Память это не мегабайты

«Память это не мегабайты»

Эпиграф:

"У меня есть тоже патефончик,

Только я его не завожу..."

Всё началось с того, что я перестал доверять зеркалам. В один день они стали показывать не меня, а кого-то другого — человека с пустыми глазами, который повторял мои движения с секундной задержкой.

Потом исчезли книги. Не физически — их просто перестали замечать. «Преступление и наказание» в метро? Скучный букридер с рекламой крипты.

"«Идіотъ», чтобы не скучать в троллейбусе". Вы вообще вспомните, откуда этот мем начала 50-х?

Пластинка Петра Лещенко в комиссионке? Хлам для хипстеров, красящих волосы в цвет сепии.

Официально наша контора называется «Центр цифрового наследия», но даже коллеги не помнят, зачем нужны эти коробки с винилом на стеллажах.

Вчера Марьяна из отдела оцифровки спросила: «А Лещенко — это новый блогер, сын Лёвы? Хайповый ник».

Всплывает титр: "Память стала точечной. Люди помнят только то, что можно монетизировать."

Моё кредо — спасать обрывки. Сегодня это письмо Алексея Толстого жене, купленное на аукционе за три зарплаты. «Катя, в Крыму пахнет морем и революцией...» — а на обороте рецепт гранатового ликёра.

Когда я прочитал его вслух на поэтическом вечере, парень в очках VR усмехнулся: «Крутой промт для нейросети!».

Титр: "Если нельзя скачать за 3 секунды — этого не существует."

Всё изменилось, когда я нашёл патефон. На чердаке дома, который шёл под снос, между керосиновой лампой и потрёпанным томом «Хождения по мукам» лежал ящик с граммофонными записями.

Иголка коснулась пластинки — и полился «Чубчик». Голос Петра Константиновича обвил комнату, как дым от папиросы.

— Выключите этот трэш! — соседка-тиктокерша стучала в стену. — У меня эфир через пять минут!

Но я уже не слышал её. На пластинке, поверх треска, кто-то говорил: «Ищи нас за занавесом...»

Титр: "Забытые артефакты — порталы."

Занавес оказался в старом кинотеатре, который год как превратили в коворкинг. Между стендами с крипто-стартапами я разглядел бархатную штору с выцветшими звёздами. За ней — комната, похожая на декорации к «Солярису».

Полки до потолка, а на них:

— Сценарий Мейерхольда с пометками «запрещено».

— Стихи Гумилёва, написанные на обёртке от чая в лагере.

— Дневник Шаляпина с рецептом «Как петь, когда болит горло».

И они. Те, кого стёрли.

— Ты опоздал на 70 лет, — женщина в платье с каретной распашкой поправляла пачку нот. — Мы звали того мальчика... как его... Цветаева писала ему письма.

— Пастернака? — попробовал угадать я.

— Нет, он теперь помнит только текст о «Свезале». Или это «Икеа»?

Титр: "У литературы нет иммунитета к амнезии."

Они объяснили, что есть вирус. Не биологический — меметический. Он съедает память, оставляя только то, что можно упаковать в сторис.

— Но почему я...

— Потому что ты слушал настоящие голоса, — перебил мужчина с бородкой под Некрасова. — Не сжимал их в mp3.

Лечение оказалось простым: каждую ночь я включаю патефон в музее. Приходят старики, похожие на бомжей. Приползают тени актёров, чьи имена выжгли из афиш. Иногда — девушка с томиком Ахматовой, которая плачет, потому что не может вспомнить, чем кончается «Реквием».

Титр: "Память жива, пока живёт ритуал."

А сегодня ко мне заглянула та самая соседка. С камерой, конечно.

— Вау, это винтаж? — она навела объектив на патефон. — Мега-атмосферно для ролика про «олдскул лайфстайл»!

Я поставил «Синий платочек». Иголка заскользила, голос Клавдии Ивановны со старой Москалёвки затрепетал.

— Что это? — спросила она, уже набирая хештеги.

— Голос твоей прабабушки. Она пела это, провожая мужа на фронт.

Девушка опустила телефон. На секунду в её глазах блеснуло — не дно TikTok, а глубина.

— Странно... — прошептала она. — Как будто я...

Титр: "Иногда вирус лечится одной пластинкой."