Падший

1.

В трактире «Лысый лис» было удивительно шумно для такого раннего часа. Солнце едва вошло в зенит, а компания лесорубов уже вернулась с утренней смены, напилась и хохотала. В воздухе пахло дешёвым элем и копчёностями.

За прилавком стояла сгорбленная старуха с узким, вытянутым лицом. Она наблюдала за выпивающими, сощурившись, как хищная птица, высматривающая дичь, и готовая в любой момент кинуться вниз, чтобы схватить жертву.

В обеденные часы старуха привыкла дремать, но сегодня её покой дважды был нарушен: сначала зашёл хмырь в маске, весь серебряный, как статуэтка, и стал задавать глупые вопросы — что-то про драконов. Хозяйка велела ему выметаться, ежели он не собирается ничего покупать. «А ежели собираешься — так маску придётся снять; или столичные господа обучены задницей пойло хлебать? В таком случае придётся снимать штаны!» — сказала она ему тогда и расхохоталась, довольная собой. Хмырь молча ушёл.

А сразу за ним пришли эти бездельники, и пришлось распрощаться с обеденным сном, вставать с тахты и разливать эль. А она терпеть не могла, когда рушится привычный расклад вещей. Хозяйка всё ждала, что кто-нибудь затеет драку, чтобы со спокойной совестью выставить их за дверь, а потом потребовать с жён компенсацию за убытки.

Всё это она охотно высказала девице, подсевшей за стойку. Девица была тонкая, лёгкая, и вся в чёрном, будто в трауре; неудивительно, что старуха не заметила, когда та появилась. В какой-то момент просто возникла, как новые тени возникают, если зажечь ещё одну лампу. Симпатичное, юное личико казалось смутно знакомым, но память подводила, и старуха никак не могла вспомнить, где же её видела.

В любом случае, девица взяла выдержанную бутылку верескового вина, надежду продать которую старуха потеряла ещё лет десять назад; молчала и вежливо кивала в ответ на жалобы. Много ли надо бедному старому человеку?

— Вы говорите, был хмырь в маске, — немного погодя, всё же начала она, — и серебряный?

— Зуб даю, серебряный, — старуха криво улыбнулась, демонстрируя несколько ещё сохранившихся верхних зубов, — Вот что твоя заколочка. Только весь, с головы до пят.

— Очень интересно, — только и сказала та.

— Девочка, ты извиняй, коли невежливо, но ты кем сама-то будешь? Одета, вижу, хорошо.

— Ева.

— Не из наших краёв?

— Из ваших, но семь лет здесь не была.

— А-а, — потянула старуха, — то-то я смотрю, личико знакомое. Бургомистрова дочка, нет?

Та поморщилась, будто от отвращения:

— Нет. Ни в коем разе.

— А кто ж тогда? Одета-то вон как хорошо... — задумчиво повторила старуха.

Несмотря на преклонный возраст, зрение её не подводило. Помимо серебряной заколки, старуха заметила, что чёрная мантия на девице — из чистого шелка, с искусной вышивкой на вороте, а два перстенька на пальцах сияют так ярко, что нет сомнения: в них настоящие камни. Старуха покачала головой, размышляя, что с такой богачки следовало бы содрать вдвое больше.

— Давайте не будем обо мне. Что там этот хмырь?

— Ох, да! Так вот, я ему и говорю... — она наклонилась ближе, чтобы точно быть услышанной, и вдруг охнула.

Кто-то из пьянчуг, с грохотом упав со стула, рванул на себя плотные занавески, и дневной свет упал прямо на девицу. Её волосы, казавшиеся в полутьме каштановыми, поймав свет, вдруг вспыхнули багрянцем. Старуха воскликнула:

— А волосёнки-то у тебя! Краснющие, что шкура у редиски! Да ты колдунья!

— Да, — как бы нехотя кивнула девица, заправляя за ухо выбившуюся прядь.
— То-то и богатая! Вам, колдунам, хорошо живётсо. Это мы, простой люд, пашем и на горбу своём дело несём, мужа, детишек, — для убедительности старуха хлопнула себя по округлому загривку, — А вам-то, вам-то хорошо живётсо... Так ты эта... как её... дочка колдуна?

Девица снова поморщилась, ещё сильнее, чем прежде:

— Ученица.

— Ну да, ну да, припоминаю теперь... Помню, помню, а как же! Болтали в городе, дочка колдуна пропала, колдун бесится, колдовать не хочет, и как бы теперь урожай не засох, как бы скотина не передохла...

— И как, не передохла?

Старуха, почесав затылок, глубоко задумалась:

— Да вроде как и нет... Видать не сильно-то бесился колдун, не больно-то дорога была дочка!

И, хохотнув, гордая своим умозаключением, стала протирать деревянные кружки. Дочка колдуна и столичный хмырь в один день, ну это надо же! А всё-таки следовало бы больше содрать, с дочки-то... Колдун-то у себя в башне, небось, на трёх перинах спит...

— Бабушка, вы про паладина... ну, то есть, хмыря, расскажите, пожалуйста, — тихо попросила девица. — Мне интересно. Он не говорил, откуда пришёл?

— Да из Столицы уж! Такие только оттудава и приходют.

— А зачем пришёл? Что именно спрашивал?

— А тебе какая разница? — искренне удивилась старуха, но тут же сама угадала, и, хитро заулыбавшись, потянула: — А-а-а, так он это за тобой, что ли?

— Надеюсь, что нет, — буркнула та. — Но если он вышел поохотиться за еретиками, то всему Шелсвигу будет плохо.

— Тц! Пусть попробует. Бывали здесь уже такие... Только пепелище и осталось. Я тебе скажу то же, что мне моя бабка говорила: нас духи охраняют, нам ничего не сделается, пока Лес стоит. А он, уж доверься моему опыту, ещё ни разу не падал. Вот так!