

Он шептал.

Он не говорил словами. Он транслировал образы, эмоции, сомнения. Он показывал мне Селену, но не ту, которую я любил, а хищного монстра, впивающегося в горло ребенка. Он показывал мне, как Галеб, мой единственный верный помощник, шепчется с другими инквизиторами у меня за спиной, готовя заговор. Он показывал, как Маркус собирает новую армию, и на его знаменах — мое искаженное, демоническое лицо. Он брал все мои страхи и усиливал их тысячекратно. Он не пытался порвать цепи силой. Он пытался заставить меня сделать это самому, утопив в отчаянии.

Я проснулся от крика, который застрял у меня в горле. Все тело покрывал ледяной пот. Комната была холодной, неестественно холодной. Селена сидела на кровати рядом, ее глаза были широко открыты. Она тоже не спала.
— Ты тоже это чувствовала? — прошептал я, и мой голос дрожал.
— Он давит, — тихо ответила она. — Он ищет трещину. В печати. В нас.

Я встал и подошел к огромному окну. Веритас спал внизу, не подозревая, на каком вулкане он живет. А я, его Хранитель, только что проиграл свой первый бой, пусть и во сне.

Я посмотрел на свое отражение в темном стекле. Уставшее лицо, глаза, в которых поселилась тень, которую не изгнать никаким Светом. Это была цена спасения. И я понимал, что это только начало. Узник в своей темнице был терпелив. А мы, его тюремщики, были всего лишь смертными, скованными не только долгом, но и собственными сердцами, которые он теперь будет пытаться разбить. День за днем. Ночь за ночью. Вечность.