Отстань, Тургенев...

... И вот, просыпаясь — не столько открывая глаза, сколько медленно, с осторожностью, сродни тому, как робкий лесной зверёк высовывает мордочку из норы после грозы, — я почувствовал, что голова моя, исполненная некоего торжественного гудения, напоминающего звон далёкого монастырского колокола, вдруг решилась существовать отдельно от тела, будто стараясь показать, что у неё, в отличие от всего прочего, есть свои убеждения, страдания и, возможно, даже план на будущее, однако весьма туманный и не слишком благородный.

Я лежал, не двигаясь, и старался припомнить, отчего же так странно и нагло ведут себя мои собственные мысли, которые, подобно пугливым журавлям, то пытались взлететь, то вновь оседали где-то в болотистой глубине сознания, оставляя мне лишь смутные образы непонятных тостов, сияние чьих-то глаз и характерное бренчание бутылок, которое, как мне казалось, всё ещё доносилось откуда-то из-под подушки, несмотря на очевидную невозможность подобного явления.

И тогда, собрав в кулак остатки воли, подобно тому как старый дворник собирает последнюю жменьку прошлогодней листвы, я предпринял отчаянную попытку слегка повернуть голову — и мир, не ожидавший столь дерзкого вмешательства, немедленно закружился, охнув, задребезжав, и, кажется, даже обидевшись, показал мне, что движение — роскошь, доступная лишь людям более добродетельной вчерашней жизни.

Однако, переждав этот краткий, но исполненный величия мятеж вселенной, я всё-таки сумел вдохнуть — осторожно, как человек, пробующий подозрительный суп, — и вдох этот, хоть и не принёс облегчения, но подарил мне слабое, едва уловимое ощущение, что жизнь, при всей её нелепости, всё же продолжает течь куда-то вперёд, волоча меня за собой, как упрямая река — обессилевшую щепку.

Я, наконец, решился сесть, но сделал это с той торжественной неторопливостью, с какой древние князья поднимались на трон: медленно, с сосредоточенным ужасом в глазах, словно заранее зная, что каждое движение принесёт новые откровения, не обязательно приятные. И действительно, пространство вокруг меня предстало в неожиданных подробностях: тут — полураскрытая дверь, будто смущённая собственной недобросовестностью, там — одинокий ботинок, глядящий на меня пустым, предательским нутром, а чуть дальше — стакан с водой, в котором отражался туман моего утра, подобно смутному предзнаменованию.

Я протянул руку к этому стакану, чувствуя себя странным паломником, наконец достигшим святого источника, и, взяв его, вдруг осознал всю глубину мудрости, сокрытую в этом простом гранёном сосуде, ибо не было в тот миг на земле философии более высокой, чем неуклонное стремление моего организма к очищению и прощению. И, пригубив воду — медленно, неторопливо, словно опасаясь нарушить некий космический баланс, — я почувствовал, как холодная струя, подобно благоразумному наставнику, начинает утихомиривать смуту внутри меня, нашёптывая о том, что всё, пусть и с трудом, но наладится.

Убедившись, что мироздание больше не вращается с угрожающей поспешностью, я увидел на столе, словно прихотливо оставленную судьбой, маленькую крошку чёрного хлеба. И в тот момент показалось мне, что в этой крошке — вся русская история, вся скорбь и крепость народного духа; и я, протянув дрожащую руку, взял её с тем благоговением, какое, быть может, испытывает человек, нашедший последнюю подсказку к смыслу собственного бытия.

И вот, разжёвывая эту крошку — неспешно, с чувством, с расстановкой, как подобает человеку, пережившему великие потрясения, — я вдруг подумал, что, может быть, именно в такие утра и раскрывается истинная простота жизни: когда всё лишнее отступает, когда великие страсти спят, а перед тобой — всего лишь вода, хлеб и смутное обещание того, что день, как ни странно, всё же удастся прожить.

Когда я уже почти смирился с мыслью, что прошлый вечер навсегда останется в памяти моей подобно туманному переулку, где слышны шаги, но не видно ни одного прохожего, взгляд мой упал на нечто тонкое, белёсое, едва удержавшееся на обочине стола — клочок бумаги, смятый так сухо и небрежно, будто его судьба зависела от ветра, а не от человеческой воли.

Я с трудом потянулся, ощущая, как каждая мышца отзывается лёгким, но искренним протестом, и развернул эту записку — движение столь осторожное, словно я боялся потревожить хранящиеся в ней воспоминания, которые, возможно, предпочли бы и дальше оставаться бумажной тайной.

Почерк был знаком — широкие, уверенные буквы, словно писавший находился в том редком состоянии ясности, что иногда посещает людей лишь под действием сомнительно совместимых напитков. И в этих буквах, почти танцующих на бумаге, я прочитал:

«Друг милый!

Если утром почувствуешь, будто мир слегка враг тебе — вспомни: это не мир. Это ты.

Запомни также: ты обещал не только спеть, но и доказать, что умеешь танцевать польку “с выражением”, сразу же после ужасающего тверка твоих тазовых мощей.

Не переживай, видео у меня.

П.С. Холодец в холодильнике — твоя заслуга. Непонятно — какая именно.

С.»

Я перечитал. Дважды. Трижды. И каждый раз понимал всё меньше, но смирение — благородная, хоть и нечасто посещающая меня добродетель — постепенно наполняло мою душу лёгким теплом.

И в этот момент, словно подтверждая всю серьёзность письма, в дверь тихо, но уверенно постучали — так стучат люди, которые знают больше, чем готовы сказать, и говорят меньше, чем следовало бы знать.

— Открыто, — произнёс я голосом, который сам меня удивил, — настолько он был одновременно уставшим, мужественным и обречённо-спокойным, как будто готовился услышать новости о собственном наследстве.

Дверь распахнулась, и на пороге возник С., живой, краснощёкий, исполненный того лукавого жизнерадостного духа, который подсказывает: именно этот человек и есть источник всех вчерашних удивлений.

Он покачал головой, оглядел меня с уважением, какое полагается человеку, победившему бурю, и сказал:

— Ну что, герой отечественного танцевального авангарда… Жив?

Я глубоко вздохнул — не ради ответа, а ради того тихого удовольствия, что приносит простая возможность снова быть частью реальности.

— Пока да… Но мне кажется, ты пришёл добить меня правдой.

— Какая там правда, — улыбнулся он, вытаскивая из рюкзака термос, пахнущий спасением, — я всего лишь пришёл восстановить справедливость… и твой электролитный баланс.

Он сел рядом, налил горячего бульона, и пока пар поднимался над кружкой, словно новый рассвет над ещё не собранной жизнью, я подумал, что, возможно, не так уж плохо иногда просыпаться в подобные утра.

Потому что рядом — тот, кто видел твои вчерашние подвиги, не ушёл и ещё смеётся.

И, может быть, это и есть настоящее облегчение — будто глоток воды после великой песчаной бури...