Откуда берется пыль.

Пыль здесь была повсюду. Она клубилась в лужах под колесами ржавых «девяток», оседала на подоконниках библиотеки, где я прятался от дождя, и медленно душила город, как старая подушка, из которой давно вынули перья. Иногда я ловил себя на мысли, что эта пыль — и есть главный житель нашего городка. Она просачивалась в щели между кирпичами, въедалась в кожу, смешивалась с потом и кровью. И никто не задавался вопросом, откуда она берется. Может, из распадающихся книг, из крошащихся стен заводов, из тихих ссор на кухнях хрущевок. Или из нас самих.

В библиотеке пахло тлением. Страницы «Войны и мира» слипались от сырости, а по ночам, когда я оставался дежурить, скрипели половицы, будто пол под ногами был живым и жаловался. На стене висели часы с отломанной стрелкой — их подарили библиотеке в 86-м, и с тех пор время здесь замерло. Я часто трогал их пальцами, ощущая холод стекла и шершавую трещину. Это была моя привычка — искать следы прошлого, будто в них скрывался ответ.

Аня приходила по средам. Она врывалась в тишину, как ветер с реки, принося запах мокрой кожи и дешевых духов. Ее рыжие волосы всегда были собраны в небрежный пучок, а на левой ладони — шрам в форме полумесяца. Говорила мало, но когда брала книги, пальцы ее дрожали, будто она боялась раздавить хрупкие корешки. Однажды я спросил, зачем она берет Достоевского, если даже не открывает его.

«Чтобы чувствовать тяжесть», — ответила она, не глядя, и в ее голосе прозвучало что-то вроде смеха, но жесткого, как скрежет ключа в замке.

Аня работала на вокзале — продавала билеты в никуда. «Люди бегут, даже не зная, от чего», — говорила она, закуривая у подъезда. Сигарета дрожала в ее пальцах, а дым смешивался с паром от дыхания. Иногда я думал, что она сама похожа на поезд: неслась куда-то, но колеса давно проржавели, и рельсы вели в тупик.

Однажды вечером, когда дождь стучал по крыше, как тысячи крошечных кулаков, она принесла бутылку портвейна. Мы сидели на полу между стеллажами, и она рассказывала про отца, который ушел за хлебом и не вернулся. «Он оставил часы, — говорила она, вытирая горлышко бутылки рукавом. — Всегда спешил, а теперь время остановилось. Как ваши». Ее смех был хриплым, будто она подавилась тем самым дымом.

Но потом она замолчала, услышав гудок поезда. Вдруг встала, прижала ладонь к моей груди, будто хотела нащупать часы под кожей, и прошептала: «Ты тоже боишься, что все повторится?» Я не ответил. Вместо этого поцеловал ее, а она впилась пальцами в мою спину, будто боялась, что я испарюсь, как пар от ее дыхания.

А потом был Виктор. Он жил в развалюхе у реки, где ветер выл в щелях, как голодный зверь. Все знали, что он «крыша» для уличных торговцев, но никто не видел, как он по вечерам кормил бездомного пса — черного, с выбитым глазом. Пес рычал на всех, кроме него. «Он как я, — говорил Виктор, закутываясь в плащ с выгоревшими плечами. — Умеет кусаться, но боится темноты».

Однажды Виктор пришел в библиотеку. Он не стал брать книги, просто сел у окна, сжимая в руке старую монету. «Ты знаешь, откуда берется пыль? — спросил он, не глядя на меня. — Она из нас. Мы гнием заживо, и это — наш пепел». Потом встал, оставив на столе монету, и ушел. На следующий день его нашли у реки с пулей в виске, а пес выл так, будто хоронил последнего друга.

Аня исчезла через месяц. Она оставила на столе книгу Достоевского с запиской: «Прости. Не хочу быть тяжестью». Я искал ее на вокзале, но кассирша с синими тенями на веках лишь пожала плечами: «Она купила билет до моря. Говорила, что хочет услышать, как шумит что-то большее, чем этот город».

Теперь я сижу в библиотеке и смотрю, как пыль кружится в луче фонаря. Иногда мне кажется, что это Аня — где-то там, в мире, превращается в песок, в соль, в тихий шепот волн. А Виктор... Может, он стал той самой пылью, что лезет в глаза, напоминая, что мы все — всего лишь временные узники этого серого ветра.

И когда кто-то спрашивает, откуда берется пыль, я молчу. Потому что ответ звучит как приговор: мы сами ее создаем. Каждым вздохом, каждым разбитым окном, каждым несказанным «останься».

А часы на стене все тикают — без стрелок, без времени, просто чтобы напомнить: даже пыль когда-нибудь уляжется. Но мы этого уже не увидим.