Остаточные изображения

В тот день, как и во всякий другой, я застал его дома. Никогда дядя Миша не покидал своей квартиры, чтобы людям не приходилось видеть его опухшее лицо. В этом дядя Миша был настоящим интеллигентом. Его лицо даже на меня наводило тоску, как фасад аварийного дома, который должны были снести четверть века назад. За этим фасадом всё обстояло ещё тоскливее, мне ли не знать. Таким людям нельзя на улицу. Чтобы ходить на улицу, есть я.

Мне прохожие всегда улыбаются. И кассирши тоже. Я милый молодой человек. Все согласны, что я милый. Почти все, но Второй не в счёт — он никогда ни с чем не согласен. Он тоже милый, по-своему, но у него в голове порой заедает клавишу Caps Lock. Беседы с ним однобоки и весьма утомительны. Беседы — не его конёк.

— Купил ещё молока, хлеба и макарон. Слушай, у тебя тут дышать нечем! Сейчас проветрю. Да, квартплата пришла и за телефон. Сейчас оплачу всё, — я поставил ноутбук на журнальный столик и бросил сверху платёжки. — Российского сыра не было, взял просто твёрдый какой-то…

Дядя Миша покачивался на диване, не глядя в мою сторону. Апатичное пьяное туловище. В первый год затворничества он ещё походил на героя-полярника, но сейчас был не краше бомжа. А если б я не мыл его, не стриг, не брил хоть изредка…

— Подъём, — я поставил перед дядей Мишей две бутылки пива. — Сегодня важный день. Генеральная УБОРКА! Второй, не перебивай, пожалуйста, это невежливо. Так вот, генеральная уборка. А то твоя берлога, Мишань, совсем уже заросла…

Мусор согласно шуршал у меня под ногами. Но мы со Вторым, как всегда, всё вылижем. Мы наведём порядок, и только один угол останется нетронутым островком первобытного хаоса. Пусть даже не просит приближаться к этому чудовищному алтарю. От одной мысли о нём Второй беспокойно скребётся, скулит и бегает по потолку. Умом я понимаю, что там, на тумбочке, посреди лунного пейзажа из расплавленного воска — всего лишь фотография женщины. Она красавица, наша Катюша. Она похожа на ангела. Но ничто в мире не заставит меня взглянуть на фотографию ещё раз. Это как заглянуть… заглянуть… куда-то, куда совсем НЕ ХОЧЕТСЯ заглядывать. Спасибо, Второй. Наша Катюша хуже чем мертва. Это намного, НАМНОГО хуже. Это сводит нас С УМА.

Но дядя Миша никогда не хотел этого понимать. Его мир сузился до того угла, полного свечей, икон и пустых бутылок. Он жил прошлым, а мы со Вторым изо всех сил отгоняли от него будущее. Но будущее всегда берёт своё.

— Кого ты пригласил? — я не поверил своим ушам. Дядя Миша равнодушно бросил мне конверт с видеокассетой и архивную папку. На диване рядом с ним лежал телефон.

Что же ты наделал, глупый бедный Мишаня!

— Так, — я вскочил и прошёлся по комнате. — Так. Сколько у нас времени?

— Девочка-девочка, гроб на колёсиках нашёл твою УЛИЦУ, — ответил Второй. Он видел то же, что и я. В машине трое, считая водителя. Они въезжают во двор, подгоняемые хищным нетерпением. Скоро они будут здесь.

— Миша, послушай меня, — я сгрёб его за грудки. — Это очень важно. Времени нет. Сейчас ты должен протрезветь, встать и пойти в туалет. В сливном бачке пакет, там пистолет Макарова. Ты сам его спрятал, Миша! Теперь иди и возьми. Мы оба понимаем, что это должен сделать ты. Я не могу. Я ТОЖЕ НЕ МОГУ. Сделай это, и мы сегодня поедем веселиться. Веселиться, Миша!

Он медленно поднялся и сделал нетвёрдый шаг. Больше я не мог ему помочь — у него своя работа, у меня своя. И у Второго тоже.

— Девочка-девочка, гроб на колёсиках нашёл твой ДОМ!

Люди бегут к подъезду, двое на ходу натягивают чёрные балаклавы. Миша переставляет ноги медленно, словно каждый его шаг — это огромный скачок для человечества. Он отвык ходить самостоятельно, но кое-что он должен делать сам. А я пока могу покомандовать. На то я и Первый.

***

Он называет себя Первым, но я намного старше. Я ПОМНЮ. Первобытный художник рисует меня на стенах пещеры, потому что не хочет меня в своей голове. Он думает, я уйду, если дать мне тело. И он рисует тысячу тел, они все ужасны, они все — я.

Писатель хочет облечь меня в слова, заточить между страниц, но мне тесно в его маленьких буковках. Я хочу БОЛЬШИЕ буквы. Я хочу КРИЧАТЬ.

Первого видят те, кто хочет его видеть. Меня — те, кто хочет выцарапать себе глаза, чтобы не видеть больше ничего. Я — ВТОРОЙ. И последний.

Люди поднимаются по лестнице. Они думают, им очень повезло. ТС-С-С! Это наша уловка. Наша маленькая хитрость. ТС-С-С.

Я тянусь к ним, тянусь всей душой. Я хочу познакомиться. Я просто. ПРОСТО. Хочу… ОТКУСЫВАТЬ ГОЛОВЫ! Разве я так много хочу? Л-любить и СВЕЖЕВАТЬ! Идите ко мне. Пожалуйста. Просто… идите сюда. ЖИВО, идите сюда.

Люди звонят в дверь. Двое уже приготовились. Уних пистолеты. Маленькие пистолетики. Совсем негодные. Разве можно ЭТИМ убивать? Можно, если бить очень-очень-ОЧЕНЬ быстро.

У Хозяина тоже есть пистолет. Его руки трясутся… Со мной такого не бывает, если только я не ТРЯСУ ЧТО-НИБУДЬ, чьи-нибудь ПОТРОХА. Но я не могу ему помочь. Тот, что без маски, принёс с собой что-то мерзкое. Он защищён… он ДУМАЕТ, что защищён. Я не смогу причинить вред этому человеку, но Хозяин может всё. Я ТАК ему ЗАВИДУЮ!

Первый включает телевизор и выкручивает ЗВУК на максимум. Скоро начнётся «Дикий Ангел». ОБОЖАЮ этот сериал! Первый идёт открывать. Он любит быть первым во всём. А я люблю КРИКИ. Хозяину страшно. Он жалеет, что не выпил больше. Не бойся, Хозяин.

Я же твой ангел-хранитель.

***

— Руки за голову! Стоять! — мы с Мишаней отпрыгнули и попятились. Трое ворвались в прихожую, бросились к нам, но входная дверь с грохотом захлопнулась у них за спиной. А на ней висело зеркало.

Обычно мы завешиваем зеркала, скажем, календарями, но ведь то был особенный день. Этим днём все наши календари заканчивались.

Люди в масках резко обернулись, но куда им против скорости света. Это же физика! Я смотрел в зеркало, но отражался в нём Второй. Он никогда не был милым молодым человеком, а животный ужас наших гостей превратил его в чудовище. В ЧУДОВИЩЕ, как сказал бы он сам. Но он сказал только:

— Ты ВОЛШЕБНИК, Гарри! — и утащил двух вооружённых грубиянов прямиком в Зазеркалье. Один из них так не хотел знакомиться с Алисой, что принялся лихорадочно биться о стекло с той стороны, но «Дикий ангел» заглушал его крики. А потом их заглушило что-то большое, чёрное… нет, алое. КРАСНОЕ.

В прихожей остался всего один человек, хотя на лице его читалось желание рассыпаться на тысячу маленьких человечков и забиться куда-нибудь под плинтус. Самообладание возвращалось к нему медленно, и бледный ореол веры, обволакивавший его сутулую фигуру, постепенно разгорался ярче. Всё правильно. На встречу со звездой нужно приходить подготовленным. Сразу видно знающего человека. Сразу видно, кто нам нужен.

— Твой выход, Мишаня.

Знающий человек не видел меня и не понял, к кому обращены эти слова. А дядя Миша достал из-за спины Макаров и выстрелил.

— Мастерство не пропьёшь, да, Мишань? — в другое время он бы воспринял эти слова как вызов, ведь пропить можно всё на свете, но сейчас дядька был серьёзен и бледен. Наш продвинутый гость, скуля от боли и ругаясь матом, попробовал ползти к выходу, но дядя Миша догнал его и прижал к полу.

— Сука! — взвизгнул продвинутый, когда наш Мишаня принялся его обыскивать. — Отвали от меня, дед! Ты больной! Ты… понимаешь, как ты попал?! Ты понимаешь, с кем ты связался?!

— А ТЫ? — спросил Второй, свесившись с потолка. Когда дядя Миша вышвырнул прочь первый охранный фетиш, потолок начал сочиться кровью. Когда нашарил второй, алые капли начали падать на лицо пленника.

Четвёртая побрякушка оказалась последней. Какой-то брелок, монетка, перьевая ручка и кольцо. Детский лепет, но бедняга верил, что нелепые талисманы защитят его от всякой чертовщины. А вера — страшная штука. Хорошо, что он верил в убойную силу пули.

Теперь он лежал, оцепенев от ужаса — беззащитный, будто нагой. Второй успокаивающе гладил его по волосам. Второго каждый видит по-своему, но у всех при этом бывает одно и то же выражение лица.

— А давай мы с тобой поговорим вот об этом, — я взял с дивана папку, на корешке которой значилось «Ангел-хранитель». — И о людях, которые тебя за этим послали. Это будет долгий разговор, но я бы на твоём месте не рассчитывал истечь кровью раньше, чем он закончится.

— Я могу запихнуть КРОВЬ обратно в него, — поделился Второй. — Я могу ПОПРОБОВАТЬ.

Мило с его стороны, но связи с общественностью — это по моей части.

— Я теряю терпение, Лина! Кто он?! — доносилось из телевизора.

— П… п-пожалуйста! — одними губами прошептал пленник. Его трясло, будто под током. Мишино доброе сердце дрогнуло, но добрые сердца совсем не подходят для связей с общественностью.

— В ванную, — скомандовал я, и Второй, завывая от предвкушения и восторга, бросился исполнять приказ.

В тот день, впервые за годы, дядя Миша всё-таки выбрался из своей берлоги. Ему было не по себе, но ведь он сам так захотел. Он сам решил, что время пришло.

Пока мы тряслись в полупустом автобусе, я снова перечитал Катюшины записи. Странно, но я никогда не испытывал перед страницами, которым был обязан своим существованием, никакого трепета.

— Эта ПАПКА — наша МАМКА! — возмущался Второй, более склонный к привязанностям и дурным каламбурам.

Уцелевшие Катюшины черновики не тянули на серьёзное исследование, хоть она и оперировала умными словами. На первой странице я был «аномалией», чуть позже стал называться «феноменом» и, наконец, «проекцией». Всё теплее и теплее, хотя на обложке совсем горячо — «Ангел-хранитель». Такое амплуа мне по душе. Но заголовок этот следовало читать иначе: «Мой отец не был сумасшедшим, и я это докажу». Именно Станислав Иванович первым заговорил об ангелах, и эти разговоры довели его до петли.

Меня тогда, что называется, не было в проекте. Когда Мишаня только познакомился со своей будущей женой, он думал, что её отец разрабатывает в своей шарашке какие-нибудь противоракетные системы или вроде того. Строгая секретность, закрытый НИИ на территории бывшего монастыря… Я побывал там спустя много лет. Почти ничего не изменилось — всё те же угрюмые бородатые дядьки, та же замкнутость и разговоры вполголоса, только больше крестов и меньше технической документации.

— НЕ ЛЮБЛЮ кресты, — пожаловался Второй.

— Ты ангел, — напомнил я, — терпи.

В советское время именно там, в монастырских подвалах, базировались исследования в формально несуществующей, осмеянной, лженаучной области паранормальных явлений и оккультных знаний. И солидные учёные мужи вроде Станислава Ивановича предавались там уютному лабораторному мистицизму. Как представлю — и смех и, надо полагать, грех. Тут, по-хорошему, никакой секретности не надо — как расскажешь, что ты в советской стране специалист по полтергейстам? А Катин папа как раз полтергейстами занимался. И преуспел, надо сказать. Судя по всему, у него был блестящий ум. Там, где западные коллеги только подбирались к сути феномена, Станислав Иванович научился его воспроизводить… И как-то очень увлёкся. Хиреющую отрасль это уже не спасло, а разваливающуюся страну и подавно. В начавшейся неразберихе все чудеса быстренько растащили по частным коллекциям, распродали и попросту, как любил говорить Мишаня, просрали. А гениальный специалист по полтергейстам тихонько забрал свои гремящие тарелки домой.

В начале девяностых было много спроса на всякую мистику и заряженную воду, но Станислав Иванович не захотел этим промышлять. Он вдруг ударился в религию — затворился дома с иконами, твердил, что с ним говорит его ангел-хранитель. Не узнать стало человека. Помешался. Неизвестно, что ангелы ему наговорили, но однажды ночью он отправился к ним, никому ничего не сказав. Хотя куда там — самоубийцы же попадают в ад, нет?

— В аду ПРИКОЛЬНО, — предположил Второй. Я не стал его разочаровывать.

Катюша отказывалась верить в помешательство и самоубийство отца. Она бросилась искать глубинные причины, изучать его записи и исследования, искать тех, с кем он общался в последние месяцы. Мишаня был против, но Первая чеченская надолго лишила его права голоса в семейных вопросах. Когда он вернулся с войны, их дом опустел, и только злосчастная папка ждала его на столе. С Катюшей пропали все записи её отца, и этот путаный черновик с нелепым заголовком остался последней зацепкой, единственным шансом отыскать её след. И Мишаня, наш простой как три копейки Мишаня, принялся продираться через дебри «проекций» и «аномалий»…

Впрочем, Катюшины мысли записаны популярным, в чём-то даже лирическим слогом. У меня есть любимые фрагменты. Вот, например: «Власть человеческого сознания над действительностью огромна; мы лишь начинаем постигать её. Мы в самом начале пути». Или: «Веру невозможно симулировать. Даже самый дисциплинированный ум не может приказать себе искренне поверить. Ему придётся себя убедить — всерьёз, не понарошку. Это сложнее всего». Рядом, на полях — ещё лучше: «Любовь = вера»! Когда Катюша отступала от лирики, получалось комично. Вроде: «Фетиш (здесь) — физический или метафизический объект, посредством веры человека (людей) наделённый теми или иными паранормальными свойствами. Воздействие веры на фетиш носит кумулятивный (накопительный) характер». Удивительно, как самые необыкновенные явления можно представить самым скучным образом.

— Ты КРИТИКУЕШЬ.

— Я же тебе объяснял, что не стоит воспринимать критику как негативное явление…

— НЕ КРИТИКУЙ, — оконные стёкла начали запотевать. Когда Второй злился, он, подобно газу, заполнял собой всё доступное пространство.

— Там дальше опять хорошо, — примирительно заметил я.

Катюшиного занудства не хватало надолго. «Фетиши повсюду вокруг нас — предметы, слова, даже люди. Большинство из них слишком слабы, чтобы можно было достоверно наблюдать их действие. Счастливые кроссовки, охранительные молитвы и заговоры, фотографии любимых людей. На создание подлинных чудес уходят годы, если не века, и вера великого множества людей. На данном этапе можно смело предположить, что в основе всех существующих паранормальных феноменов лежит эффект фетиша».

Пока я читал нашу маленькую домашнюю Библию, Мишаня всё больше хмурился, всё глубже уходил в себя. Сесть рядом с ним никто не захотел — облако перегара могло бы сойти за охранный фетиш. Миша знал эти записи наизусть, как и я. Много дней он провёл над ними без сна, без отдыха. Один из этих дней нам со Вторым следовало бы праздновать. С тортом и свечами.

— Сорок третий километр, — крикнул водитель. — Выходит кто?

— ДА!

***

Тот человек в ванной рассказал нам всё. Вряд ли он лгал. Я думаю, он ЗАБЫЛ, как это делать. Люди учатся лгать со временем, но КРИЧАТЬ они умеют с самого начала.

Место, которое мы искали, называется станция «Рэд». РЭД. Р-р-р… РЭД! Где-то там комната, которая СВОДИТ МЕНЯ С УМА. Так много всего СВОДИТ МЕНЯ С УМА. Удивительно, как я до сих пор не СОШЁЛ С УМА.

И вот мы идём… трудной дорогой, ищем наш КРОВАВО-КРАСНЫЙ Изумрудный город. Хозяин напряжён. Он думает о Чечне. ЧЕЧНЯ. Чеч-ня. Какое слово. У меня от него БАБОЧКИ в животе. Они… с-скребутся своими маленькими хоботками, они рвут мою ПЛОТЬ! Я никогда не был в Чечне, но мне кажется, что я там родился.

Домики в чистом поле. Чьи-то недостроенные дачи. За забором гудит генератор. ГУДИТ и ГУДИТ и ГУДИТ. Я хочу, чтобы он замолчал. Первый хочет того же. Он берёт свой телефон. На заставке — я. Так МИЛО.

— Алло! Это станция «Рэд»? — я обожаю видеозвонки.

На том конце — долгое молчание и сладкий, сладкий, СЛАДКИЙ страх.

— Кто это? — человек в трубке испуган и напряжён. На станцию «Рэд» не звонят. Не звонят же на атомные подлодки. Алло? ЭТО АТОМНАЯ ПОДЛОДКА? Я сейчас постучу, а вы открывайте.

— Это я, ваш ПРОВАЙДЕР. Я сейчас сижу у вас на чердаке и ГРЫЗУ ваши провода. Потому что мы проводим интернет только БЕЛЫМ. Мы НЕНАВИДИМ красных.

Я смотрю на них с экрана и вижу побелевшие вытянутые лица. Ещё миг — и я уже не на экране. Я во ВСЕХ мониторах станции. Я в камерах слежения. Я теку по проводам. Свет начинает гаснуть, гул генераторов смолкает. Это как захлопнувшаяся дверь — первый штришок КОШМАРА. Кош… КОШ-МАРА! В это очень легко поверить, ведь техника — загадочный и чуждый мир. Она живёт своей ЖИЗНЬЮ. Она всё время глючит. Кто знает, что у неё ВНУТРИ. Кто знает, отчего гаснет экран.

Люди суетятся во мраке. Повсюду огоньки мобильников. Все звонят на охрану. Скоро запустится резервное питание, но Хозяин будет уже ЗДЕСЬ.

***

Охрана встретила нас наверху, сразу за забором. Второй был бы рад ПЕРЕЛОМАТЬ ИМ ХРЕБТЫ, да, от чего-то в таком духе он бы не отказался. Но Мишаня был непреклонен. Дескать, эти ребята — обычные ЧОПовцы, которые могли даже не подозревать, что за объект охраняли на самом деле. Кассета в конверте обжигала мои мысли, но я сдержался. Любого человека, которого точно не было на подобной плёнке, я был готов пощадить. Второй показал ребятам фокус с шагами за спиной, а после запер их в сарае. И проглотил ключи.

Автоматические двери подземного гаража были открыты нараспашку, и мы с Мишаней начали сошествие во Ад. Под незрячим взором дюжины камер слежения мы миновали первый спуск, когда где-то в недрах станции зародилось жужжание. Тускло загорелись коридорные лампы. Встречать нас по-прежнему никто не спешил, хотя, казалось бы, чего бояться милого молодого человека?..

Второй нервничал. От этого судорожно мерцали лампочки, а сквозняки повсюду хлопали дверьми. А может, ими хлопали люди, разбегающиеся по своим лабораториям, лишь бы не попасться мне на глаза. Двери, двери, двери… За сколькими из них такие же комнаты? За сколькими из них такие же люди — отчаявшиеся, обезумевшие, обмякшие в зажимах. Начинающие тихо плакать на первой минуте видео, при звуке ровного голоса: «Эксперимент номер шестьдесят четыре»… То, что дальше первой минуты, со звуком смотреть невозможно. Особенно со Вторым. Он впечатлительный.

А я? Я просто злопамятный.

Громкая связь ожила, когда мы достигли второго яруса:

— Михаил Сергеевич, — дядя Миша вздрогнул. Его давно так никто не называл. — С вами говорит магистр станции «Рэд».

На «магистре» я, признаюсь, не выдержал и скривился. Не начальник, не директор, не мегасупервайзер какой-нибудь — магистр. Я уважал бы его больше, окажись он просто дельцом. Но представить, что это какой-нибудь сектант, какой-нибудь любитель мантий и целования перстней… Так нелепо.

— Я знаю, кто вы, — продолжал магистр, дыша в микрофон. — Сегодня утром, когда вы мне позвонили… Я ожидал от вас какого-нибудь необдуманного поступка, но всё зашло слишком далеко. Послушайте меня, Михаил Сергеевич. Вы больны. Вам нужна помощь.

— Я видел вашу «помощь», — процедил я, прекрасно понимая, что только Мишаня меня услышит. Эти слова предназначались скорее ему. Чтобы не забывал.

— У вас тяжёлое расстройство личности, Михаил Сергеевич. Я изучил ваш случай… Вы должны отчётливо осознать. Эти ваши… воображаемые друзья… просто проекции вашего подсознания. Вы сами придумали их, сами себя накрутили на почве личной трагедии и этого… увлечения оккультизмом. Записи вашей супруги явно произвели на вас сильное впечатление, но эти… фантазии… Не позволяйте им управлять вами! Они уже сделали из вас убийцу. Разве ваша жена хотела бы этого? Или того, что вы собираетесь делать дальше?

— НЕ ГОВОРИ О НЕЙ, — Второй сдерживался из последних сил. Он просто предупреждал, но штукатурка на потолке пошла трещинами.

— Михаил Сергеевич, — магистр громко вздохнул. — Ещё не поздно. Положите оружие. Давайте просто поговорим. Я могу помочь. Поймите, я не хочу усугублять вашу ситуацию.

Мы увидели их одновременно, я и Второй. Десяток человек в грузовом лифте. Все с оружием, все наготове. Не ЧОПовцы, о нет. Уж они бы позаботились о нашей ситуации, не усугубляя. Когда они начали подниматься, свет в коридоре погас. Хитро. Магистр молча дышал в микрофон.

Чего-то подобного мы и ждали, так что я просто разложил на весу ноутбук. На экране меня ждала недоигранная партия в косынку. Когда они высыпали из лифта, нарочно не зажигая фонариков, единственным, что они увидели, было моё лицо в тусклом свете экрана. Но они всё равно боялись.

— Стоять! Брось компьютер! Компьютер на пол, живо! — у людей такого склада очень ограниченный словарный запас.

Зачем же меня бояться? Я ведь милый. Я ведь всё равно что провинциальная кавер-группа на разогреве перед настоящим кошмаром. Не видеть Второго почти так же страшно, как видеть его, но сперва ребятам нужно как следует испугаться.

Я нажал одну кнопку — и портативный USB-проектор ожил, нарисовав на стене позади людей магистра отвратительную картинку. Они стали что-то кричать мне, но Второй перекричал их всех. Люди стреляли, чудовище носилось по стенам, и луч проектора не поспевал за ним. А я никак не мог избавиться от десятки крестей. Она портила мне весь расклад.

Дождавшись максимального накала страстей, я направил проектор одному из ребят прямо в лицо.

— ПРИВЕТ, — сказал Второй. Умеет же быть вежливым, если захочет.

— Нет! — надрывался магистр визгливым эхом в динамиках. — Нет-нет-нет! Отставить! Не стрелять! Хватайте того, что с ноутбуком, только не сметь стрелять!

— РАЗ-РАЗ, — Второму надоело, и громкой связью завладел он. — Я чёрный кот, а вы мои мыши. Я КОТ, а вы МЫШИ.

Кошки-мышки я терпеливо переждал за пасьянсом. Когда над головой трепыхались чьи-то подошвы, Мишаня нервничал, гладил рукоятку Макарова, рвался то ли участвовать в расправе, то ли остановить её. Но нет, Миша своё отвоевал. А мы на то и воображаемые друзья, чтобы не оставлять его наедине с реальными врагами.

— Вот ты понимаешь, Миха, — сказал я ему, задумчиво передвигая по экрану пиковую даму, — как хорошо иметь больное подсознание? И это… тяжёлое расстройство личности.

Когда пальба прекратилась, а крики смолкли, стало понятно, что из всех личностей в коридоре остались только наиболее расстроенные.РАСТРОЕННЫЕ, как сказал бы Второй. Он уже перестал играть с динамиками, но теперь их заполнила тишина. Не было слышно даже сопения нашего заочного друга магистра.

— Полагаю, станция «Рэд» капитулировала, — я с воодушевлением захлопнул ноутбук. — Выше нос, Мишаня! Осталось самое лёгкое…

Но тут по всей станции снова загорелся свет, и я сразу же понял, как ошибался на этот счёт. В конце коридора маячила хрупкая нескладная фигурка. Босая, обритая наголо девушка в выцветшей больничной рубахе. Она сделала шаг вперёд, неестественная, как кукла. Омерзительная заискивающая улыбка блуждала по её лицу.

— Мишаня, НЕТ! Миша, старик, НЕТ! послуНЕТ!шай меня… НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! — я больше не чувствовал, не понимал, чем отличаюсь от Второго. В моей груди клокотала его злоба. Его разум корчился от моей боли. — Ты же НЕТ! видишь, ты же знаешь, что это не она!

Конечно, он видел. Это была жуткая отталкивающая пародия, кривое отражение, невероятно циничная насмешка. Но я вдруг почувствовал такую слабость, какой ещё не знал в своей недолгой насыщенной жизни. Мишины ноги подкосились, словно кто-то враз, единым махом сломал тот хрупкий стержень, что удерживал этого человека от разрушения.

Девушка-двойник улыбалась тонкими изрубцованными губами.

— Мишенька, — проблеяла она чужим голосом, делая шаг в нашу сторону.

Какой он тебе Мишенька, гуттаперчевое чудовище? КТО здесь МИШЕНЬКА?! Это дядя МИША, это наш ХОЗЯИН!

— Я выдавлю ей ГЛАЗА, — жалобно предложил Второй. — Можно я выдавлю ей ГЛАЗА, ну можно?

Но существо, предательски загородившееся таким знакомым, таким родным лицом, бесстрашно подошло к нам почти вплотную, а Второй только корчился и хрипел, бессильный и бесплотный.

— Что это за дрянь? — я отвернулся, не в силах смотреть, но всё равно видел её. Я чувствовал сухие холодные руки двойника на Мишином лице. Наш бедный, наш храбрый создатель подавался навстречу этим ужасным фальшивым ладоням, смаргивая слёзы. Его пальцы на рукояти Макарова разжались.

— Михаил Сергеевич, — укоризненно начал магистр, показавшись в дверях позади своей мерзкой куклы. Он оказался холёным и опрятным, и, слава богу, носил костюм. Если бы он пришёл в мантии, я бы ему точно ВРЕЗАЛ. — Я ведь говорил, что не хочу усугублять. Но теперь, видимо, придётся.

Магистра окружал такой плотный, такой ослепительный ореол веры, что я едва различал черты его лица. Пожалуй, его можно было бы назвать милым молодым человеком.

— Мишаня, — прошептал я в самое ухо, в самый череп, в самую душу своего создателя. — Шутки кончились. Стреляй, Мишаня, убей эту гадину, и станция «Рэд» наша.

Но куда там. Глупо и жутко хихикая, девушка-кукла оглаживала дядю Мишу по плечам и лицу. Вот уже и пистолет оказался у неё. И я, крошечный и жалкий, ничего не мог с этим поделать. Нас сломали. Мы сломались.

— В разделительную, — скомандовал безжалостный голос, и я понял, что мы наконец-то нашли комнату, которую так долго искали.

Второй был огромен. Он больше не желал быть газом, заполняющим всё доступное пространство — он хотел взорваться, хотел рвать пространство в клочья. Тысячи его пастей глодали стены нашей темницы, миллионы маленьких коготков скреблись, скреблись, царапали ненавистную преграду. От его воя, от первобытного крика боли стены плакали кровавыми слезами, но держались.

В тот миг я ему завидовал, как никогда прежде. Мне до смерти надоело быть разумным, надоело быть милым, надоело быть человеком. Мне тоже хотелось стать зверем и выть, и терзать предательский мир, который позволяет таким вещам происходить.

Сквозь прозрачную стену мы могли видеть ту самую комнату с белым кафелем, которую ни с чем не спутаешь. В середине — тот самый операционный стол, в углах — те самые камеры, в полу — сток. В конце записи этот пол поливали из шланга.

Дядя Миша, раздавленный, постаревший на два десятка лет, сидел на полу, обхватив голову руками. Мерзкого доппельгангера заперли вместе с ним. Девица то обнимала его, то щипала, то норовила взгромоздиться ему на шею. Её губы постоянно шевелились. Нетрудно было догадаться, что она повторяет снова и снова: «Мишенька, Мишенька…»

Я бы разорвал эту тварь. Я бы не побрезговал опуститься до уровня моего коллеги и искупаться в её фальшивой крови. Но стены нашей темницы оказались непреодолимой преградой. Мне хватило нескольких минут, чтобы прийти к заключению — вся комната с прозрачными стенами представляла собой мощнейший фетиш. Боюсь, я даже догадался, как его создали. Эти стены дышали ужасом и отчаянием. Сколько несчастных погибли здесь, свято веря, что стекло защитит их от ужаса снаружи? Что здесь с ними творили, чтобы добиться такой эмоциональной отдачи? И что им показывали? Всё это — чтобы создать идеальную ловушку, стены которой в самом деле непроницаемы для… чудовищ? Неловко называть себя чудовищем, особенно после всего этого.

Катюша предполагала, что в исключительных случаях, ценой необычайно сильных и искренних переживаний, вера человека может пережить его самого. И о кумулятивном эффекте тоже писала. О святых мощах и объектах поклонения. Узники этой комнаты поклонялись её стенам, ведь тоненькое стекло было единственным, что отделяло их от бездны кошмара.

С той стороны стекло непрозрачно, и Миша не видел нас, если вообще мог нас увидеть. Осиротевшие, бесплотные, мы бесновались в своей темнице, но с его стороны были только зеркала. Впервые за многие годы он, взглянув в зеркало, увидел бы своё собственное лицо. И ужаснулся.

Но он и так натерпелся ужаса. Теперь, когда нас разлучили, он помнил всё. И как ходил на работу или за хлебом, надевая мою жизнерадостную личину. И как спускал Второго на тех, кто вставал у него на пути. Как много лет искал следы своей Катюши — и как нашёл. Подставные фирмы, которые вели с ней переговоры об исследованиях её отца. Маленькие закрытые клубы любителей пощекотать себе нервы, коллекционеров оккультного наследия советской эпохи. Мы с Мишей выслеживали их одного за другим, пока к нам в руки не попала видеокассета из безымянного архива. «Эксперимент номер шестьдесят четыре», — объявлял равнодушный голос на первой минуте плёнки, и я до сих пор содрогаюсь от мысли о том, на каком номере всё закончилось. Сто? Двести? Тысяча? Но я твёрдо знаю — закончилось. В этой мысли я нахожу слабое утешение.

Смотреть ту запись до конца пришлось мне. Миша не смог, и Второй тоже. Им хотелось плакать, кричать, орать, вырвать себе глаза. Мне тоже, но я терпел, ведь кто-то должен был. После этого я принял решению — Михаила из расследования мы исключили. Он и так сломался. Ни к чему было заставлять его копаться в этом дальше. Со временем он всё забыл, кроме любимой фотографии на тумбочке. В наших вылазках он больше не участвовал, как не участвовал в моих походах в магазин. Сегодня утром мы всё обставили так, словно это его спонтанная идея. Словно не к этому дню мы готовились всю нашу жизнь.

А теперь он помнил всё, и точно знал, что случилось с его Катюшей. Сотрясаясь от беззвучных рыданий, он гладил, гладил, гладил проклятый стол, а потом, как ребёнок, тянул руки ко рту. Чудовищная кукла станции «Рэд» потешалась над ним и дёргала за волосы…

И вдруг отпрянула. Безотчётный страх исказил её черты, стирая последнее сходство с нашей Катюшей. Тварь поползла прочь, содрогаясь, будто в конвульсиях, и забилась в самый дальний угол. Дядя Миша даже не взглянул на неё. Он сжимал в руке что-то маленькое, что-то сияющее ослепительным светом. Что-то, чего там совершенно точно не было ещё минуту назад. Обручальное колечко.

Когда я смотрел ту запись, мне изо всех сил хотелось верить, что наша Катя в это время была где-то далеко, где-то глубоко внутри, а вместо неё извивалась и кричала какая-нибудь Вторая. Вот, выходит, за что её сознание цеплялось в самые невыносимые мгновения. За последнюю связь с любимым человеком. За собственный фетиш.

Никто не мог увидеть маленькую святыню, отобрать её — на годы сила Катиной веры, умноженная болью и отчаянием, скрыла её от чужих глаз, сохранила в тайне. Но от мужа у Катюши никогда не было секретов. Теперь я знаю, о ком она думала, к кому тянулась мыслями в самый чёрный час. Теперь я знаю, кто всегда был рядом с ней. И он, конечно, знает тоже.

Когда Мишаня сжал кольцо в кулаке, он буквально преобразился, выпрямился, расправил плечи. Ореол света, окружавший его, затопил собою комнату, и тварь в углу, я знаю, видела то же самое. Я давно догадался, что она такая же, как мы — уродливый фантом, плод чьего-то больного подсознания.

Дядя Миша шагнул к двери, и камеры слежения повернулись следом. Они не фиксировали ослепительного сияния, но наш друг магистр и так, думаю, понял, что всё пошло не по плану. Очень скоро в комнату, выставив перед собой пистолеты, вбежали трое.

Одного мы со Вторым узнали сразу. Этот человек был на записи эксперимента номер шестьдесят четыре, так что я никогда не забуду его лицо. Многих из участников процедуры тошнило, некоторые теряли сознание, их уводили, но этот — улыбался. Меня выворачивало наизнанку, но я смотрел кассету снова и снова, чтобы не пропустить ни одной зацепки. И я до сих пор безошибочно помню, на какой минуте он возбуждённо облизнул губы, на какой бросил торжествующий взгляд в камеру. Помню каждое экстатическое подёргивание его мизинца.

Я смотрел на это лицо и не могу понять, почему я до сих пор НЕ РВУ его ЗУБАМИ, почему это лицо не у меня В ЗУБАХ, почемуэтотчерепнетрещитвмоихПАЛЬЦАХпочему…

Человек с видео что-то говорил, делая знаки рукой. Как будто предлагал опустить оружие. Но у Мишани не было оружия, только Катюшин прощальный подарок и ослепительный ореол света, подобных которому я не видел никогда в жизни. Он сделал шаг навстречу, и человек с видео дважды выстрелил ему в грудь.

Мы не верили своим глазам — ни я, ни Второй. Наш создатель, наш добрый дядя Миша, даже не пошатнулся. И вот тогда, кажется, ребята со станции поняли, что нужно валить.

Мишаня нагнал человека с видео в дверях, сбил его на землю одним мощным ударом. Чечня. ЧЕЧ-НЯ. Второй покачивался из стороны в сторону от возбуждения, но дядя Миша не стал крошить в пальцах череп, и рвать зубами лицо тоже не захотел. Он поднял человека с видео за волосы и потащил в коридор.

Через минуты дверь нашей темницы отползла в сторону. Волна ярости Второго тут же подхватила меня, вынесла в коридор, а там…

Там мы с Мишей впервые встретились взглядом не в зеркале.

***

Пленник Хозяина СКУЛИТ и вырывается, и я скулю вместе с ним. То, что я хочу с ним СДЕЛАТЬ, не помещается у меня в голове. Оно, оно, оно ВЫПЛЁСКИВАЕТСЯ наружу волнами гнева, от которых дрожат стены, и МЫСЛИ, и м-м… мысли…

Но Первый сдерживает меня. Я и сам ПОНИМАЮ, я проследил его взгляд. По ту сторону комнаты с белым кафелем открылась ещё одна дверь. УЖАС всего живого на станции перед этой дверью кажется ОСЯЗАЕМЫМ.

ЗДРАВСТВУЙ, СТАРШИЙ БРАТИК!

Катюшин ангел ДОЛГО сидел взаперти. И каждый день он с-смотрел, смотрел, он с-с… смотрел сквозь стекло, как… Когда я думаю об этом, мне просто хочется… глазные ЯБЛОКИ, чьи-нибудь, МНОГО!

Старший братик очень БОЛЬШОЙ, по-настоящему БОЛЬШОЙ. Людской страх сделал его просто, п-просто, ПРОСТО КРАСАВЧИКОМ, и он мчится, он… он хватает человека из видео и тащит его туда, в комнату… В ТУ комнату…

Как он КРИЧИТ, этот человек. Если бы я знал, что где-то в человеке есть такой ЗВУК, я бы… я бы ПОИСКАЛ его, очень-очень-очень ХОРОШО. Двери захлопываются. Я хочу СМОТРЕТЬ, нет, я хочу, чтобы ВСЕ, чтобы все, все… смотрели. И я снова теку по проводам. Изображение с тех камер — во всех мониторах станции «Рэд».

ВОТ ЭТО я понимаю ВЕСЕЛЬЕ.

***

Конечно, магистр пришёл. Он не мог просто взять и сбежать, когда вожделенная цель — вот она, только руку протяни. И он всё ещё верил в силу своего фетиша — тоже, кажется, какого-то кольца. Древнего, истёртого, покрытого письменами.

Я понимал, что этот человек не отступится, пока он жив. Он нашёл кое-что позаманчивее гремящих тарелок — совершенное оружие. Фетиш, который верит сам в себя. Который мыслит, действует, вызывает у окружающих эмоции. Чем эмоции сильнее — тем больше его власть над реальностью, а дальше замкнутый круг. Люди боятся тварь — и наделяют её силой. Люди верят, что она может причинить им вред — и она может, о, что она может! А чем больше она может, тем сильнее в неё верят. Я только улыбаюсь и покупаю хлебушек, но Второй… он откусывает головы.

И если наш милый, добрый, славный Мишаня, всего лишь побывавший на настоящей войне, создал нас... Что же выползет из подсознания такого, как магистр? Или такого, как человек на кассете?.. Умница Катюша понимала, что это знание, это открытие её отца, не должно существовать. Не должно попасть не в те руки, вообще ни в какие руки. Она сделала всё, чтобы этого не случилось. Мы просто не можем её подвести.

— Михаил Сергеевич, — устало сказал магистр. — Ведь можно было обойтись без всего этого. С самого начала нас преследовали недоразумения, меня и… вашу супругу.

— НЕ ГОВОРИ О НЕЙ, — проревел потолок. Лампочки лопались одна за другой, осыпая нас искрами.

— Поймите, я не Доктор Зло, — продолжал магистр уже в темноте. — Я в данном случае представляю человечество, веками питавшее интерес к оккультному знанию.

— Ну а мы, — перебил я, — представляем человечество, которое не хочет, чтобы его представляли такие как вы.

— Возьми ПИСТОЛЕТ и БЕЙ его, бей его ПО ГОЛОВЕ, Хозяин, пока у него есть голова! — поддержал меня Второй.

Магистр не обратил на нас внимания, продолжая обращаться к Мишане:

— У вас дурные советчики, Михаил Сергеевич. Видите вот её? — он указал на свою уродливую куклу, которая ползла по полу, не решаясь приблизиться к нам. — Это создание вашей жены. В каком-то смысле это её часть. «Ангел-хранитель», так она говорила. По-вашему, это похоже на ангела? Это уродливое, ущербное существо. Им можно управлять, но прислушиваться к нему…

Он лгал. Я думал, это очевидно. Я думал, Мишаня тоже понимает, что эта тварь не может быть его Катюшей даже в самой малой степени, что это уродливый суррогат, единственный плод бесчеловечных экспериментов станции «Рэд». Макет ангела без самых важных деталей. Но на какое-то мгновение Миша, наш бедный, наш глупый Миша поверил в то, во что хотел верить. И тварь, подскочив к нему, с хохотом вырвала у нашего создателя кольцо. Он сам её подпустил. Сам позволил к себе прикоснуться.

Возбуждённо подпрыгивая, доппельгангер бросился к своему хозяину и попытался приласкаться, но магистр оттолкнул своё чудовище.

— Ну вот, — с сожалением сказал он. — В вас две пули, и сейчас вы умрёте. Я не хотел, чтобы до этого дошло.

Конечно, не хотел. Он хотел новых экспериментов, нового узника комнаты с кафельным полом. Но Миша вдруг улыбнулся. В темноте я видел, как его рубашка набухает от крови, но он улыбался, показывая что-то у себя на ладони.

— Что там? — прищурился магистр. — Что такое?

И дядя Миша подошёл ближе, сунув кружочек металла под самый нос властелина станции «Рэд».

— Кольцо всё ещё у меня, — сказал он с улыбкой. Впервые я слышал его голос по-настоящему. Было очень непривычно и очень правильно.

Я знал, что Мишаня блефует. Что это его собственное обручальное колечко, которое он не снимал все эти годы. Я видел кровь на его рубашке. Но он позволил себе упасть не раньше, чем сорвал с пальца замешкавшегося магистра его перстень — кажется, вместе с кожей.

Второй не стал ждал команды. Он теперь был сам по себе. И он очень, очень, ОЧЕНЬОЧЕНЬОЧЕНЬ долго терпел.

Наш создатель истекал кровью на полу. Так странно было наблюдать за этим со стороны. Меня до сих пор не оставляет ощущение, что мы должны были лежать там вместе с ним, но одно воспоминание греет мою душу, или что там у меня вместо неё.

Мы чувствовали, что надо попрощаться, но тот, третий, почувствовал тоже. Для других Катюшин ангел носил ужасное обличье, но я точно знаю, каким его видел наш Мишаня. Потому что он улыбался, когда бесформенное чудовище нависло над ним. Он протянул руку — и узник стеклянной комнаты коснулся её. Тогда, только тогда Миша закрыл глаза. Его лицо впервые за годы не выражало ничего, кроме умиротворения.

Я не решился испортить момент. Не раньше, чем стихло его дыхание, я сказал:

— Мы закончим то, что начали.

Во имя всех, чьи жизни остались на плёнке этих проклятых кассет. Во имя всех, кого ещё захотят принести в жертву представители любознательного человечества.

В тот вечер станция «Рэд» пылала. Оставшиеся в живых сотрудники бежали без оглядки, едва открылись наружные двери. Нам и в голову не пришло их останавливать, но если кто-то додумался унести с собой хоть флэшку, хоть папочку, однажды мы его найдём.

Файлы станции «Рэд» корчились в огне. Кипы бумаг, сотни и сотни проклятых плёнок. И Катюшины записи тоже. Тут мы прекрасно поняли друг друга. Из всех документов мы оставили себе только один — подробную карту, испещрённую точками. Red, Blue, Yellow… Она нам ещё пригодится.

В тот вечер мы принесли молчаливый обет — три тени среди бушующего пламени. Мы стали тем, чем и должны были стать. Силуэтами на пятой минуте видео, про которые в комментариях пишут: «Что вы как дети малые, верите во всякую ерунду! Это никакие не призраки. Такое явление называется остаточным изображением…» Ну не в точку ли? Кто мы, как не остаточные изображения? Отражения, пережившие то, что они отражали.

Кстати, под теми же видео можно найти и другие комментарии. Кто-нибудь с огромным количеством грамматических ошибок и БОЛЬШИХ БУКВ рассказывает, как увидеть призрака. Видели? Это Второй. Он обещал найти нам помощь, ведь помощь нам точно потребуется. Пускай в его нелепые инструкции поверит только один человек из миллиона, так даже лучше. Нам нужны именно те, которые верят.

А вы, конечно, не верьте в то, что я тут понаписал. Впрочем, если поверите, я сам вас найду.

МЫ найдём.