Падший дар

Странно, как люди охотно во всём обвиняют бессмертных!

Зло происходит от нас, утверждают они, но не сами ль

Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?

Гомер. Одиссея, перевод В. А. Жуковского.

… И вот, перед тобой ребёнок не старше шести лет. Он смотрит на тебя с восхищением, его улыбка светится наивной и такой сильной детской верой. Он ещё не знает тебя, лишь готовится соприкоснуться с тобой.

Сейчас он полон надежд на светлое будущее, но у тебя перед глазами стоит лишь изнурённое, искажённое болью лицо. Он будет умолять о помощи, но не твоя жестокость станет тому причиной. Он придёт к этому сам, впрочем, ты никогда не винил их за подобную слабость. Его душа раз за разом будет приползать к тебе, израненная, изрыгающая желчь, воющая от одиночества и непонимания. Он будет думать, что ты спасаешь его, но те раны превратятся в уродливые шрамы; они перестанут кровоточить, но не затянутся – он не позволит. Ему легче снова упасть тебе в ноги и слёзно просить об утешении. Что ж, хотя бы тепло, с которым он уходит от тебя – настоящее, ты это знаешь. Потому не винишь его и остальных.

Ты мог поклясться, что только что перед тобой стоял человек, загнавший себя в угол и от безысходности воздвигший в этом же углу алтарь тебе. Но перед тобой ребёнок. Готов ли ты протянуть ему руку, зная, что ждёт его с тобой?

Белокурая девушка сидела на ступенях, покачивая ногой. Она отворачивала голову и жмурилась от сильного ветра; собранные в пышную косу волосы лезли в лицо, девушка старательно убирала их от пухлых губ с белым шрамиком. Но не пряталась от погоды в дом.

Мужчина в синем пальто шагал по брусчатой улице. Он был бледен от природы и особенно бледен сейчас; его тёмные приглаженные волосы были убраны в короткий хвост. Проходя мимо одного из домов, мужчина по привычке поднял голову и, увидев на крыльце девушку, вскинул брови.

– Айна? – мужчина непринуждённо поставил ногу на нижнюю ступеньку. – Не боишься сегодня выходить на улицу?

– Лучше получить пару осуждающих взглядов, чем вариться в этой праздничной суете, – Айна говорила очень размеренно. Слишком размеренно для такого дня. – А ты разве не должен быть в храме? Я слышала торопливые крики кучеров.

– Меня освободили от поездки в поля.

– Долгожданное и заслуженное уединение для работы над рукописью?

– Не напоминай. Элитерель не посылал свою благодать уже… три месяца.

– И ты рассчитываешь, что сегодня он обратит внимание на одинёшенького тебя?

– Нет такого слова.

Айна кивнула, многозначительно поджав губы.

– Разве ты не хотел закончить к празднику Божественного Касания… в прошлом году?

– Хватит. Я написал почти треть, так что через год – точно…

На этот раз Айна лишь придавила ботинком засохший листок, упавший на крыльцо.

– Отчего ты не бросишь эту затею? Мне кажется, критикарием ты добьёшься куда большего, чем жрецом. Это комплимент.

– Я и не ждал, что ты поймёшь. У самой не получилось, теперь тянешь за собой других? – критикарий осёкся. – Давай не будем об этом сегодня. Мне нужно собраться с мыслями, – он поёжился не то от ветра, не то от волнения, которое нет-нет да и пробивалось сквозь холод его голоса.

– Тогда молись, брат Тео, – хихикнула Айна.

Мужчина впился в приятельницу сердитым взглядом и даже покраснел.

– Ведь я просил тебя?

– Прости, Теодориан. Теодориан, Теодориан, Теодориан… Так лучше? – Айна поднялась на ноги, оправила юбку и протянула руку своему спутнику. – Давай я помогу тебе «собраться». Пойдём к мысу.

Теодориан всё ещё витал в своих мыслях, когда взял девушку под руку, и не заметил, как они вышли к крутому обрыву. Белые языки волн облизывали острые камни, ветер колыхал коротенькую, почти серую траву, упорно дул в лицо, отчего слезились глаза. От морозцев потрескалась земля. Айна куталась в плащ, края которого трепетали и хлопали.

Теодориан размял пальцы, согревая их.

– Я допишу этот опус. Стану жрецом. И тогда…

– Переведёшься в Грубрете? – сверкнула глазами Айна.

– Я уже говорил, да? – Дор облизнул губы и причмокнул. – Я для себя. Ведь ты подумай: служу десять лет, за это время в нашем храме сменилось три мецената, а я? Объездил всю округу, знаю каждый закуток, а до сих пор простой критикарий. Я способен на гораздо большее, чем эти заумные трактаты и летописи. Разве я не заслужил писать собственные рукописи?

– Конечно…

– Конечно, не заслужил? – шутливо пискнул Теодориан. – Ах, моя милая Айна, порой ты прямо как ребёнок. Ты ведь меня совсем не слушала.

– Это плохо? Что я как ребёнок?

– Вовсе нет, я нахожу это умилительным.

– Чудно! Только не зови меня «моя Айна». Я не твоя. Я ничья.

– А если уеду в Грубрете, поедешь за мной?

– Нет, я поеду с тобой. Но ты ещё не получил сан и даже не дописал опус. Может, я взгляну на него? Подскажу, что не так.

– С каких пор ты интересуешься практиками Элитереля?

Айна сразу отстранилась, дёрнув плечом и сложив руки на груди. С привычной тяжестью во взгляде она всматривалась в даль залива. Теодориан вздохнул и развернул её к себе.

– Я зайду вечером.

– Уверен, что хочешь видеть служителей Драмаса после целого дня ритуалов? Лучше уж работать над бесконечной рукописью, чем это.

– Она не бесконечная, говорю же: написал треть.

Айна пожала плечами.

– И всё же тебе лучше не приходить. Ты ведь столько ворчал после той службы в храме, когда тебе пришлось говорить с отцом. А сегодня в доме будет больше дюжины таких, как мой отец. Спаси наши души… Оно тебе надо?

– Ладно, не приду, довольна?

Айна выдавила кислую улыбку. Теодориан осторожно, словно к бездомной кошке, приблизился и поцеловал девушку в лоб.

– Береги себя, Айна. Не выходи сегодня из дома без надобности.

– Перестань! Сегодня они воюют против меня, зато это единственный день, когда они не воюют друг с другом.

Критикарий скептически покачал головой и, не сказав больше ни слова, направился обратно к домам, таким же серым, как небо и волны. Айна не спешила уходить, позволяя разгулявшемуся ветру и дальше трепать края её тёмно-зелёной юбки.