Откровение

26 марта 2020 года. Боттом-Сити. Тюрьма «Ластрей».

Последний вздох Брагина Александра Яковлевича был зарегистрирован в 19:48. Тридцать три жертвы – доказанных, тридцать семь – заявленных. Кровавые, ужасные цифры, высеченные в протоколах, но не на его каменном лице, стеклянных глазах, холодном сердце.

Он встретил конец в одиночной камере, где стены впитали больше откровений, чем тюремные священники. Последняя трапеза – ризотто, три банки дешёвого пива, четыре ломтя ржаного хлеба, кусок торта «Прага» – шедевр, как пражский Собор Святого Вита.

Перед тем как ток заполнил тело, Александр Яковлевич шептал. Не молитву – бормотание, лишённое смысла, или, быть может, что-то понятное лишь для него одного.

Те, кому довелось знать Александра Яковлевича, неизменно отзывались о нём с почтительным удивлением. В школе – прилежный ученик, чьи пальцы вечно пахли чернилами и пылью старых фолиантов. В университете – неутомимый труженик, чей разум жаждал познания. На службе – человек, чья преданность долгу граничила с одержимостью.

Но смерть – великий уравнитель – стёрла все его добродетели, оставив лишь вопросы. Что за тень легла на его светлое будущее? Какая незримая рука сбила с праведной дороги в тёмные переулки судьбы?

Поздним вечером 25 января 2020 года. Александр Яковлевич вернулся в квартирку пьянее обычного. Он знал: скоро нагрянет полиция. Александр Яковлевич поставил ящик пива на кровать, швырнул сырое пальто на пол. Шляпа, повешенная на крюк, качнулась, словно в немом приветствии. В треснутом зеркале перед ним стоял не он – а жалкий двойник, чьи глаза, чёрные, как смоль, были пусты. Он отпрянул, шатаясь, и повернулся к креслу.

Там сидел незнакомец.

Лет тридцати, с острым, словно высеченным ножом, лицом. Светлые волосы, спутанные, будто их рвали пальцами. Глаза – зелёные, как ядовитый фосфор, горели в полумраке. Одежда – грязные ботинки, потрёпанные брюки, рубашка в чёрно-зелёных разводах.

Александр Яковлевич метнулся к кровати, схватил банки пива, швырял их одну за другой – но все пролетали мимо. То ли дрожали руки, то ли хмель встал пеленой в глазах.

— Вы закончили? – произнёс незнакомец, и его голос был подобен шёпоту. — Если нет, у вас ещё осталось пиво, а я никуда не спешу.

— Кто ты? – голос Александра Яковлевича прозвучал резко, как удар хлыста. — Как ворвался сюда? Если не исчезнешь сию же секунду, я вызову полицию!

— Полицию? – незнакомец рассмеялся, и в этом смехе было что-то древнее, почти дьявольское. — О, это восхитительно! Убийца грозит мне законом!

— Откуда ты…? – Александр Яковлевич сжал кулаки, но внезапно сдался. — Ладно. Неважно. Убирайся!

— Александр Яковлевич, – незнакомец склонил голову, — я пришёл не случайно.

— И имя моё знаешь… Ты из полиции?

— Зачем задавать вопросы, на которые вы уже знаете ответ? – незнакомец улыбнулся, и его зубы блеснули в полумраке. — Я пришёл разделить с вами ожидание. Ведь вы же собирались встретить стражей порядка? Только вот… в одиночестве.

— Да… – голос Александра Яковлевича дрогнул. — Всё именно так.

— Присаживайтесь, – незнакомец жестом указал на кровать. — У нас ещё есть время для беседы.

— Ты любезен, – хрипло пробормотал Александр Яковлевич, опускаясь на край постели. — Но хотя бы имя назови.

— Ах, простите мою неучтивость, – незнакомец склонился в театральном поклоне. — Зовите меня Азель.

Двадцать лет в трущобах. Двадцать лет в клетке из кирпича и плесени, где кровать пожирала половину пространства. Но Александр Яковлевич умудрился притащить сюда любимое кресло – старое, скрипучее, с кожей, потрескавшейся, как судьба. В нём он читал. В нём он существовал.

Работы менялись, как перчатки. Его вышвыривали за опоздания, за прогулы, за молчание. Он не оправдывался. Оправдания – удел слабых, а он лишь стискивал зубы, принимая поток брани, и надеялся продержаться ещё неделю. Лишь бы хватило на аренду, лишь бы не оказаться на улице.

Но теперь – ничего не нужно. Нет ни тревог, ни страхов. Даже незнакомец, восседающий в его кресле, не мог нарушить странное блаженство, разливавшееся в жилах. Александр Яковлевич осклабился, вскрыл банку, осушил половину залпом. Пена стекала по подбородку. Допив, он смял жесть, швырнул под ноги и вытер рукавом губы.

— Пиво будешь? – спросил он Азеля. — В меру сладкое. В меру холодное. В меру пьянеешь. Всё в меру.

— Воздержусь. Я не пьянею.

— Болезнь?

— Особенность.

Александр Яковлевич фыркнул, вскрыл вторую банку.

— Особенность… – проворчал он. — Так обычно называют недостатки.

— А я бы назвал это благословением. Трезвый ум – редкий дар. Миллионы отдали бы за него всё.

— Может быть, – он отхлебнул, прищурился. — Но люди – существа импульсивные. Непредсказуемые.

— Истинно так, Александр Яковлевич! – Азель склонил голову. — Но скажите… ваши поступки – были ли они импульсивными и непредсказуемыми?

Александр Яковлевич молчал. На мгновение он отвернулся от Азеля, взгляд утонул в окне, где в мертвенном свете фонарей кружился январский снег.

— Оглядываясь назад… Думаю, да.

— Однако?

— Однако я ни о чем не жалею, – губы дрогнули, но не в раскаянии, а в презрении. — Ни дня. Ни секунды.

— Изумительно, – Азель склонил голову. — Сколько времени потребовалось?

— Двадцать лет.

— Вы прямо как Одиссей.

— У Одиссея был сын от другой. Я бы не предал свою Пенелопу.

— Нравственные принципы Гомера или Одиссея меня не слишком волнуют, – Азель махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Не уходите от темы.

— Вас волнуют только убийства?

— Подоплека.

— Они заслужили. Вот и всё.

— Неужели? – Азель усмехнулся. — Все? Без исключения?

Александр Яковлевич вскинулся с кровати и банка, вырванная из его пальцев, врезалась в стену с громким гулом. Пиво хлынуло по облупленной штукатурке, шипя, как змеиный гнев. Он рухнул обратно, вбивая себя в пружинный матрас, ладони впились в лицо, а пальцы едва не провалились в глазницы. Из-под них сочился хрип, готовый перерасти в неудержимый плач. Предсмертный плач души, давно осознавшей свою гибель.

Азель ждал. Минута растянулась в вечность, как пауза между ударом гильотины и первой каплей крови.

— Я знал, – выдохнул Александр Яковлевич, отдирая руки от лица. Он открыл новую банку, заливая в себя глоток за глотком, будто пытаясь потушить внутренний пожар. — Знал… и всё равно сделал…

Азель не моргнул. Его взгляд был острее лезвия.

— Прекрати! – взревел Александр Яковлевич. — Не смотри так! Будто я уже труп!

— Разве нет? – раздался тихий голос Азеля. — Вы же не раскаиваетесь.

— Раскаяние? – он захохотал, и смех рассыпался в кашле. — Меня ждёт ад. Точно ждёт ад.

— За что?

— Я убил ребёнка.

То было двадцать лет назад. Александр Яковлевич, тогда ещё юный, погруженный в свои тёмные мысли, впервые вкусил плоть убийства. Тело нашли в подворотне у вонючего притона, где покойный пропивал свою жалкую душу. Череп – расколот. Пальцы – переломаны. Зубы – выбиты.

Он нанёс удар сзади – молоток, тяжёлый и ржавый, обрушился на темя. Этого хватило бы. Но Александр Яковлевич не знал меры. Жертва металась, слепая в своём ужасе, спотыкалась о собственный страх – и каждая секунда была шагом навстречу палачу.

Когда всё кончилось, Александр Яковлевич ощутил огонь. Не адреналин – нет, пламя, лижущее жилы, выжигающее изнутри. Пот и кровь струились по его лицу, как миро, как знак, избранного демоном.

Через семь дней он настиг следующую жертву. Он вошёл в квартиру, но не как человек – как зверь, как тень, сорвавшаяся с цепи. Тело под ним трещало, как пергамент в пальцах инквизитора. Александр Яковлевич ещё долго вглядывался в лицо жертвы: глаза, застывшие в последнем ужасе; нос, искажённый болью; губы, шепчущие беззвучную исповедь.

В проёме, разделяющем кухню и гостиную, застыл силуэт – маленький, хрупкий, безгрешный. Александр Яковлевич узнал в нём ребёнка – и в тот же миг его ярость обратилась в дрожь. Пальцы разжались сами собой, выпуская орудие казни. Нож звякнул о пол, и этот звук, подобный удару похоронного колокола, стал сигналом к бегству.

Но бежать было некуда.

Спотыкаясь о бездыханное тело, он бросился вперёд, настигая жертву практически на четвереньках. Крепкие руки сомкнулись на тонкой шее. Глаза ребёнка – широкие, прозрачные – смотрели прямо на него.

А потом закатились.

Тело дёргалось, как под током, а Александр Яковлевич давил, пока под пальцами не осталась лишь тишина.

Осторожно, будто боясь, что мёртвые могут воскреснуть, он разжал пальцы. Шея была тёплой, но сам малыш неживой.

И тогда заплакал сам палач.

Зубы стучали, по спине полз ледяной пот, и Александр Яковлевич отполз прочь, словно от святыни, которую осквернил.

Азель молчал. Сквозь небритость проглядывалась лёгкая, притягательная ухмылка. Со стороны можно было подумать, что Азелю нравиться наблюдать за самоуничижением Александра Яковлевича. После минутной паузы Азель сказал:

— В самом начале вы уже столкнулись с большими трудностями. Не представляю насколько было тяжело продолжить месть.

— Очень тяжело. Прошло почти двадцать лет, но глаза того ребёнка… я вижу до сих пор. Только за этот тяжкий грех я виню себя и теперь должен попасть в ад.

— Ребёнок был крещёным, Александр Яковлевич?

— Прошу прощения? – спросил он, едва не подавившись пивом.

— Если ребёнок не крещеный, то и сам отправиться на первый круг ада. По крайней мере, так считал Данте Алигьери.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Само по себе убийство – грех. Например, воин Ахиллес по Данте Алигьери находится на втором кругу ада, завоеватель Александр Македонский на седьмом кругу ада, а Брут с Иудой так вообще на девятом кругу ада. Все они убийцы! Жестокие убийцы! Что еще между ними общего? Они не были истинно верующими. Тем не менее, приемник Моисея Иисус Навин, который вёл завоевание Ханаана, истреблял всех без разбора. Женщин, стариков и даже детей не оставлял в живых, а города сжигал. И что же вы думаете, Александр Яковлевич? Иисус Навин почитается, как великий герой, сражающийся за веру и вознесшийся в рай. Иными словам, – Азель сделал небольшую паузы, затем с ухмылкой развёл руками, — иногда убивать можно даже детей.

— Если ребёнок не крещеный, то… ничего страшного? Что за ёбанный бред я сейчас услышал? Никто не вправе отбирать чужую жизнь! – сначала голос Александра Яковлевича был обычным, но позже перешёл на крик. — Даже Иисус Навин не имел право так поступать!

— Изумительно. Получается, что Данте Алигьери ошибался! – подытожил Азель.

Александр Яковлевич сидел, терзаемый собственными воспоминаниями. Чувства вины и ярости окутывали разум. Он всё ещё не мог прийти в себя, а философские измышления Азеля только подливали масла в огонь его внутренней борьбы.

— Это не оправдание, – решительно произнес он. — Убийство – это всегда преступление, независимо от обстоятельств. Мы не можем судить о ценности жизни на основе веры Данте Алигьери.

— Почему же? – Азель наклонился ближе, его голос стал ещё более загадочным. — Вы, сам того не осознавая, уже сделали свой выбор. Ваша вина не зависит от того, был ли ребёнок крещён или нет. Но именно эта идея может служить вам алиби…

— Алиби? Для чего? – удивился Александр Яковлевич. Его глаза блеснули недоверием.

— Представьте, – продолжал Азель с ухмылкой, — что в вашем сознании есть некий суд, некий алгоритм оценок для убийств. Вы восприняли убийство как акт мести, как способ освободиться от бремени. Для вас эта смерть стала важной идущей за вашими чувствами, не так ли?

Александр Яковлевич покачал головой, сбитый с толку.

— Я не искал оправдания… Я просто… не хотел этого. Я не хотел убивать.

— Но вы сделали это. И теперь сами осуждаете себя, – Азель снова улыбнулся, его выражение лица стало полным сарказма. — Но если вы можете отделить свои преступления от понимания божественного закона, разве это не значит, что вы, возможно, уже находитесь на пути к искуплению?

— Путь к искуплению… — прокомментировал Александр Яковлевич, перебивая его, — это не просто философия, это противоречит самому понятию человеческого. Убийство – есть убийство, какие бы цели за ними не стояли. Однако, убийство того ребёнка не было равносильно убийству тех мразей. Это единственное в чем я могу быть солидарен.

— Что ж, – сказал Азель с лёгким презрением, — у каждого своя цена за месть. Кто-то платит кровью, кто-то слезами, а кто-то – попусту. Определите сами, какая цена для вас наиболее значима. Если вам важно осознать свою вину, тогда живите с этим. Но помните, жизнь – это не шахматная партия, где можно вернуть важную фигуру на поле.

Слова Азеля все больше злили Александра Яковлевича. Он чувствовал, как адреналин снова бурлит в его венах, подпитывая гнев.

— Да что ты вообще знаешь о жизни? – выпалил он. — Ты – просто наблюдатель! Ты не можешь понять, что чувствует человек, совершивший такое!

— Напротив, я вижу всё очень ясно. Я ощущаю ваши чувства, страх, ярость, и даже ту тёмную радость, которую вы испытываете. Я вижу, как ваш внутренний демон пытается вырваться наружу и сжечь вас живьём! – его голос стал манящим. — Наверняка у вас есть ещё грехи, которые нужно искупить…

— Я больше не могу этого слушать! – вскликнул Александр Яковлевич, поднимаясь с места. Его глаза искрили яростью. — Ты не имеешь права судить меня!

— Возможно, – согласился Азель, — но вот вы сами уже осудили себя. И теперь вы можете либо сдаться, либо сражаться. В конечном итоге, только вы сможете решить, заслуживаете ли прощения или будете продолжать своё падение.

Александр Яковлевич засомневался. Внутри него возникло беспокойство; он не знал, что делать дальше. Предстояло сделать трудный выбор, и никто, даже Азель, не мог сказать ему, какой путь будет правильным.

Александр Яковлевич познакомился с ней почти двадцать лет назад. Она выделялась из общей толпы. Стройное лицо, золотые пряди, пухлые губы, аккуратные тонкие брови, добрые глаза, будто горящие огнём жизни. Александр Яковлевич мог долго рассматривать эту неземной красоты девушку. Ещё дольше мог о ней думать, оставаясь наедине. Это была любовь с первого взгляда. Александр Яковлевич долго добивался взаимности от этой своенравной особы. Он сочинял для неё стихи, рисовал, неоднократно дарил любимые гортензии. Эти полгода давались не легко, но результат того стоил.

Александр Яковлевич получил ответ на одно из многочисленных писем. В нем была всего одна короткая фраза: «Я согласна попробовать, Сашенька». В тот вечер Александр Яковлевич включил фамильный дедушкин патефон и долго танцевал от распирающей радости.

Следующие пол года были лучшими в его жизни. Своенравная особа раскрывалась для него все больше, превращаясь в какого-то трагичного персонажа, что вынужден носить маску комедии. С раннего детства она была вынуждена жить сама по себе от того развились сильные чувства осторожности и недоверия к остальным людям.

Однако, с каждым днём она все больше сближалась с Александром Яковлевичем, находила общие темы и увлечения. В конце концов, он смог растопить её сердце и свидания продолжались в постели. В такие моменты весь мир будто замирал. Жаркие объятия, поцелуи, тяжёлое дыхание и бьющиеся в унисон сердца двух влюблённых, что никогда не сдерживались на едине друг с другом. Идеальный мир для них двоих.

Александр Яковлевич, опустошив банку пива, раздражённо выдохнул. Его злили слова Азеля, но он был прав. Вернее, Александр Яковлевич был с ним солидарен.

— Данте Алигьери сам по себе был странным. Но странным в меру!

— В меру странный, в меру гениальный, в меру противоречивый и безумно влюблённый, – дополнил Азель.

— Верно. Единственное, что было не в меру, так это его безумная любовь к Беатриче…

— Говорят, что когда Беатриче умерла Данте Алигьери проплакал несколько дней.

— Я верю в это, – отвечал Александр Яковлевич, нервно потирая руки друг об друга.

— Она была чудесной, да?

— Самой чудесной из всех… моя Беатриче. Я помню наше первое свидание! Мы долго гуляли, затем зашли в кафе и съели ризотто. Она очень переживала за свою фигуру, но я настоял на кусочке торта. Она… была такой счастливой в тот момент. Такой искренней, живой…

— Она оказалась не в том месте, не в то время и не с теми людьми. Её ограбили, надругались и убили. Какая бессмысленная жестокость.

— Почти двадцать лет я выслеживал эту шайку! Почти двадцать гребанных лет я потратил на то, чтобы каждый из этих подонков сдох лично от моей руки. И я не сожалею… я поступил правильно.

— Быть может, Александр Яковлевич. По крайней мере, я не осуждаю вас.

— Ха! Этого мне более чем достаточно. Беседа немного затянулась, верно?

— Ночь была длинной, но пора прощаться, Александр Яковлевич. Спасибо за вашу компанию.

— Это я должен тебя благодарить. Я слишком долго молчал. Высказавшись, мне стало намного легче. Спасибо.

Александр Яковлевич с искренней улыбкой протянул Азелю руку. Тот крепко пожал её в ответ. Спустя пару секунд послышались звуки приближающихся машин. Александр Яковлевич из любопытства выглянул в окно. Как и ожидалось, это была полиция.

— А вот и блюстители закона. Нас двоих увезут в участок, но скажу, что ты ничего не знал и просто пришёл со мной выпить, хорошо?

Александр Яковлевич обернулся, но в кресле уже никого не было. Осмотревшись по сторонам, Александр Яковлевич засмеялся, прикрыв рот рукой. Он толком и сам не понял от чего его пробрало на смех. Александр Яковлевич мирно уселся на любимое кресло, открыл банку пива и непринуждённо сделал пару глотков, будто всегда был один. Александр Яковлевич отчётливо слышал на лестнице топот, который становился все громче. Александр Яковлевич беззаботно и с улыбкой взглянул на падающий снег, поднял банку пива и сказал:

— До встречи в аду, Азель.

После казни Брагина Александра Яковлевича прошло несколько недель. С трудом получилось сдать его квартиру молодому студенту. Обустраиваясь, он нашёл под кроватью небольшую бумажку. Развернув её, студен прочитал одну единственную на ней фразу: «Данте Алигьери ошибался».