Ойса

Пролог

аленькая Ойса задумала постирушки. Подхватив корзинку, в которой пестрели платки сестер, она тихонько выскользнула из избы и поспешила на речку. Солнце только показало розовую маковку из-за чащобы, и хоть первые петухи уже пропели, Ойсе удалось остаться незамеченной. Шлепая босыми ногами по влажной от росы траве-мураве, она углублялась все дальше в лес.

— Вот поможем батюшке и сестрицам, то-то они обрадуются! Так ведь? — Ойса взглянула на берестяную куколку, притаившуюся среди ткани, и куколка вроде бы кивнула в ответ, — А домой я вернусь скоренько, никто и не заметит, что меня не было, — приговаривала Ойса.

На саму реку батюшка ходить воспрещал, поэтому Ойса удумала стирать в ключе, одном из тех, что питал полноводную, вливаясь нее тонкой водяной жилкой. Одно было не хорошо. Ключ находился у старого дуба, кряжистого, сморщенного, разбитого надвое небесным огнем. Было это так давно, что Ойса тогда и по земле не ходила. Батюшка говаривал, что полыхал дуб страшно. Жители селища тогда к матушке-реченьке бежали, защиты просить у щедрой да справедливой.

Среди деревьев уже показались черные ветви, на которых с тех пор не выросло ни листика. Ветви покачивались, и Ойсе стало радостно, вроде как приветствует её старый дуб. Прибавив шаг, она вспоминала батюшкин сказ.

Когда ушел огонь, оказалось, что окромя дуба, ни одно дерево не занялось, а уж дома и подавно. Наградили люди защитницу славно, с тех пор каждый год праздник справляют. Скоро как раз новый будет. Оттого и решила Ойса сестрам платки постирать, к празднику украсить.

Ойсу уже года три как брали с собой. Нравилось ей глядеть, когда сестрицы плели венки из ароматных цветов, да дарили водяницам. А под вечер, входил в воду батюшка, да вносил ягненочка. Ойсе всегда жаль малыша, да только чего для кормилицы не сделаешь? Понимала Ойса, хоть и мала еще, что так надобно. Только ушки ладошками прикрывала, когда он бекать начинал. А уж когда слушать можно, так ей за всегда это куколка подсказывала.

— Вот мы и пришли, — Ойса осторожно спустилась по мягкому мху, окружающему ключ к самой водице, и, поставив корзину в корнях мертвого дерева, принялась вытаскивать платки. Куколку же посадила повыше, чтоб глядела, да предупреждала, ежели кто появится. Разные слухи ходили об этой чаще.

Говорили, что с того бедового дня, как сгорел дуб, завелась в лесу нечисть. Старшие сестры болтали, что из нутра дерева, дескать, выползала старуха. Тощая, черная, как углем мазанная. Только руки у нее тонкие да белые, будто и не кожа на них, а одни кости. Этими костяшками тащила она со дворов деток малых, а не было деток, так хоть уток. Только Ойса ту бабку ни разу не видала. А и увидала бы, так спросила: «Бабушка, а вам зачем дитятки нужны? Вы ежели одна скучаете, так идемте к нам жить, у нас дом велик — всем хватит»

Ойса шмыгнула носом. Попробовала как-то с сёстрами этой думкой поделиться, да куда там, засмеяли окаянные, задразнили курицей пустоголовой. Ойса тогда в сарай убежала и до первых петухов проревела, а пожалеть то и некому было, кроме куколки.

-То-то порадуются родные, то-то подивятся. Ягла так свои зенки вытаращит, что еще больше на квакшу походить станет, — рассказывала Ойса куколке, — А Сива да Казя, в один голос затараторят, ну, как они умеют, — Ойса представила двойняшек и засмеялась, но тут же смолкла, — Только Рада промолчит, — Ойса вздохнула, прижав к себе уже впитавший воду крашеный платок, не замечая, как намокает рубаха, — Может, улыбнется только, ей ведь ничегошеньки не слышно теперь, ни единого звука. Представляешь? — Ойса дотянулась до куколки и попыталась ухватить ее. Да только пальцы, онемевшие от ледяной ключевой воды, стали непослушные. Куколка выскользнула и бултыхнулась в водяное окошко, — Ой! — Ойса отбросила платок и, упав на живот, попыталась выловить куколку. То, что куколка потонет, боязни не было, разве ж кора тонет в воде? Тем более у куколки был алый пояс — нить из праздничной батюшкиной рубахи, но как не старалась Ойса подцепить куколку, та только отплывала дальше.

-Вернись, глупая, — увещевала ее Ойса, — попадешь в поток, унесет к реке, а оттуда по большой воде да в синее море, а уж там тебя быстро чужаки заметят да на лодку свою поднимут, вернись, кому говорю.

Ключ был невелик, Ойса иногда перепрыгивала его ради забавы, а тут, поди ж ты, будто вырос. Нет сил дотянуться до куколки. Ойса огляделась, подобрала палку и постаралась зацепить потеряшку, но не вышло, вместо этого куколка вдруг скрылась в глубине, и Ойса не выдержала, кому же ей теперь плакаться, кто поймет да выслушает? Нельзя бросать друженьку. Не задумываясь, Ойса шагнула в прозрачную воду, где золотился песок, и на самом донышке виднелась белая береста, перевязанная красной нитью.

Ледяна вода в миг обожгла тело, да так, что у Ойсы дух перехватило, в глазах зарябило. Она забила руками по воде, да только куда там, не дна нащупать, ни к солнышку милому не вернуться.

— Зайдусь я тут, куколка, — грустно подумала она, а еще подумала, что сестрицы плакать будут, ведь платки то она без спроса взяла, да и куда пошла, никому не сказала. Как же они теперь на вечерние посиделки пойдут с неприкрытыми волосами?

— А ну-кась, кто это у меня тут тонуть вздумал? — цепкие пальцы ухватили Ойсу за соломенные волосы и больно потянули вверх, — Вот так рыбка в моем колодце завелась.

Ойса еще не разглядела, кто же это ее из воды вытянул, но уже была благодарна. Жесткий кашель скрутил девочку так, что подняться на ноги сил не было.

— Ты кашляй, милая, кашляй, это из тебя вода мутная уходит, нечего ей внутрях оставаться. Незримая женщина, а Ойса была уверена, что это именно так, придержала ее, пока тело не перестало сотрясаться от спазмов, и всё, что проглотила, вдохнула Ойса, не вытекло прочь. Ласковые руки умыли ей лицо, смывая слезы, и она, наконец, увидела ту, что спасла ее от сестринского гнева и батюшкиных бранных слов.

Это действительно была женщина, вроде молодая, а вроде и нет. Светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам, поблескивали серебряными прядками, как трава ковыль в поле. Глаза у спасительницы были грустные, глубокие, а на их дне золотились искорки. Точь-в-точь, как песок в водяном оконце.

— Ну, как ты, постреленок? — ласково спросила женщина, и только теперь Ойса почувствовала, какая беда ее миновала. Она утерла рукавом слезы и, встав, поклонилась незнакомке.

— Спасибо вам, бабушка, что не отдали меня водяному, — Ойса покосилась на земной ключ и поежилась, — Жаль куколка потерялась, — закручинилась она.

— Куколка — это не беда, — добрая бабушка махнула рукой, — хочешь, другую тебе сделаю, лучше прежней?

— А можете? — глазенки Ойсы засверкали, от былого страха не осталась и следа. Чиста душа детская, все испуги с нее как с гуся вода скатываются.

— Конечно могу, ты зови меня, милая, Ледой, так-то проще будет.

— Как скажешь, баба Леда, — Ойса еще раз поклонилась и тут же охнула, — Мне ведь домой пора, я к обеду хотела обернуться, а то придет батюшка и сестрицы, а меня нет, криков-то будет, — Ойса взглянула на груду грязных, мокрых тряпок, в которые превратились платки, и снова чуть не заплакала.

— Не горюй, — баба Леда присела у корзины, — Давай-ка помогай, сейчас в раз перестираем!

Когда Ойса бежала домой, по заветной тропке, она все думала о бабе Леде. Еще никто за все пять зим, не был так ласков с Ойсой. Наверное, баба Леда была похожа на ее маму, жаль, ту унесли небесные птицы в миг рождения Ойсы. Да разве стоит о том жалеть теперь? Сейчас главное не прогневать батюшку.

На другой день за обедом батюшка был хмур. Как-то особо зло скреб ложкой по дну миски, и, будто, не чувствуя вкуса, глотал сваренную Яглой кашу. Ойса с сестрицами притихли, чуя батюшкин настрой.

— В лес, чтоб ни ногой, — внезапно заговорил он, хотя по обычаю, до конца трапезы за столом никто рта не раскрывал, ежели токмо не для того, чтобы ложку в него внести, — Две утицы у нас пропали, а у козы молоко скисло, — Сива и Казя в один голос охнули, и батюшка тут же нахмурился, — Поняли меня, пигалицы? От дома ни на шаг, и за Ойсой приглядите, мало ли что.

Ойса, уткнувшись в чашку, старалась стать невидимкой. Ей казалось, что батюшка все ведал и знал. О ее прогулке лесной, о бабе Леде, о кознях водяниц.

Тем временем, батюшка с шумом отодвинув лавку, молча поднялся из-за стола. Стоило ему покинуть комнату, как сестрицы наперебой заговорили.

— Слыхали? Молоко скисло! — шептала Козя, — Не иначе, как старуха дубовая вернулась.

— Будет теперь, костяными пальцами в двери скрестись, да детишек требовать, — поддержала ее Сива.

— Да почто они ей, — усомнилась Ойса и тут же пожалела об этом.

— Ой, пустоголовая! — всплеснула руками Ягла, — Да чтобы съесть, конечно. Старуха дубовая, раз в пять зим приходит, чтобы малышей таскать, кожу с них снять, жир вытопить и самой в нем искупаться.

— Фу! — дружно сморщились двойняшки, а Ягла продолжала:

— Оттого, то она живет вечность вечную, только души у нее нет, чернота одна, — Ягла понизила голос и последние слова произнесла страшным шепотком, как ветер по буераку пронёсся.

— И-и-и! — завыли двойняшки, вцепившись друг в друга.

— Чего дрожите? — удивилась Ягла, как ни в чем не бывало, — Вы то уже большие, жиру в вас того особого, что в мелкоте, нет, — она зыркнула на Ойсу, — Другое дело, пустоголовая, вот кто ей по вкусу придется. Попомните, если старуха вернулась, то нынче же ночью будет в наши ворота скрестись.

— А если батюшка Ойсу не отдаст? — робко спросила Сива.

— Тогда старуха все наше подворье изведет и нас заколдует, чирьями да репьями покроемся, — пообещала Ягла, страшно вращая своими и без того выпуклыми глазами.

— Да кому Ойса нужна, пущай старуха ее заберет, — тут же предложила Козя, Ойса удивленно взглянула на нее, весь разговор она воспринимала, как пустую болтовню сестриц, вроде, как и не о ней речь. Разве эти дылды могут знать, как там, в лесу, или о воде в ключе, или о корнях мертвого дуба? Или о… Но когда Козя так просто предложила ее, Ойсу, отдать незнакомой старухе, она удивилась. Козя же, перехватив ее взгляд, разозлилась, — А чего ты думала, я из-за тебя стану чирьями покрываться? — она оглядела сестер, — Да от нее же одни беды, то козленка проворонит, то зверя лесного высвободит. Даже маму она уморила!

Сестры помрачнели. Сива легонько закивала, поддакивая сестре, Ягла молчала и только Рада улыбалась, ей, глухонькой, не слыхать было, какие гадости говорит Козя.

Ойса выскочила из избы, не слушая крик Яглы. Ноги сами несли ее через дыру в заборе, через поле да в чащу. Лес казался ей дружелюбней злых сестер. Даже мертвый дуб был приветливее, чем злая Козя.

Рубаха то и дело цеплялась за колючки и ветки, но Ойсу это не останавливало. Больше всего ей хотелось найти бабу Леду. Уткнуться в ее колени, почувствовать заботу да доброту, которой не было в отчем доме.

У мертвого дуба задорно журчал ледяной ключ, да чирикала пичуга, укрывшаяся в кустах.

Ойса огляделась, она была здесь одна. С ней не было даже куколки, кому можно пожаловаться, да излить горькие мысли. Ойса присела на мягкий мох и осторожно тронула воду. Нет, не выскочили из водяной жилки водяницы, не застучал копытами речной конь. Может, ей все только причудилось? И серая муть перед глазами, и ласковая баба Леда, с золотыми волосами. Ойса сморщила нос и прошептала:

— Баба Леда, приди ко мне, — на всякий случай она зажмурилась, это всегда помогало, если она загадывала нечто важное. Вот и теперь легкий ветерок лизнул щеку, дернул растрепавшиеся косицы и что-то изменилось.

— Неужто, опять ко мне маленькая помощница пришла? — голос бабы Леды звучал мягко, окутывал теплее шали, согревал жарче печного огня.

— Баба Леда! — Ойса вскочила, запнулась о подол рубахи, чуть не растянулась, но ловкие руки бабушки подхватили ее.

— Ты чего грустишь, милая моя? — баба Леда, села на траву и посадила Ойсу к себе на колени, так славно и уютно Ойсе еще не было, она чувствовала себя как птенчик в гнезде.

— Батюшка сердится, из дому ходить не велит, — пожаловалась она, и замолчала, задумалась, стоит ли говорить о злых сестрах?

— Неужто волк где поблизости появился? — удивилась Леда, — Или медведица малышей вывела?

Ойса помотала головой, она только сейчас поняла, что до вчерашнего дня, ни разу не видела бабу Леду, да и никто не ходил к мертвому дубу, боялись.

— Тогда что же батюшка сказал? — Леда заглянула Ойсе в глаза, и золотые искорки заплясали, забегали.

— Батюшка то смолчал, а вот сестрицы говорят, — Ойса набралась духу, — Старуха дубовая вернулась, по селищам рыщет, малышей ищет.

— А на что же они ей?

Ойса на секунду призадумалась, а после рассказала бабе Леде все как есть, и про уток, и про детский жир, и про вечную жизнь. И про то, что сестры ее отдать старухе решили.

— Вот оно что, — в голосе бабы Леды, тренькнули струны грусти, — А ты сама, Ойса, как думаешь, правда ли это? Есть ли дубовая старуха?

Ойса почесала нос, — Я возле дуба только тебя видала, но если баба Леда, ты та самая старуха, то еще вчера меня бы сварила, так ведь?

— Умница моя, — Леда крепко прижала ее к себе, так крепко, что Ойса услышала, как колотится сердце в груди у бабы Леды, и все ее беспокойство исчезло. Раз стучит там внутри живое, так нет никакой черноты, все это сестрицыны страшилки.

— А хочешь, — неожиданно предложила баб Леда, — оставайся со мной жить?

Ойса удивленно захлопала светлыми ресницами.

— Как же я батюшку оставлю? — удивилась она, — Да и сестриц, они хоть злые, но родные, особенно Рада. Жаль, что после болезни она глухонькой стала, ни звука, ни ползвука не слышит, — поделилась печалью Ойса.

— Так ты, как придешь домой нонче, сядь с сестрицей рядышком, да гладь ее по голове, вот этим — баба Леда подала Ойсе простенький с виду гребешок, — Води по волосам, а сама думай славное, чтоб ушки у Рады слыхали, чтоб здоровье вернулось, чтоб хвори стороной шли.

— Поможет ли? — удивилась Ойса.

— А ты попробуй.

Ягла встретила Ойсу хворостиной, да так приложила, что алые полоски на ногах да мягком месте остались. Но Ойсе было не до того, она все ждала, как выдастся минуточка, чтобы сесть возле Рады, да погладить ее по головушке. Минуточка выдалась только когда домашние стали укладываться. Ойса прижалась к сестрице Раде и стала думать о славном, поглаживая сестрицу по волосам, все как учила баба Леда. Гладила, гладила, так и уснула.

Утром ее разбудил крик Рады. Ойса, спавшая рядом, перепугалась и укрылась с головой.

— Что с тобой доченька? — слышала она голос батюшки, а Рада молчала, только плакала, а после смеялась и снова плакала. Ойсе и самой хотелось разреветься, не иначе как Рада умом тронулась, а все из-за нее, пустоголовой. Вот тут-то она и услышала голос сестрицы.

— Батюшка, какой голос у тебя славный, как я по нему соскучилась! А петухи какие звонкие, а сестрицы — шумные. Батюшка!

Весь день только о том разговоров было, что Рада излечилась. Весть донеслась до соседей, и те пришли порадоваться за красавицу и умницу, которую наказала хвороба. Ойса же никак не могла найти время, чтобы сбежать в лес, рассказать бабе Леде, о своей удаче. Вышло выбраться только на другой день.

— Как ты учила, так и сделала. Рада все-все слышит, раньше не слышала, а теперь слышит, — взахлеб рассказывала она Леде, сидя у той на коленях, как в предыдущий раз. Леда улыбаясь, кивала, слушая Ойсу. В глазах ее светились искорки радости, да гордости, так казалось Ойсе.

Еще два дня прошли славно, Ойса слушала Леду. Та рассказывала про земные токи и лесного зверя. Про колдовской мир и сведущих людей. Чудно Ойсе это казалось, боязно. Но главное было сохранить это в тайне от батюшки, узнай он о бабе Леде, запретил бы с ней видеться, это она точно знала.

— Все еще не надумала, ко мне жить пойти? — спросила ее баба Леда через седмицу.

Ойса смутилась, она своим детским чутьем понимала, что баба Леда, ей куда роднее, чем сестрицы, но кровь не водица, как же из дому уйти?

— Как же без батюшкиного позволения- то? — робко обмолвилась она, не глядя бабе Леде в глаза.

— Так я его спрошу, хочешь? И ежели отпустит, тогда пойдешь? — Леда подцепила Ойсу за подбородок и заглянула ей в глаза и Ойса кивнула.

Домой Ойса шла медленно. Все думала, поймет ли батюшка, огорчатся ли сестрицы. Шла босоногая, а сама думала, каково это чувствовать силу земли? Как травы растут, как мураши возятся. По-иному мир слышать.

Батюшка ждал ее у дыры в заборе. Ойса не успела удивиться, как он больно ухватил ее за ухо и поволок в сарай. Ойса плакала и молчала, пока он хворостиной стегал ее до кровяных следов, а после взглянул исподлобья и заговорил страшным голосом.

— Куда ходишь, окаянная, с кем водишься? Говори, не то хуже будет, — руки его так и сжимались в огромные, пудовые кулаки. На скулах ходили желваки, глаза недобро блестели.

Ойса, скуля как кутенок, отползла в дальний угол, подальше от страшного батюшки. Плечи содрогались от рыданий, но она боялась прогневать его еще сильнее.

— Думаешь, не поняли, что Рада не сама обмагнулась? Древняя Меря, сразу дух чужой волшбы почуяла, тут то Рада и рассказала, как ты по голове ее наглаживала, чаровала. А стали искать так, под подушкой дурной гребень нашелся.

— Я же как лучше хотела, — пискнула Ойса.

Гнев отца внезапно сгинул, он тяжело опустился на солому и закрыл лицо руками.

— Значит, и впрямь ты, — выдохнул он, будто холодом обдало, — Я-то думал брешет Меря, от старости чуять разучилась, ан нет.

— Батюшка, — Ойса хотела было подползти к нему, покаяться, но он поднялся и медленно вышел из сарая. Шел, тяжело ступая, плечи его поникли, приняв разом невидимый, но тяжелый груз горя. Ойса будто перестала для него существовать. Скрипнул засов, запирающий сарай, и Ойса осталась одна одинешенька в темноте.

Стук в ворота раздался глубоко за полночь. Вроде и негромкий, но проникновенный, он разбудил каждого из домашних. Ойса вскинулась и не сразу поняла, где находится. Где батюшка, где сестрицы, она пошарила руками, и только когда пальцы нащупали солому, раскиданную по полу, вспомнила, что она так и осталась в сарае, без еды, без питья, без родных. Вот что наделало ее непослушание, вот чем обернулось. Тем временем на дворе скулили псы. Очнувшиеся от дремоты птицы кричали за стеной сарая, коза блеяла тонко и жалобно. Наверняка, и у домашних сон исчез.

Стук повторился, страшный, монотонный. Ойса вспомнила слова Яглы о дубовой старухе, что приходит за малышами, и всхлипнула. Ей вовсе не хотелось, чтобы ее варили, пускай, она даже это заслужила.

— Кто там? — услышала она сердитый голос отца. По двору метались тени, и алые отблески. Ойса прильнула к доскам. Так и есть, отец в портках, босой стоял перед воротами, держа в одной руке горящую головню, в другой колун.

— Не за тобой пришла, не пужайся, — раздался голос бабы Леды, такой знакомый и неожиданно чужой. Сейчас он не был ласковым да нежным. Скрипел в нем снег, да потрескивал мороз.

— А чего мне пужаться? — откликнулся батюшка, — как пришла, так и уходи.

— Уйду, коли отдашь мне дитятко.

Батюшка оглянулся на сарай, и Ойса отпрянула от досок. Только сейчас она почуяла холод, пробирающий до костей, и это в летнюю — то ночь!

— Сама себе дитятей рожай, а моих — не тронь! — огрызнулся батюшка, поудобнее перехватывая топор.

— Смело, — отозвалась невидимая Леда, странно было, что, хоть ее и не было видно за высокими воротáми, голос звучал так громко, будто стояла Ойса подле нее.

— А я труса не праздную.

— Но ежели скажу, что не отдашь одну, так заберу всех? Что тогда скажешь? — снова спросила Леда.

— Скажу, что как прародителям виднее, так и будет.

— Тога отдай мне Ойсу, поверь, я ее не обижу. Учить стану, ласковой буду, — батюшка молчал, и Леда продолжила, — Да ты ее саму спроси, коли согласится, так чего делить? Тебе она в обузу, а мне в радость.

— Никогда мне мои дети обузой не были и не будут, а ты уходи.

— Ойса, — окликнула ее Леда-невидимка, — Позови меня, и я тебя заберу, негоже дитю на земле в сарае с мышами сидеть, ну же, Ойса! Не будет тебе здесь мира, батюшка сторониться станет, сестры изведут. Соседи бояться будут. Не мужа тебе здесь отныне не найти, не дружек. Только тычки да пычки. Ойса!

Ойса сидела, закрыв глаза и зажав руками уши. Она виновата, вот Леда — дубовая старуха и пришла в их дом. Теперь нашлет хворобы на сестер, и не хватит у Ойсы сил отогнать их. В сарае было душно, пакостно, как на душе Ойсы, но она крепилась и молчала.

— Будь по-твоему, — раздалось в темноте, и Ойсе почудилась горечь в голосе Леды, — живи в отчем доме. Сила с тобой.

Что-то хрустнуло, грохнуло и затрещало. Ойса вновь кинулась к доскам, боясь, не случилось ли что с батюшкой, но тот молча стоял у ворот, опустив топор. Вдалеке, там, где начинался лес, небо окрасилось алым. Небесный огонь угодил в мертвый дуб.

Жизнь шла своим чередом. Только Ойса больше не пела, не веселилась. Все стало так, как сказала баба Леда. Батюшка ходил мрачнее тучи, сестрицы мышами пищали, стоило только Ойсе взглянуть на них. Даже Рада перестала улыбаться и только кривила губы, при виде Ойсы, будто видела козюлю. Ойса старалась не попадаться никому на глаза. Одна уходила в лес по грибы и ягоды, и никто ее не останавливал. Ночевала в сарае, на собранном сене, и никто не перечил. Ойса слушала, как шепчутся по углам мыши с мышатами, и слезы наворачивались сами собой. Никогда прежде она не чувствовала себя более одинокой.

Приближался праздник. Сестры, будто забыв об Ойсе, примеряли новые рубахи, да засиживались до петухов, вышивая дивные узоры на беленых тканях. Ойса надеялась, что батюшка разрешит пойти на реку. Поглядеть, как станут лететь в воду венки разноцветные, как соседи станут одаривать полноводную хлебами, да славить защитницу песнями.

Накануне праздника дверь сарая отворилась. Ойса удивленно взглянула на батюшку, пришедшего к ней.

— Давай- ка, выбирайся отсюда, — начал было он, да внезапно осип. Ойса радовалась и не задавала лишних вопросов, чтобы не прогневать батюшку. Тот привел ее в дом, где Сива и Казя расчесали ей волосы да повели в баню.

Ойса наслаждалась теплом и банным духом. Чувствовала каждую капельку, что скатывалась по плечам из ковша. Не пищала, когда сестрицы парили ее, как взрослую, веником. После, разнежившуюся, на руках принесли в дом и уложили на отцовскую перину. Ягла принесла чаю с лесной ягодой, пирог с мясом. Горячий, ароматный, он пробудил голод, и Ойса слопала его, и пальцы облизала.

— А можно еще? — робко спросила она, и Ягла тут же принесла добавки.

Утром, стоило первым нежным лучам коснуться сурового неба, мазнуть по нему розовым да желтым, как Ойсу разбудила Рада. Помогла одеться в новую рубаху, как у сестер с узорами, да только еще красивее, еще чудеснее. Ойса замерла от восторга, в ней она чувствовала себя совсем взрослой. Рада все так же молча заплела Ойсе косу и вышла из избы, оставив одну. Ойса сидела на лавке и думала, какие у нее славные сестрицы, и до чего же добрый мир кругом. Разве можно променять его на иное?

— Готова? — батюшка стоял рядом и внимательно разглядывал Ойсу. Она кивнула, нутро подсказывало ей, что это будет самый необычный из всех праздников. Да так и было.

Ойсу усадили на колоду недалеко от берега. Все соседи проходили мимо, кланялись, одаривали, её. Кто бусики желудевые, кто ленту алую, кто лепешку сладкую. И Ойса чувствовала важность момента.

Когда отгорели костры, отплясали старшие, да яркие цветы уплыли по реке, уносимые ладонями полноводной, к Ойсе подошел батюшка. Он молча взял ее на руки и отправился к воде.

— Чудно как, батюшка, — прошептала Ойса, — Я все глаза проглядела, да не вижу, козленочек где?

Батюшка запнулся, и, не ответив, продолжил путь.

— Батюшка, — встревожилась Ойса, когда он вошел по колено в воду, — Разве мне можно сюда? Ты же сам говаривал, что это самый сокровенный момент, когда принимает защитница дар людской.

Батюшка, зашедший в воду уже по пояс, взглянул на Ойсу, и той показалось, что глядит на нее страшный незнакомец. С потухшим взглядом, сошедшимися у переносицы бровями да хмурым лбом. Между тем вода уже намочила новую рубаху Ойсы, и та вцепилась в батюшкины руки.

— Значит, не будет козленочка? — тихо спросила Ойса, ей стало страшно, как тогда у мертвого дуба, когда водяной царь зазывал ее к себе в падчерицы.

— Прими, речка-матушка, наша защитница и кормилица, наша хранительница и славница, дар наш. Прими его да очисть жилы свои водяные от нечисти лесной, да от отравы колдовской, да от беды разной, — громко говорил батюшка, не глядя более на Ойсу.

Ойса оглянулась, на ставший маленьким, берег, увидела сестриц, стоявших особнячком, соседей в нарядных одеждах и черную кромку леса, над которым словно перст возвышался обугленный ствол мертвого дуба.

Вода нахлынула со всех сторон. Ойса даже не успела задержать дыхание. Нутро начало жечь, перед глазами дрожали круги, и рябило алое да синее. Батюшкины руки, крепко сжимавшие ее тело, не позволяли Ойсе дотянуться до поверхности, до глоточка воздуха.

«Верно Леда сказывала, никому я тут не нужна. Ни отцу, ни сестрам» — успела зло и обиженно подумать Ойса, прежде чем мир окрасился в серый, стал густым, мутным, что туман над полем. Руки отца более не держали ее, и Ойса оттолкнувшись, шагнула прочь.

— Баба Леда! Прими меня, — хотела выкрикнуть Ойса, да разве крикнешь, когда вода давит на грудь и тянет, тянет, тянет.

Ей не довелось увидеть, что, войдя в реку цветущим мужчиной, отец вышел на берег стариком, и как к враз поседевшему батюшке боялись подойти даже дочери.

— Река взяла жертву, — хрипло гаркнул он, и соседи отшатнулись от него, как от хворого. А он, не глядя, брел в сторону избы, еле волоча ноги. Сжимая в правой руке дочкину берестяную куколку, обмотанную красной ниткой, которую вытолкнула на поверхность речная вода.