От лукавого

Поезд гудел, как разбуженный улей. В вагоне царила сутолока: пассажиры, обливаясь пόтом, копошились у дверей, стаскивая с полок котомки и узлы, дряхлые чемоданы, перевязанные веревками, и корзины, туго набитые гостинцами. Кто-то спорил о ценах на хлеб, тыча пальцем в пожелтевшую газету, кто-то, обмахиваясь картузом, делился слухами о настоящей засухе на юге, а старуха в платке, прижав к груди авоську с живым петухом, беззвучно шептала молитву.

Вадим отгородился от какофонии. Он накинул на плечо изношенную джинсовую куртку и упёрся лбом в горячее стекло. За окном золотым океаном растекались пшеничные поля – идеальные, будто вырезанные из янтаря гигантским резцом. Между ними, как стражники на посту, тянулись вереницы тополей – те самые лесополосы, что десятилетиями смиряли степной ветер, не давая ему унести последние капли влаги из раскаленной земли. Солнце висело в мареве, белое и беспощадное. С запада наползала лиловая туча, тяжёлая, как свинцовый занавес.

Воздух в вагоне застыл густым сиропом, пропитанным запахом пыли, мускуса и перезревших яблок. Вдали замаячили крыши станционных построек, а чуть поодаль притулилась деревенька – горстка изб под ржавыми крышами, напоминающая разбросанные ребенком кубики. Примерно в такую же, по представлению Вадима, он должен был прибыть минут через сорок.

– Как жарко, – фыркнула сидящая рядом девушка. Она яростно хлопала тонким деревянным веером – явно сувениром с морей; капли пота стекали по её вискам, оставляя едва заметные тропинки в слое рассыпавшейся пудры. – Я сварюсь прежде, чем доеду. Интересно, сколько сейчас градусов?

Вадим скользнул по ней взглядом. Девушка ввалилась в вагон на позапрошлой станции – в белом легком платье и в шляпке с полёгшими искусственными цветами. Она тащила за собой объемный розовый чемодан, придерживая перекинутую через плечо сумочку, и зорко высматривала свободные места. С тех пор, как она уселась рядом, о тишине пришлось забыть. Девушка успела выяснить у старика напротив историю его радикулита, у билетного проверяющего – мнение о новой железнодорожной реформе, а у девчонки с косичками, что минутой ранее поспешила к выходу вместе с мамой, – бабушкин рецепт пирогов с ревенем.

Теперь, когда вагон погрузился в полуденную истому, её голос звенел, как настырный колокольчик на двери в магазин. Утомлённые пассажиры больше не спешили поддерживать разговор. Вадим в глубине души ощутил жалость к ней. Чувство, что он почти успел позабыть под весом собственных проблем.

– Около тридцати, наверное. Может быть, больше, – буркнул он, не отлипая от окна.

Сзади хлопнула дверь, послышался визг тормозов, и поезд, содрогаясь, начал сбрасывать скорость. За стеклами проплыли облупившиеся станционные стены с выцветшей надписью «Первомайская». Часть пассажиров взбудоражено потянулась к выходу и, когда двери распахнулись, сошла на перрон. На всеобщую радость, никто не торопился занять их место.

– Я тоже так думаю! – глаза Агаты вспыхнули, будто в огонь бросили щепотку магния. Если бы Вадим обращал внимание на женскую красоту, то наверняка сказал бы, что у неё чарующие, небесно-голубые глаза, гармонично сочетающиеся со светлыми локонами.

Впрочем, с его бывшей женой ей никогда не сравниться.

Девушка вскинула подбородок и захлопнула веер.

– Меня зовут Агата, – её энергия напоминала брызги шампанского: игривые, шипучие, не знающие покоя.

– Вадим, – выдал он почти удрученно, но её ничего не смутило.

– Я уже отвыкла от такого. В Воронеже жара ощущается по-другому, нет такой влажности. Там воздух сухой, как жар в печке, а тут... – она развела руками, и в движении запястий звякнули браслеты из дешевого бисера. – Тут будто в парилке сидишь. Дышать нечем!

Вадим пожал плечами и нехотя отпрянул от окна, выпрямляясь на сидении.

– А вы откуда едете? – не унималась Агата, поправляя съехавшую набок шляпку. Казалось, она поставила себе цель разговорить даже вагонные ручки. Соседи, потные и сонные (или вынужденно притворявшиеся таковыми), уже переглядывались с едва скрываемым любопытством: мол, давай, парень, выкладывай, не порти спектакль.

– Из Калача-на-Дону, – выдавил он, глядя, как за окном мелькали столбы с птичьими гнездами; пересекаться прямым взглядом надолго с такой особой, как Агата, было предельно опасно.

– О-о! – губы Агаты сложились в идеальный круг, точно она собиралась свистнуть.

Вадим всё-таки мельком взглянул на неё. По тому, как забегали её глаза, стало понятно: Агата мысленно пролистала воображаемый атлас, но тот отказывался пояснять, где же этот Калач располагался. Вадим помогать ей точно не собирался.

– И до какой вы станции?

– Углегород, – с тяжким выдохом ответил он, пока на соседнем ряду кто-то не смог сдержать смешка.

Лицо Агаты озарилось вновь. И только сейчас Вадим вспомнил… Он не вникал в её болтовню с соседями бόльшую часть времени, но всё равно услышал, что она ехала туда же. Вынудили семейные обстоятельства, а так она, по её же словам, ни за что не сорвалась бы с места, бросив работу и некоторые важные мероприятия. Агата не распространялась, в чём именно заключались её обязанности, но по разговорам Вадим понял, что она много работала с людьми. Возможно, занималась маникюром или прическами? Уточнять не хотелось, по крайней мере сейчас.

Вадим украдкой изучал ее: маникюр с облупившимся лаком, волосы, тронутые дешёвой краской на пару тонов светлее природного блонда, и та самая сумочка из кожзама со сбитыми уголками. Да, точно – парикмахерская или мастер ногтевого сервиса.

Но когда поезд тронулся вновь, и она выудила из недр сумки телефон – тонкий, блестящий, раскладной, – он едва не присвистнул. Его собственный аппарат, верный «кирпич» с потёртыми кнопками, вдруг показался древним артефактом. Агата защебетала в трубку, листая два блокнота, испещрённых записями, как если бы её клиентская база росла, словно грибы после дождя. И забавно чертыхнулась, когда записала клиента не в тот блокнот, впрочем, тут же попросила прощения у Бога, прихватив крестик под дугообразным вырезом платья.

Она быстро попрощалась и закончила разговор, шустро убрав всё обратно в сумочку. Секундой позже Вадим вновь оказался эпицентром её внимания.

– Вы к родне едете?

За окном тучи сплелись в свинцовое полотно, и первые капли забарабанили по крыше.

– За вдохновением, – буркнул Вадим, сжимая в кармане небольшую книжку с истрепавшимся корешком, в которой находились совсем не художественные заметки. – Пишу... книгу. О жизни в малых городах.

Агата замерла, будто её окатили ледяной водой. Потом медленно, как актриса в мелодраме, прижала руку к груди:

– Да вы что! Что же вы раньше не сказали. Я же там выросла! Могу всё-всё рассказать. И про традиции, и про то, как бабка Фёкла ворожит на гусином жиру! – её голос звенел, перекрывая грохот колес. – Что вас интересует, Вадим?

Вадим растерялся.

– Всё. Быт, особенности говора, привычки и прочее. Но не хочу вас утруждать, – попытался он отгородиться, но Агата уже неслась, как паровоз с сорванными тормозами.

– Мне совсем не сложно!

Вадим подавил желание стукнуться головой об окно и вместо этого вежливо улыбнулся.

– Так, с чего бы начать? – задумалась Агата, и несколько попутчиков заинтересованно посмотрели в их сторону. – Обычно маленькие городки очень религиозны, и Углегород не исключение. Там всего одна церквушка, маленькая, старенькая, но очень почитаемая. Попробуйте не прийти в неё на праздник, и вас всем селом туда притащат.

Она засмеялась, точно с ней это происходило не раз. Вадиму даже не пришлось играть удивление, и он уже с бόльшим интересом прислушался.

– Конечно, там нет ни нормальной больницы, ни милиции. В лучшем случае будет участковый из своих же, да фельдшер. Магазинов нет толком, только одна продуктовая лавка у Дмитрыча, да конурушка мясника с домашней птицей, Степаном хозяина зовут. И развлечений там нет. Был клуб, но, когда молодежь разъехалась, его закрыли, – голос её внезапно осел, будто споткнулся о камень. – Сейчас там осталась буквально пара улиц, хотя раньше это был хороший, развивающийся городок.

– Почему так? – Вадим наклонился к ней.

Если она действительно так хорошо знала Углегород, то стоило прислушаться к ней.

– Шахты, – Агата сжала губы, будто пробуя на вкус горечь слова. – Земля начала проседать, грунт поплыл, некоторые дома треснули, но благо, в них никого не успели заселить. А, ещё и обвал был жуткий. После него-то разработку шахт у нас и запретили. Молодежь – сразу же по городам, старики же… Держатся, пока корни не вырвут или коней не двинут. Ох, извините за такие слова. Знаете, я сама-то уехала десять лет назад. В Воронеж, учиться... – она вновь потянулась цепочке с крестиком на шее. – Да и осталась там. В Воронеже хоть кинотеатры есть. Кафешки. Люди... не вымирают так, как тут.

– Вы, кажется, не сильно любите Углегород? – протянул Вадим не так заинтересованно, как было на самом деле.

– Нет, что вы! Люблю, но в последнее время много думаю о нем, – она провела рукой по сумке, отведя взгляд. – Недавно в голову пришла одна мысль. Углегород назвали так, потому что в нем добывали уголь, но я заметила, что это созвучно со словом «ugly».

– Я не силен в английском, – признался Вадим. – Давно изучал его.

– Уродливый, – чуть тише произнесла Агата, словно в этой мысли было что-то постыдное. – «Ugly» означает «уродливый».

– Интересная мысль, – он тоже ответил тише, желая поддержать её.

– Думаю, как писатель, вы найдете ей применение, – улыбнулась Агата. – Но в целом, город хороший, спокойный, тихий. Там все друг друга знают и все друг другу родственники. Или почти родственники. В любом случае, как одна семья. В таких местах нет ни преступности, ни злобы, ни ненависти. Точнее, не должно быть...

Агата вдруг замялась, и её голос снова понизился. Удивительно. Вадим и представить не мог, что она способна разговаривать иначе. В первый раз это показалось ему случайностью, сорванной нотой.

– Ну. Всё-таки разное случается.

Вадим усмехнулся:

– Мне кажется, там из преступного может быть только кража коровы.

Агата опять засмеялась, но на сей раз немного натянуто.

– Точно! А вы надолго к нам?

– На пару дней, – Вадим запнулся и прочистил горло, удивившись смене темы. – Смотря, как пойдет дело.

– Вдохновение – штука непредсказуемая, понимаю, – закивала Агата. – Я иногда рисую, и в один день получается прекрасно и легко, а в другой – кошмарно. Нужно ловить за хвост строптивую Музу, иначе ничего не выйдет.

Неловкость кольнула Вадима под курткой.

– Приятно видеть такого же увлечённого человека.

– Ах, мне-то как приятно! С вами мне в Углегороде точно будет веселее, – Агата захлопала ресницами, словно пытаясь смахнуть саму атмосферу вагона, тягучую, как смола.

Несмотря на то, что тучи сплелись в сплошную чёрную пелену, воздух оставался густым, обволакивающим до удушения. Пассажиры, размякшие от зноя, давно потеряли нить беседы и уже клевали носами. Лишь Агата сверкала посреди марева, словно новенький рубль, брошенный среди грязи. Вадим ловил себя на мысли: то ли её фонтанирующее настроение – броня против тревоги, то ли она и правда несла в себе частицу того солнца, что скрылось за тучами. В её смехе звенела какая-то надрывная нота, точно она отчаянно пыталась заглушить тиканье невидимых часов.

Следующие полчаса Агата сыпала историями о жителях родных мест, как фокусник – картами из рукава. Углегород в её рассказах оживал: покосившиеся дома с резными наличниками, бабки на завалинках, шепчущиеся о «порченой» воде в колодце, мужики у конуры мясника, спорящие, чья тушка лучше – у гуся или у индюшки. Она щедро сдабривала речь местным диалектом и тут же извинялась за то, что слишком глубоко падала в воспоминания. И если бы Вадим действительно работал над книгой, то с удовольствием записал бы за ней несколько колоритных фраз, таких как про церковный колокол: «Гудит, как голодный медведь в берлоге».

Вдобавок ему открылся целый пантеон местных духов: «дворовой», который крал носки с бельевых веревок; «банник», душащий парильщиков паром; «кикимора болотная» – та, по слухам, заманивала парней в трясину, принимая облик их первой любви.

– А на Святки у нас хоть веник в угол поставь – все равно найдут, – смеялась Агата, пока в уголках глаз дрожали крохотные звездочки слез. – Мне лет пятнадцать было, решила погадать на воске. Батюшка меня выпорол крапивным веником, а потом неделю в баню не пускал – боялся, что банник утащит!

Она махнула рукой, будто отгоняя мошкару, но Вадим заметил, как сжались её пальцы на веере – до побелевших костяшек. И только он хотел задать вопрос, впервые с начала беседы, хотя даже толком не знал, о чем именно собирался спросить, как громкоговоритель хрипло выдохнул: «Станция Углегород», и вагон вздрогнул. Вздрогнули и Вадим с Агатой, словно пробуждённые от глубокого, насыщенного эмоциями сна. Агата, внезапно смолкнув, схватила свой розовый чемодан и поднялась.

– Вот и прибыли, – её улыбка заметно померкла, но Агата искусно сохраняла звонкость голоса.

Вадим закинул за плечи походный рюкзак и услужливо перехватил чемодан Агаты. Она растерялась на секунду и тут же улыбнулась, после чего они сошли с поезда вместе. На перроне ветер – верный вестник грозы – ударил в лица вместе с долгожданной свежестью. Воздух пах озоном и полынью. Вадим, подставившись прохладе, вдруг осознал, что забыл... Зонт? Нет, хуже – уверенность в том, что он собирался делать в Углегороде.

Агата придержала чуть было не сорвавшуюся шляпку и огляделась, заострив внимание на покосившейся остановке в нескольких метрах от станции.

– Надо торопиться, а то так под дождь угодим, – она дёрнула Вадима за рукав и указала на тропинку, уводящую от дороги в межполье. – Дядя Вася, наш маршруточник, сегодня, видно, с утра «причастился». Не дождемся. Срежем путь через поле, там все местные ходят.

Спорить и спрашивать Вадим не стал. Лишь кивнул, сделал ещё один глубокий вдох благословенной прохлады и зашагал следом за ней. Агата действительно хорошо знала эти места, а потерпеть какое-то время её компанию вместо попыток сориентироваться по карте в абсолютно незнакомой местности – меньшее зло из всех возможных. В конце концов, не может же она оказаться маньяком, убивающим гостей Углегорода в поле?

Дорога петляла, как змеиный след. Поля по бокам напоминали лоскутное одеяло: тут – золото высокой пшеницы, там – серо-зеленые клочья земли под паром, а кое-где алели маки, будто капли крови. Агата шла быстро, почти бежала, а её болтовня и вовсе стихла. Лицо стало похоже на церковную икону – строгое, с тенью печали в складках подкрашенных розовым губ. Вадим, отстав на шаг, разглядывал её спину до тех пор, пока молчание не стало походить на жутковатое напряжение.

– Вас что-то беспокоит? – рискнул он спросить, когда они обходили брошенную кем-то ржавую телегу с повалившимся колесом.

– Ох, нет-нет, что вы! – бросила она через плечо. – Просто не люблю дожди. Мой батюшка всегда говорит, что так Бог оплакивает наши грехи. А я, дурочка, как верила в детстве, так и сейчас волей-неволей, да верю. Там, где-то в глубине души. Глупо, наверное?.. – голос её сорвался, и она резко добавила: – И прошу вас, Вадим, давайте уже на ты! Хоть вы к нам и на пару дней всего, но я вам уже столько всего вывалила, что вы нам считай уже родня.

Она рассмеялась, и Вадим поправил лямку на плече.

– Ладно. Но тогда и ты отвечай мне тем же, Агата.

– Ой! – она подпрыгнула, как от укола, и засмеялась вновь, уже гораздо веселее. – Да-да, прости.

Гром грянул внезапно – не раскатом, а настоящим взрывом. Вадим вздрогнул, и Агата подпрыгнула вновь.

– Н-не бойся, – крикнула она поверх нового раската, – это они там, наверху, твое вдохновение подгоняют!

– Ну да, – безрадостно выдавил Вадим, глядя на то, как Агата мгновением позже нырнула в самую гущу пшеничных зарослей.

– Пройдем здесь, так быстрее. И от деревьев подальше. Мало ли!

И правда. Мало ли. Он нырнул за ней, морщась от приветственных щекотных шлепков колосьев по лицу. Тропинка вилась меж золотистых волн, разгоняемых ветром. Воздух всё ещё оставался густым от зноя, но порывы, пробирающиеся сквозь заросли, несли с собой ледяные нотки, словно дыхание из открытого склепа. Вадим шагал медленно, ворочая тяжелым чемоданом по земле, пока фигура в белоснежном платье терялась от него всё дальше и дальше.

– Агата! – но та не откликнулась на зов, лишь убегала дальше. – Агата, подожди! Я не успеваю.

Новый порыв ветра ударил в лицо заливистым удаляющимся смехом. Когда только она успела так развеселиться? И разве здесь и сейчас – подобающее место и время для подобных игрищ?

Агата окончательно уплыла из поля зрения и утопла в пшеничной гуще. Вадим пытался прислушаться, но разобрать, шуршали ли колосья от ветра или от движения Агаты в них, просто не мог – он провел в городе всю жизнь, и все эти шорохи для него были в новинку.

Он уже собирался встать и оглядеться, чтобы перевести дух, когда заметил его.

Чуть поодаль, там, где пшеница сливалась с увесистой тучей, стояло пугало. Не то корявый страж, не то повешенный, забытый посреди бескрайнего золота. Его силуэт казался слишком высоким, неестественно вытянутым, будто «кости» под рваной тканью были не палками, а развороченными суставами настоящего тела. Костюм – когда-то черный, теперь выцветший до грязно-серого – болтался лоскутьями, обнажая тощую соломенную грудь. Но страшнее всего выглядела голова. Мешковина, сшитая грубыми стежками, сползла набок, будто кожа, сбившаяся с черепа. Из швов торчали нити, так отчетливо напоминающие редкие старческие волосы, а вместо лица зияли два угольных провала глаз и рот, прорезанный кривой линией. Краска, которой когда-то нарисовали улыбку, облупилась, превратив оскал в кровавую паутину трещин.

Вадим замер. Пугало не шевелилось, но ему почудилось, что кривые пальцы слегка дернулись, цепляясь за ветер. А может, это колосья шуршали? Нет. Ветер стих, а пустотелые глазницы всё так же смотрели сквозь него, будто видели то, что копошилось внутри: страх, пот, стук сердца.

– Ну и уродец… – прошептал он, пытаясь отогнать дрожь в коленях.

Пугало напоминало Их. Смертельно напоминало. Тех, чьи голоса Вадим слышал уже многие месяцы и от чьих ликов с криками просыпался по ночам.

Он мотнул головой, смаргивая наваждение, но шагнуть вперед не смог. Ветер с особой силой ударил по ним, и из разорванного рукава пугала, там, где должна быть кисть, вывалилась веревка. Длинная, толстая, с узлом на конце. Вадим прекрасно помнил, как в детстве священник из монастыря, при котором он воспитывался, рассказывал о висельниках, которых оставляли на полях, чтобы отпугнуть ворон. Вадим всегда воспринимал все эти россказни за страшилки, призванные заставить маленьких детей слушаться старших и не убегать далеко на прогулках, но сейчас, глядя на пугало и этот узел, он засомневался.

Человеческая жестокость ведь не могла зайти так далеко? Пусть по всем канонам тех, кто совершил самый страшный грех и отнял собственную жизнь, не отпевали и часто хоронили, где придется, а не на кладбищенской земле, но ведь…

Не могли же их «хоронить» прямо так?

– Прости, спаси и сохрани. Прости, спаси и сохрани, – зашептал лихорадочно он, чувствуя, как нательный крест под одеждой жёг кожу, и в смутном желании потянулся к узлу, как вдруг чужой голос знакомым колокольчиком разрезал происходящее.

– Вот ты где! – Агата ухватила его запястье, не дав коснуться пугала.

Вадим вскрикнул от неожиданности и отпрянул, впрочем, тут же смутившись излишне бурной реакции.

– А я тебя ищу-ищу. Ты не отставай, тут легко заблудиться, – Агата тараторила почти радостно, но на лице считывалось ничем не прикрытое беспокойство.

Кажется, она действительно волновалась за него и искала уже какое-то время. Вадим сморгнул вновь.

– Извини. Так нам… Долго еще?

– Почти пришли, – она кивнула с улыбкой, выдыхая чуть облегчённо, а после отпустила его руку и осмотрела жуткое пугало, как старого приятеля. – Вижу, ты уже познакомился с Кошмарищем. Удивительно, что он всё ещё тут стоит. Говорят, всех в Углегороде охраняет, уже невесть сколько. Ты его лучше не трогай, а то еще развалится. Никто из здешних за это «спасибо» не скажет.

И вновь Вадим не захотел уточнять подробности.

– Пойдем. Я возьму тебя за руку, ладно? Чтобы больше не терялся, – Агата не спрашивала, а предупреждала, и как бы сильно все внутри Вадима ни противилось этому действию, он не смог его избежать.

Агата крепко ухватила его ладонь своей изящной ручкой и повела прочь от Кошмарища. На мгновение Вадим вновь почувствовал себя ребёнком, как если бы тот самый священник застукал его посреди поля с висельником из страшилок и теперь уводил обратно в монастырь, в комнату наказаний. Агата в поезде упомянула, что ее били розгами за странные деяния. Вадима, в общем-то, тоже, хоть он и был на редкость примерным послушником. Еще тогда у него закралась мысль, а не могла ли Агата быть дочерью местного священника, но… Опять же, уточнять он не стал.

Зачем все это, если через пару дней его здесь не будет?

Зачем ему знать, если за то, что он собирался сделать, будет мало даже самых сильных розг?

Первые капли дождя разбились об их макушки, когда в низине, под сводом туч, уже начали жаться друг к другу домишки с проваленными крышами. От густоты набежавшей непогоды совсем стемнело, и в вечерней мгле уже угадывались первые огни Углегорода: тусклые, мигающие, как потухающие угли. Агата молча сжала его руку ещё сильнее и ускорила шаг. Вадим поднял чемодан выше над землёй, чтобы хоть сколько-то спасти его от грязи. И спустя минуту ливень и гроза, наконец, накрыли их. Вадиму показалось, что выла не стихия, а нечто живое, яростное, выкрикивающее в реве ветра то, что десятилетиями копилось в молчании полей.

Под очередной раскат грома, прозвучавшего почти сразу после вспышки молнии, они синхронно сорвались на бег, спотыкаясь о кочки, пока ржаной океан стремительно поглощал тропу.

Поселения они достигли быстрее, чем ожидалось. Вадим чуть не скатился кубарем с холма, но ответственность за чемодан спутницы заставила удержать равновесие. Они дошли до первых домов и сразу же наткнулись на развилку. Последние капли дождя висели на кончиках липких листьев сирени, сверкая, как слепые жемчужины. Вечернее солнце, пробившись сквозь рваные тучи, залило улицы жидким янтарем. Тени от покосившихся заборов тянулись, словно черные шрамы на разбитом асфальте. Воздух гудел от сырости.

Агата замерла посреди дороги, сжимая ручку сумки. Тонкие пальцы дрожали. Взгляд светлых глаз бегал от одного дома к другому и никак не попадал на Вадима.

– Ну, вот мы и на месте, – она прикусила нижнюю губу, тем самым съедая часть розовой помады. – Жаль, что промокли до нитки.

– Ты замерзла? – Вадим поставил чемодан на землю и собирался скинуть рюкзак, чтобы поделиться с ней курткой.

Он считал это наименьшей благодарностью за её труды, но Агата, покраснев, тут же замотала головой. Взгляд наконец-то вернулся к Вадиму.

– О, нет-нет-нет, что ты! Не беспокойся так. Всё в порядке. Мой дом тут за поворотом, – она махнула рукой куда-то вдоль развилки и схватила ручку чемодана. – Большое тебе спасибо, Вадим. Я дальше сама. Сейчас меня встретят, отпоят горячим чаем, я схожу в баньку, а там уж и на боковую. Ух, так точно не заболею!

Лучезарная улыбка посоревновалась с увядающим закатным солнцем, и Вадим обезоружено улыбнулся в ответ. Она потрепала его по предплечью.

– Ну, тогда спокойной ночи?

– Да. Спокойной ночи, – ответил он, чувствуя приятное, почти забытое тепло в груди.

– Ты это… Приходи завтра к полудню в церковь, а? Воскресенье всё-таки, – звонкий голос сорвался на высокой ноте, словно лопнувшая струна.

Не дождавшись ответа, Агата резко повернулась и, словно отталкиваясь от невидимой стены, зашагала в сторону покосившихся изб. Вымокшая юбка хлопала по голеням, испачканным вместе с кроссовками в комьях земли, а чемодан, чуть менее грязный, надрывисто колесил за ней.

– Ну… ладно, – с сомнением пробубнил Вадим себе под нос, после чего поправил рюкзак, смахнул с волос часть дождевых капель и направился туда, где сам намеревался провести приближавшуюся ночь.

Кладбище встретило его скрипом ржавых ворот. Прутья, обвитые диким хмелем, тянулись к нему костлявыми пальцами. Вадим ожидал увидеть хоть сколько-то ухоженное кладбище и попутно остерегался наткнуться на сторожа, но, видимо, в Углегороде не было ни сторожки, ни людей, что хотели бы заботиться об усопших должным образом или могли сделать это. Может, жители, ни одного из которых Вадим так и не встретил по пути сюда, думали, что поставить свечку и тихонько помолиться лучше, чем поправить крест и высадить новые цветы на могиле?

Дорожки заросли крапивой и лопухами, их жгучие листья, добро приправленные остатками дождя, хлестали Вадима по брюкам. Надгробия тут и там кренились в разные стороны. Некоторые были украшены такими же ржавыми, как и ворота, жестяными цветами, а кое-где всё-таки сияли поблекшими красками искусственные букеты и венки.

Он шел, вслушиваясь в тишину. Где-то кричал ворон, и этот звук разрывал воздух, как нож мешковину. Ветер обволакивал вновь подступающим зноем, обещая душную влажную ночь, но это беспокоило Вадима в последнюю очередь. Он ступал по тропе, утопая в кладбищенской земле подошвами ботинок, и не переставал держать пальцами крестик на шее. Губы шевелились, пока ветер смешивал мольбу в несуразный клубок звуков, а в голове то и дело проплывали воспоминания: детский смех, смешные пшеничные кудри, запах лекарств в больничной палате...

Вадим не шел куда-то определенно. Он бродил, прислушиваясь к собственным ощущениям, позволяя неведомым даже для него самого силам вести его. И тут он встал, как вкопанный. Табличка с более или менее ухоженной могилки гласила:

«Серёжа. 1990-1995. Спи спокойно, наш ангел».

Мальчик на памятнике выглядел слишком испуганным: мраморные глаза широко раскрыты, рука вытянута в немом вопросе к небесам. Лишайник пятнами расползался по щекам, словно слёзы. Сердце сжалось в груди, а легкие сдавило болью. Вадим стиснул челюсть до зубовного скрежета, после чего опустился на колени, не чувствуя острых камней. Скинул рюкзак. Из кармана куртки вынул тот самый блокнот, который Агата наверняка сочла бы записной книжкой писателя, и ножницы с витыми ручками. Красную нить, туго скрученную в клубок, он достал из бокового кармана рюкзака.

Тень от высокой церковной колокольни, стоявшей на окраине, ползла по кладбищу, пожирая последние лучи. Вадим разложил предметы на платке с вышитыми инициалами – С.В. – и прижал ладонь к холодному мрамору. Темнота расползлась меж могил за минуты. Ветер стих. Даже ворон замолчал. Воздух сгустился, будто всё кладбище накрыли стеклянным колпаком.

Вадим вздохнул. Засосало под ложечкой, его в момент настигли волнение и страх, от которых он так и не смог избавиться с тех пор, как…

Время начинать. Он отнял руку от изваяния и провел ножницами по отрезку красной нити – алый хвост упал на платок, свернувшись раненой гадюкой. Он открыл блокнот ровно посередине – так ритуал «любил» откликаться больше всего. Вложил ножницы, захлопнул блокнот, а после крестом перевязал их между собой.

– Кровь крови моей, – шепот прилип к губам, как паутина. Вадим поставил блокнот вертикально на центр платка и придержал его под ушком ножниц с одной стороны в ожидании, что кто-то или что-то придержит его со второй. – Приди.

Где-то вдалеке тревожно завыла собака.

– Тот, кто судьбою был отнят... – голос сорвался.

Вадим глотнул воздух, пахнущий медью и влажным камнем, подавляя малодушное желание всё бросить. Титанических усилий стоило подавлять в руке ту же дрожь, что тронула голос и дыхание.

– Дух, приди на зéмли, кровные нашему роду. Внемли зову. Внемли... мне.

Книга качнулась. Вадим резко выдохнул, замирая, как если бы сам стал памятником. И тут же она качнулась вновь. Вадим почувствовал, как волосы на затылке приподнялись, будто к коже прикоснулся статический заряд.

Тогда он услышал. Сначала – тихий смех. Детский, звенящий, как бьющееся стекло. Потом – холодок на шее, будто чьи-то пальцы коснулись кожи. Вадим вскинулся и тут же увидел мелькнувшую из-за памятника тень. Она помчалась среди неровных могильных рядов, не издавая больше ни звука. Все волоски на теле вздыбились, сердце загрохотало где-то под кадыком.

Неужели… Ритуал действительно сработал?

– Дух Светлана, ты здесь?

Вместо ответа книга поднялась в воздух, будто кто-то поднял ножницы за ушко с той стороны.