Палач 2

Забвение – давнее преступление против человечества, которым следует считать охоту на ведьм в Европе и в колониях. Я не говорю ни о принудительном выселении, ни об аресте, ни о заточении в тесные монастырские застенки, где им просовывали пищу через прутья решетки, я даже не говорю об интернировании. Я всего лишь предлагаю вспомнить о привязанных к лестницам женщинах, которых палач сталкивает в огонь лицом вниз. Говорю о тех, кого, связав, помещали на вершину костра, не затухавшего целую вечность – три часа, четыре часа, прежде чем безымянный английский солдат не подобрал, как гласит легенда, сердце Жанны д’Арк, которое пламя отказалось принять. Так было в Европе.

Итак, не будем стараться охватить разом всю проблематику (самое важное все равно проявится), но и не будем опускать руки. И потянем за волшебную ниточку по обе стороны зеркала.

Первая сложность, с которой мы столкнемся, заключается в конкретизации границ феномена ведовства, уверенно обосновавшегося в легендарных сказаниях, подпитываемых коллективным воображением. В сущности, кто такая ведьма? Колдунья, прорицательница, недружественная сестра феи? Целительница, подобная сельским костоправам и гипнотизерам, которым изрядное число иллюстрированных журналов регулярно посвящают целые «подвалы» («эта традиционная культура по-прежнему живет в самом сердце нашего современного мира»)? В силу того, что колдовство обитает везде, его нет нигде. Следовательно, необходимо отличать его от иных явлений.

Вторая сложность состоит в том, что понятие охоты на ведьм стало повседневной метафорой всяких гонений, превратившей в том числе и ведьму в символ невинной жертвы, преследуемой хранителями догмы и террористической властью. Понятно, что здесь речь не идет только о «религиозном факторе»: этот образ родился прежде всего из наложения опыта недавно ушедшего ХХ века на средневековые костры – впрочем, все нынешние притеснения зачастую сравнивают со Средневековьем.

Теперь европейское сообщество заботится об увековечении памяти жертв гонений многовековой давности. В июне 2011-го в норвежском городке Вардё королева Соня открыла мемориал, где в длинной галерее, спроектированной швейцарским архитектором Петером Зюмтором, висят таблички с именами 77 женщин и 14 мужчин, казненных в XVII веке за колдовство. На месте предполагаемого костра в стеклянном павильоне стоит стул с выбивающимися из него языками пламени, созданный американской художницей Луизой Буржуа. Иногда ведьм даже реабилитируют, как это произошло 27 августа 2008 года в кантоне Санкт-Галлен, где оправдали Анну Гёльдин, казненную 18 июня 1782 года; ее считают последней осужденной ведьмой в Европе, по крайней мере в Швейцарии. Итак, если читать историю в обратном направлении, «политическое» в охоте на ведьм является не только символическим или метафорическим.

В октябре 2017 года некий интернет-пользователь, скрывшийся под псевдонимом Q Clearance Patriot, положил начало движению QAnon (Кью-Анон) (название, обозначающее допуск к государственной тайне уровня Q в Соединенных Штатах, и начало слова anonymous), распространившемуся в интернете по классическому канону теории заговора, основанной на непроверенных слухах и сопоставлении разнородных явлений; главную массовую аудиторию движение нашло среди сторонников Дональда Трампа, в среде христиан-евангелистов, иначе говоря, среди мужчин и женщин, жаждущих стабильности в мире, который кажется им взбесившимся. Стабильность же они ищут вне «глубинного государства», по ту – или по эту – сторону от творения Зла, будь оно выражено или нет в образе Сатаны. Среди преступлений, якобы разоблаченных сетью Кью-Анон, элитам американской Демократической партии и миру финансистов (от Ротшильдов до Сороса) вменяются торговля детьми и педофилия. Подобного рода убежденность является отголоском средневековых приступов фанатизма, когда в Европе призывали убивать евреев или расписывали мерзости, совершаемые колдунами и ведьмами на собраниях адептов Сатаны – во время «Синагоги» или «Шабаша».

Мы не охотимся на все подряд, на что ни попадя. Охотник гордится тем, что прекрасно знает свою дичь, знает, как она себя ведет, как ее поймать и не дать ей уйти. Однако представим себе охоту на дичь, которую никто не ценит и не защищает; охоту, не знающую ни сезонов, ни границ; охоту, идущую не на окраинах, а и здесь и там – здесь, когда там она в основном прекратилась. Охота как одержимость на особенную дичь, где жертвы выбираются без каких-либо правил, где нет оснований щадить детеныша, когда взяли мать; охота, в которой все люди, или почти все, принимают участие, указывая охотнику, где находится добыча. Когда формируется подобное сообщничество, значит, выступление против общего врага является благим деянием, в котором заинтересован каждый. Но вот что в двух словах может перевернуть ситуацию с ног на голову: охотник – это Спаситель, или по крайней мере защитник от разрушительного зла, кишащей нечисти, обреченной на уничтожение.

Истоки этого явления следует искать не в глубинном или девиантном Средневековье, они являются частью общественного консенсуса. Чтобы в этом разобраться, следует погрузиться в мир, где «социальное» неотделимо от «церковного», и определить, что движущей силой этой травли являлось стремление пресечь подозрительное, а следовательно, опасное для порядка, установленного Богом, поведение и необходимость установить общественный контроль над личностью. Однако это не объясняет, отчего в определенный момент и с такой интенсивностью стало уделяться внимание именно этому типу охоты. А до того, на протяжении веков люди что, спокойно сосуществовали с теми, к кому вдруг, в одночасье, перестали относиться терпимо? Как, посредством каких удивительных генетических мутаций определенные люди вдруг стали опасными чудовищами?

История, описанная здесь, является историей сумасшедшей фантазии, охватившей массы, и ставшей одновременно двигателем и результатом юридического определения преступления, история мутации, произошедшей как в уме охотников, так и в корпусе верований и корпусе права. Бедная добыча: перед лицом альянса психоза и репрессивного аппарата, подпитывавших друг друга, у нее не было шансов ускользнуть от своих преследователей.

За несколько веков, пока шла христианизация, очень важным в жизни общества стало возрастание роли духовенства, то есть объединения, выступающего посредником между Богом и людьми, единственного обладателя полномочия совершать таинства, что, конечно, приносило ему авторитет и привилегии. Начиная с XII века среди мирян в кругах образованной городской элиты все чаще ощущалось возрастающее желание активнее участвовать в жизни церкви, а некоторые и вовсе стремились напрямую заключить союз с божественным посредством обретения мистического опыта. И это был не столько радикальный вызов клерикальному посредничеству, сколько феномен интериоризации религиозного опыта, неотделимого от возрастающего самосознания и о возникновении понятия личности.

В этой эволюции важную роль сыграли интеллектуальные движения и образование: в основанных в XIII веке университетах тысячи студентов занимались свободными искусствами[15], то есть прежде всего изучением логики Аристотеля. Отныне все больше людей становились приверженцами свободной дискуссии, основанной на рассуждениях. Умножение очагов интеллектуального обмена содействовало распространению идей, что было очень важно тогда, но оно открывало и возможность возникновения ересей. Такое бурление мысли особенно активно способствовало феномену расширения прав и возможностей личности, неизбежным следствием которой становились уход в область духовности и интериоризация. Разумеется, вопрос о повсеместном распространении данного явления не стоит, оно зафиксировано не везде и охватывало далеко не всех. Следует лишь понимать, как важен был этот настоящий «шок» высокого Средневековья, порожденный возможностью интеллектуальных и духовных обменов, с одной стороны, и идеологической упорядоченностью и одержимостью приданием единообразия, характеризующей ментальность элит, – с другой.

Шла ли речь о создании образцового христианского общества под руководством единого главы – Папы – или о возникновении современного государства, усилия власти определялись стремлением к единообразию и неприятием разнообразия. В конечном итоге диалектика единого и множественного должна была оказаться плодотворной; в рассматриваемый же нами момент противоречие сил привело к тому, что Жак Шифоло назвал «интеллектуальными корнями нашей современности».

Относительно четко определение ереси дали только в XIII веке: учение, противоречащее Священному Писанию, доктринальное расхождение с ортодоксальной церковью, открыто и беспрепятственно распространяемое отдельными лицами. Но на деле название «еретик» очень быстро превратилось в эффективное оружие для избавления от неудобных противников. Начиная с Папы Иоанна XXII (1316–1334) в определение ереси стали включать все формы неподчинения или сопротивления церкви; таким образом, за два последних века Средневековья поле ереси превратилось в обширную кладовую противоречий. Лангедокские «катары» – правда, сами себя они так никогда не называли (это название стало популярным в XX веке), – нарекали себя «добрыми христианами», излагая теологию, далекую от христианства. Из-за территориальной близости и упрощения контрпропаганды в церковном дискурсе их часто сближали с вальденсами. Однако вальденсы проповедовали дисциплинарную реформу, не касаясь догмы, что в XV веке не помешало термину «вальденсы» вследствие семантического смещения приобрести значение «колдун»[16]. Иначе говоря, ересь отчасти являлась составляющей мира воображаемого, часто выступая кривым зеркалом – при помощи клириков – любой критики католической церкви; граница же доктринального поля преодолевалась довольно быстро… иногда посредством небольшой поддержки со стороны судей.

Вальденсы считали себя христианами, каковыми они и были. «Под словом “церковь” я подразумеваю собрание людей, имеющих истинную веру и исполняющих ее делами своими и сохраняющих насколько возможно заповеди ее», – заявил вальденский дьякон Раймон де Ла Кот на допросе у епископа Памье Жака Фурнье (будущего Папы Бенедикта XII) примерно между августом 1319-го и концом апреля 1320-го. Но если для Фурнье заблуждение даже относительно одного из постулатов церкви является еретическим, для вальденского диакона «если кто-то заблуждается по части какого-либо положения Писания <…>, он не принадлежит церкви только в части того положения, относительно коего он упорствует в своей ошибке». Кроме того, римская церковь сама может пребывать в заблуждении, однако ее легитимность под вопрос не ставится. В конце Средневековья не существовало никакого особого права, ни списочного, ни исключительного, чтобы на него могли сослаться хранители католической ортодоксии, для которых вера и церковь мыслились только как монолитное единство, не допускавшее никаких отступлений. Под угрозой обвинения в создании «антицеркви», которой, впрочем, у вальденсов, никогда не существовало, в недрах их движения довольно быстро возникли относительные расхождения, в частности, при совершении таинств, которые они признавали основными: крещения, евхаристии и брака.

По выражению инквизитора Бернарда Ги, ставшего известным благодаря роману Умберто Эко «Имя розы», где сам он представлен в сугубо отрицательном свете, в начале XIV века звучавшему совершенно недвусмысленно: причиной вальденского протеста, откуда следовали и все остальные заблуждения, является – «презрение к церковной власти». В разгар организованного в 1487–1488 годах крестового похода против вальденсов в Верхнее Дофине (область Амбрёна и Бриансона), жертвы бросали в лицо крестоносцам: «Сила измеряется святостью», тем самым не только осуждая католическое духовенство, но и подтверждая духовные запросы, звучавшие в протестных речах XI–XII веков, а позднее, в XIII–XIV веках, в среде религиозных движений приверженцев бедности и евангельских заповедей. Подобная ересь представляла опасность для церкви, возрождавшейся благодаря участию орденов, именуемых «нищенствующими» (особенно францисканцев, иначе «братьев-миноритов», и доминиканцев, иначе «братьев-проповедников»), и упорству, проявленному в борьбе с «девиантами», преследования которых обретали публичный и ритуальный характер, даже театрализованный, что так или иначе являлось способом передачи послания ортодоксальной церкви: наказание не должно быть неприметным и ограниченным, иначе для того, от кого оно исходит, оно интереса не представляет.

Начиная с XIII века отказ от религиозного конформизма стал рассматриваться как угроза для гармоничной жизни коллектива, а каждая атака на церковь стремительно переводилась в план нападок на веру. Жизнь в обстановке страха, даже психоза, обусловленного повсеместным присутствием сатанинской опасности, лишь подкрепляла приверженность верующих взглядам церкви. И сколько бы ни были реальны критика и протесты, обвинение в неподчинении «воинствующей», то есть земной, церкви и преувеличение потенциальной опасности для духовенства являлись основными факторами становления власти церкви.

Уверенная в своей непогрешимости, церковь сделала свое требование подчиниться главным в процессе Жанны д’Арк, состоявшемся в 1431 году, оно стало основным ее оружием в борьбе с юной девушкой, чьи речи и поступки свидетельствовали о преданности институту, который она никогда не ставила под сомнение. Но так как она вписывалась в мистический подход к вере, а ее видения вдобавок касались политической миссии, иначе говоря, «ее короля», Жанна, похоже, не придавала решающей роли посредничеству институциональной церкви. Поэтому от нее потребовали «все слова и дела, какими бы они ни были, безоговорочно подчинить суду Церкви и ее решению»; а за отказ отвечать клирикам и судьям ее обвинили в том, что она отказалась подчиниться своей духовной семье точно так же, как не подчинилась родительской власти.

После векового укрепления папской власти и ее руководящих органов, ставших еще могущественнее после преодоления кризиса Великого западного раскола (1378–1417), неподчинение церкви стало означать ересь. Это подчеркивает в своем «Трактате о церковной власти» в 1417 году Жан Жерсон, тот самый сын крестьянина, сделавшийся канцлером Парижского Университета благодаря труду и своим заслугам, скромный человек, стремившийся стать добрым пастырем для верующих. Поэтому речь шла не только о преступлении против общества – в широком значении воинствующая Церковь охватывала всех добрых христиан, – но о преступлении, наносившем ущерб, как мы увидим, божественному величию. Жанна д’Арк – ведьма? Если присмотреться внимательнее, то это не главное, в чем ее обвиняли, и она не соответствовала типовому профилю ведьмы, каких в то время уже начинали преследовать.

Жанну погубило ее безоговорочное подчинение «торжествующей» церкви, церкви небесной. Ее поведение напоминало поведение бегинки из Валансьена Маргариты, прозванной Порете, сожженной на Гревской площади в Париже 1 июня 1310 года, то есть более ста лет назад. В контексте борьбы Филиппа Красивого с орденом Тамплиеров и врагами короны дело получило широкую огласку, прозвучавшую как жестокое предупреждение, адресованное тем мужчинам и женщинам, которые дерзали писать о вере на народном языке и пока еще не привлекали к себе внимания инквизиции. Это также должно было стать сигналом объединениям, возникавшим вне официальных структур религиозной жизни – правильной жизни, то есть организованной по правилам и обусловленной принятыми обетами.

В течение XIII века церковь взяла под контроль движение, начавшееся за век до того главным образом в городах Северной Европы, где верующие объединялись в небольшие сообщества, чтобы вести собственную религиозную жизнь, не освященную церковью, основанную на ручном труде, делах милосердия, и делая выбор в пользу относительной бедности. Речь идет прежде всего о женщинах, «бегинках» и «богомолках», находившихся под постоянной опекой духовных наставников, чаще всего францисканцев или доминиканцев. Самые знаменитые из них – «рейнские мистики» XIV века, такие как Майстер Экхарт, Иоганн Таулер, Генрих Сузо, старались придать теоретическую религиозную основу опыту этих женщин, стремившихся к прямому единению своих душ с Богом, но тем не менее ощущавших потребность в таинствах. Их «жажда евхаристии» делала необходимым обращение к священнику и определенным образом защищала их, но с момента, когда церковные власти почувствовали, что в важности посреднической роли клириков начинают сомневаться, эти женщины оказались в большой опасности.

Маргарита, прозванная. Порете, написала «Зерцало простых душ», осужденное и сожженное епископом Камбре между 1296 и 1306 годом; хотя, несмотря на это, она продолжала распространять свой труд. Арестованная осенью 1308-го, она отказалась принести клятву, требуемую с 1246 года в начале любого допроса, и замкнулась в молчании. За такое поведение ее осудили как еретичку, отступницу от христианской веры, и сделали это юристы, собранные инквизитором Франции Гийомом Парижским, в то время как теологам, не имевшим возможности полностью ознакомиться с сочинением, предстояло высказаться на основе пятнадцати тезисов, извлеченных из «Зерцала». Книгу на народном языке, которую сам автор рассматривал как мирскую литературу труверов, сочли сочинением, опасным с точки зрения вероучения и богословия.