Отец

К осени 1941 года в Марковке остались старики да бабы. Правда, гонялась ещё по улицам беззаботная детвора, а по вечерам по привычке собиралась возле клуба сельская молодёжь. Но уже не разливались по притихшей деревне весёлые переливы гармони и не неслись высоко в небо душевные песни или задорные частушки. Затихла деревня, затаилась. Страшное дыхание далекой войны пришло в неё после первой похоронки. А получила её сельская учительница Нина Петровна на единственного сына, Анатолия, геройски погибшего где-то в Белоруссии.

С тех пор сам не свой ходил Сашка: Толик всего на полтора года был старше, а уже повоевал, бил фашистов и погиб. А он, Сашка, хоть работает в колхозе как взрослый, а вот на фронт не попадает за малостью лет. Так и женщины тоже тяжко работают от первой до последней зорьки. А он-то мужчина, вот даже тайком успел побриться отцовской бритвой.

Как-то вечером, после нехитрого деревенского ужина, завёл Сашка разговор о войне. Отец сразу подхватил тему. Из фронтовых сводок, которые ежедневно выдавала радиоточка, он знал обо всём, что происходило на фронтах. Более подходящего момента не было, поэтому Сашка без всяких предисловий, как-то совсем буднично сказал:

— Я того, батя, в военкомат ходил.

Мать, собирающая со стола посуду, от неожиданности выпустила миску, которая, покатившись по полу, затихла у самого порога. Яков Андреевич, скрывая волнение, спросил:

— Ну и что тебе там сказали?

— Молодой ещё, приходи через год, — видя спокойствие отца, осмелел Сашка. — Батя, так война кончится через год, а я не успею побить фашистов.

— Хватит на твой век, сынок, войны. Ты тут сейчас нужен. Так что брось эти мысли и работай.

Мать ничего не говорила, только тихо вздыхала да украдкой кончиком платка вытирала слёзы.

Рано утром засобирался Яков в поле. Запряг во дворе лошадь, сложил в мешок собранный женою обед и пошёл будить Сашку. В комнате сына было пусто. По аккуратно убранной постели, нетронутой кружке вечернего молока было видно, что спать сын не ложился и, скорее всего, ещё ночью ушёл из дома. На старой газете, которой был застелен небольшой деревянный стол, лежал карандаш. Над пожелтевшим "Правда" было написано ровненькими буковками: "Я ушёл в райцентр. В военкомат."

Так Сашка, приписав себе год, в семнадцать лет всё-таки попал на фронт. А вот чтобы хоть немного успокоить родителей, написал, что работает на военном заводе глубоко в тылу. Правда, через полгода Яков и Мария узнали правду: их сын уже воюет с врагом, защищает Родину. Не проходило ни дня, ни ночи, чтобы мать не молилась, не просила Богородицу защитить, уберечь её единственного сына - позднего, долгожданного, вымоленного на коленях в монастырях.

Сильный, выносливый сельский паренёк попал в разведку. Его пытливый ум быстро схватывал все премудрости военной разведки, а ещё недавно по-мальчишески восторженный взгляд стал теперь внимательным, сосредоточенным. Сашка почти неслышно ходил по земле, научился читать следы, замечать шевеление листвы, отличать различные звуки. Даже бывалые бойцы поражались его звериному чутью на опасность, умению принимать быстрые решения в самых опасных ситуациях. Паренёк просился на самые трудные задания, часто приводил "языков", давал точные координаты вражеских огневых точек и живой силы.

Воевал Александр Захаров хорошо, не лез на рожон, проявлял в воинском деле рассудительность и смекалку. В суровых фронтовых буднях — жестоких и беспощадных — стремительно взрослел вчерашний мальчишка. Каждый день, проведенный на фронте, становился очередной непростой страницей его учебника жизни.

Фартовый был Сашка. Сколько бы сложных и важных заданий не выполнял, в каких бы боях не участвовал — ни разу не был ни ранен, ни контужен. Видимо, сильной была материнская молитва, не знающая границ и преград, летящая по каким-то своим, неведомым другим, высям.

В августе 1942-го их группа, выполнив обычную фронтовую работу, уже на подступах к своим попала под обстрел. Завязался бой — обычный, местечковый, небольшой. И всё бы ничего, но в нескольких метрах от Сашки разорвалась мина: острая, горячая боль в руке, потом в груди — и весь мир вокруг погрузился в густой, тяжёлый туман. Он не вскрикнул, только почувствовал, как сильное, натренированное тело стало ватным, чужим, накрытым волной тошнотворной слабости.

Бой стих. Где-то далеко проехали танки. Солдат лежал в воронке, пахнущей сырой землёй и дымом. Он видел над собой медленно плывущие облака в бесконечно высоком небе. В их воздушном хороводе показалось лицо матери, в белом, повязанном под подбородком платке. Она ласково смотрела на сына, и он слышал её молящий шёпот:

— Держись, сынок... Держись, родименький...

Теряя сознание, увидел Сашка, как в уплывающих облаках мамино лицо поднималось всё выше, выше, пока не закрыла его тёмная туча. Ему не было страшно. Бесконечно жаль было, что жизнь его так просто, буднично оборвётся здесь, в грязной, исковерканной взрывом яме.

Когда стали сгущаться сумерки, солдата нашла медсестра. Она с санитарами после боя вернулась на поле, выискивая среди мёртвых живых. Внимательный, цепкий взгляд медсестры выхватывал в полумраке малейшее движение. Проползая мимо большой воронки, она услышала слабый стон.

— Живой! — крикнула девушка санитарам и подползла к Сашке.

Тот сквозь пелену увидел над собой девичье лицо. В огромных зелёных глазах — сосредоточенность и усталость. Из-под пилотки выбивались непокорные пряди огненно-рыжих волос.

— Сестричка... нашла, — еле слышно прошептал Сашка и потерял сознание.

— Что же ты, родненький? — но солдат уже не слышал хриплый от усталости голос сестрички.

Маленькие сильные руки работали быстро. Разрезав гимнастерку, она начала перевязывать рану. От острой боли Сашка застонал.

— Потерпи, солдатик, потерпи ещё немного, — говорила сестричка, а сама липкими от крови руками быстро бинтовала его грудь. — Сейчас вытащим тебя. В госпиталь отправим, а там тебя так подлатают, будешь, как новенький... Ты только потерпи.

И он терпел. Стыдно было стонать перед этой девчонкой.

— Как звать-то тебя, сестрёнка? — на всякий случай спросил Сашка.

— Рая, — завязав бинт, устало ответила она.

— Раечка, Раечка, — пересохшими от боли губами шептал солдат, пытаясь запомнить имя своей спасительницы.

Санитары осторожно переложили его на плащ-палатку. Когда Сашку понесли, он ещё раз увидел медсестру. Она, поправив непокорные волосы, поползла дальше, к следующему тёмному силуэту.

Очнулся Сашка после тяжёлой операции уже в палате. Тишина здесь была тяжёлая, густая, прерываемая стонами и хриплыми вздохами раненых. Страшно болела голова. Рука — перебинтованная, неподвижная, отяжелевшая — отдавала тупой болью. Это сколько же он здесь уже лежит?

— Эй, земляк, — тихий голос донёсся справа. — Живой-то, очнулся? Третий день как молчишь.

Сашка медленно повернул голову и встретился с взглядом кареглазого соседа. Тот сидел на койке, рядом подпирали стену костыли.

— Ребята, оклемался наш разведчик, — бойкий голос разрезал гнетущую тишину палаты.

Сразу одновременно заговорили все, радостно приветствуя Сашку. И узнал он в этом многоголосье, что почти три дня пролежал после операции; что военврач сказал, что не столько от ран, а от большой потери крови он мог помереть; что один раз его навещала рыжеволосая медсестра.

И радостно, тепло стало Сашке от того, что не одинок он, что переживали за него совершенно незнакомые люди. От участия таких же раненых бойцов навернулись слёзы. Кажется, даже боль отступила и дышать стало легче. Тьма и одиночество в пропитанной болью, лекарствами и кровью палате уступили место свету фронтового братства. Сашка успел уже со всеми перезнакомиться и, посматривая на соседей, слушал разные фронтовые байки.

— Забыли, что ли? Сегодня день письма! — Матвей достал из тумбочки бумагу и карандаш. — Кому первому пишем?

— Что это за день такой? — поинтересовался Сашка.

— Мы каждый четверг пишем письма домой. И ребятам своим, однополчанам, тоже отправляем. Надо же знать, как они там, на фронте, бьют проклятую немчуру.

Сашка посмотрел на свою неподвижную руку. Матвей перехватил его взгляд:

— А что, разведка, есть у тебя мамка и батя? Или, может, жёнку успел завести?

— Есть. Мои родители живут в деревне. Один я у них, — дрогнул голос у парня. Но тут же, подхватив настроение Матвея, добавил, — а вот женой пока не обзавёлся, не успел. Да и рано мне жениться. Молодой ещё.

Вспомнил Сашка, как тайно, не попрощавшись, убежал на войну. У него даже фотографии родителей нет. И невесты тоже нет. Взгрустнулось, что не успел ещё погулять. Правда, один раз провожал он после танцев в клубе Нинку-одноклассницу и даже осмелился поцеловать её, за что получил звонкую пощёчину. Так и закончились его ухаживания, не успев начаться. Война всё прервала, разрушила. Вот вернётся он героем...

— Санёк, давай, диктуй письмецо. Колька у нас писарь, напишет за тебя, — прервал Сашкины воспоминания Матвей.

В палате стало тихо. Даже тяжелораненый Семён перестал стонать, прислушиваясь к разговорам.

Задумался Сашка. Что написать домой? О чём рассказать, чтобы не тревожить родителей? Нет, не будут они знать о том аде, тьме, через которую он прошёл. Колька нетерпеливо слюнявил карандаш, приготовился писать.

— Дорогие мои мама и отец, — прошептал Сашка.

Колька, сосредоточенно посапывая, старательно выводил карандашом на обрывке бумаги всё, что несмело проговаривал Саша:

— … у меня всё хорошо. Получил лёгкое ранение, лежу в госпитале. Заживает всё… нормально. Кормят здесь сытно. И врачи хорошие, лечат добре. Правда, пока не хотят выписывать. Не волнуйтесь за меня. Побью фашистов и вернусь домой. Героем.

Он замолчал. Каждый боец, слушая письмо Сашки, вспоминал и свой дом, и тех, кому можно вот так просто, буднично рассказать о себе.

— У меня здесь много друзей появилось: Матвей, Колька, Гиви, Сандро, Левон, Семён. Вы не пугайтесь, что не я пишу это письмо. Мне немного царапнуло руку, не могу держать карандаш. Пишет вам Колька, почерк у него красивый, видать хорошо учился, грамотный. Он из Кубани. Все мои братья-товарищи передают вам привет. Обнимаю вас и крепко целую. Ваш сын Сашка.

- Не, я написал Александр. Так солиднее, - улыбнулся Коля и любовно посмотрел на написанное его красивым почерком письмо.

В палате было тихо. Кто-то самостоятельно писал, кто-то поджидал своей очереди, посматривая на шустрого Кольку. А тот сложил маленький желтоватый листочек в треугольник и оставил на тумбочке, где уже лежали три подобных письма. В каждом из них — своя солдатская судьба, своя история.

— Колька, а отчего ты нам всё пишешь и пишешь? Когда от себя пошлёшь родным весточку? — раздался в тишине голос всегда молчаливого Левона.

— А мне некому писать. Детдомовский я, — на минутку задумался Колька и тут же громко спросил, — кто следующий?

О многом заставили задуматься эти слова. Понял Сашка, как же важно, когда есть кому сказать "мама", "отец", кому можно написать "не волнуйтесь за меня." А он, дурак такой, так редко писал домой. Они там, в далёкой Марковке, небось, извелись от неизвестности. Неведомая доселе тёплая волна нежности накрыла его с головой. До слёз. До кома в горле...