Пантеон зверя

Лицо опухло от слёз и холодного дождя. Волосы слиплись в грязные пряди и липли к щекам, куртка тяжела от воды, и каждый шаг отдавался в коленях тупой болью. Двор спал — только старые фонари, мигая, заливали асфальт ржавым оранжевым светом, и где-то далеко, за домами, глухо рычали редкие машины.

Она шла быстро, короткими шагами, прижимая к себе ребёнка так крепко, будто кто-то мог вырвать его из рук прямо из темноты. Малыш спал. Тёплый, тяжёлый, с шарфом, сползшим на подбородок. Он сопел, доверчиво уткнувшись ей в плечо. Она боялась даже вздохнуть громче — вдруг проснётся, вдруг заплачет. Здесь нельзя шуметь. Нельзя, чтобы кто-то понял: она одна.

— Он не мог… — шептала она, не отдавая себе отчёта, говорит ли вслух или это трещит у неё в голове. — Не мог так поступить. Не мог…

Оглянулась. В подъездных окнах — ни одного движения, только редкие прямоугольники света. Ветра почти не было, но мокрые ветки у детской площадки всё равно поскрипывали — так, будто кто-то осторожно проводил ногтем по металлу.

Старая машина ждала у дальней кромки стоянки. Не место — дыру в асфальте, кривую линию разметки, которая давно ничего не значила. Капот блестел от дождя, словно чёрный камень. Она заметила, что кто-то опять бросил окурок прямо рядом с колесом — свежий, ещё светлый фильтр.

Дверь была приоткрыта. Не широко — будто кто-то заглядывал и передумал. Девушка остановилась так резко, что ребёнок чуть не соскользнул, и она поспешно подхватила его локтем, прижимая к груди сильнее.

Холод накрыл не с дождя — изнутри.

Тихо подтолкнула дверь. Та подалась с лёгким скрипом, будто её держали на привычке, а не на замке. В салоне пахло сыростью, старым пластиком и чем-то ещё — металлическим, резким, чужим. Она наклонилась, пытаясь увидеть заднее сиденье. Детское кресло стояло на месте, ремни висели ровно, неприкосновенно прямо.

Почему дверь открыта? — спросила она себя, и ответ не приходил.

Осторожно уложила малыша в кресло. Движения у неё были отточены: подогнуть, поправить ремень, чтобы не давил, прикрыть шарфом. Ребёнок даже не проснулся — только губы дрогнули, и он глубже вдохнул.

На секунду губы сами собой сложились в подобие улыбки — чисто от облегчения.

И только потом полезла в карман за ключами.

Пальцы нащупали мокрую подкладку. Пусто. Второй карман — пусто. Сумку она вывернула резко, не открывая до конца, чтобы не звякнуть молнией, — и внутри тоже ничего. На мгновение мозг отказался принимать этот факт.

Ключи остались. Где-то там. В квартире? В лифте? На полу подъезда?

В голове вспыхнуло мерзкое, липкое чувство: ты спешила, ты бежала, ты не проверила.

— Чёрт… — выдохнула она, и тут же прикусила язык. Нельзя. Нельзя шуметь.

Замерла, прислушиваясь. Тишина на стоянке была неправильной — густой и глухой. Ни шагов, ни голосов. Только капли стучали по крыше машины и где-то рядом, в темноте, ритмично тикал неисправный фонарь.

Она потянулась к двери водителя, чтобы открыть её и хотя бы сделать вид, что всё нормально. Рука дрожала, но она заставила себя двигаться спокойно — ощущая на себе невидимый, выжидающий взгляд.

Замок щёлкнул — слишком громко.

Её передёрнуло.

И в ту же секунду что-то ударило в стекло.

Не звонко, как камень. Не тупо, как кулак. А коротко — тук, будто ногтем по окну. И сразу же второй раз — чуть выше.

Девушка застыла. Руки сами собой поднялись к лицу, прикрыв рот, чтобы не вскрикнуть. Сердце ударило так сильно, что она почувствовала это в горле.

Голову повернула медленно, миллиметр за миллиметром.

Стекло было чистым — дождь смывал следы. Но на правой стороне, ближе к стойке, осталась тонкая вертикальная полоска, как от пальца, проведённого по мокрому. Не случайная капля. Слишком ровная.

Туда, где должна была быть причина, взгляд упёрся — и ничего. Темнота за фонарём была плотной, словно там стояла стена.

Шагнула назад — и под подошвой что-то хрустнуло. Окурок. Тот самый. Но теперь он был раздавлен, и под фильтром блеснуло маленькое металлическое кольцо — тонкое, будто от брелка. Она наклонилась, не понимая, зачем, и увидела на асфальте ещё одну деталь: след. Глубокий отпечаток протектора, свежий, с чётким рисунком. Не её. У неё подошва гладкая.

След шёл от тени между двумя машинами — и упирался прямо в её дверцу.

Подняла взгляд.

Показалось: воздух рядом с капотом чуть дрогнул, как от тепла. И на секунду — всего на секунду — проступил силуэт: не лицо, не фигура, а будто присутствие, более тёмное, чем остальная темнота.

Снова нащупала ручку двери и открыла её медленно, стараясь не щёлкнуть. Руки стали чужими.

Малыш спал. И именно это пугало больше всего: схватить его и рвануть нельзя — закричит. А если закричит — услышат.

Единственное, что пришло в голову: телефон. Экран мигнул, осветив пальцы и мокрую ткань рукава. Сеть — одна полоска. Аккумулятор — на красном.

Взгляд зацепился за время. 06:17.

До утра ещё далеко.

Номер хотелось набрать — любой, кто ответит. Но пальцы не слушались. В голове крутилась одна и та же сцена: как она выбегала из квартиры, как хлопнула дверь, как она прижимала ребёнка, как не оглянулась.

И ещё одна мысль — липкая, отвратительная:

Он знал, что ты выйдешь. Он знал, куда ты пойдёшь. Он ждал тут.

Снова — тук по стеклу. Не рядом, а дальше: глухо, с другого конца машины, будто кто-то коснулся стекла у заднего крыла — или даже у багажника. Как если бы кто-то обошёл её по кругу, не торопясь.

Голову сразу не повернула. Только медленно отступила, стараясь держать в поле зрения и салон, и тёмные силуэты вокруг. И именно тогда заметила на боковом стекле маленький след — как от капли, но слишком тёмный. Не вода. Что-то гуще. То, что не должно оказаться так высоко и так ровно.

Наклонилась ближе и увидела: на нижнем крае окна тонко, почти незаметно, был нацарапан знак. Треугольник, вытянутый одним углом вниз; внутри — ромб с кругом, будто глаз. Линии неровные, дрожащие, словно их выводили остриём ключа.

Мороз продрал до костей.

Потому что она уже видела этот знак.

Медленно подняла голову, глядя в чёрный просвет между машинами.

И поняла: на стоянке она не одна.

И вдруг тишина выровнялась. Не стала громче — наоборот, будто кто-то аккуратно убрал из неё лишние звуки. Как перед тем, как сделать последний шаг — шаг, которого не должно быть слышно. Шаг, после которого тишина становится настоящей.

***

— Кофе кто-нибудь принесёт?

Невысокий мужчина, почти лысый, с редким зачёсом набок, стоял под моросящим дождём в помятом сером пальто. Живот заметно выпирал, щёки обвисли, а синяки под глазами выдавали усталость и бессонницу. Из рукава торчал пучок подкладки, державшийся на честном слове. Он требовательно развёл руки в стороны, огляделся по сторонам с тем самым выражением, когда ждут ответа прямо сейчас.

Вокруг него сновали люди в разном, разношёрстном, стараясь укрыться от моросящего дождя. Кто-то, в таком же сером пальто, как у него; пара патрульных — в общем, все переминались с ноги на ногу, не понимая, что им тут делать. Кто-то держал над планшетом папку, будто это был зонт. Кто-то прикрывал рукой рацию от влаги. Кто-то курил, но сигарета гасла почти сразу, и человек злился, щёлкал зажигалкой снова и снова, будто это спасало от сырости и от всего, что здесь происходило.

Дождь был мелкий, настырный, как шёпот, который не отстанет, пока ты не оглянешься. Он садился на ресницы, влезал под воротники, делал асфальт чёрным и зеркально-блестящим. Фонари давали тусклый свет, и этот свет ложился на лица неправильно: у кого-то нос казался длиннее, у кого-то глаза — глубже. Даже лента ограждения, натянутая кое-как, смотрелась не яркой, а грязно-жёлтой, будто её тоже вымочили в этой осенней сырости.

Мужчина стоял на краю суеты и держал её одним взглядом. Он скользнул глазами по патрульным — взглядом цепким, суровым, который никак не совпадал с его неказистым видом, — и те быстро отвели глаза. Не потому что боялись — потому что знали: если он посмотрит дольше, найдёт, к чему прицепиться. А прицепится — начнёт снимать слой за слоем, пока не дойдёт до сути.

— Ну хоть ты, Никитин…

— А что я? Я улики собираю, Саныч, извини, не могу… — рядом присел на корточки щуплый парень лет двадцати пяти. Он держал пакет с чем-то пластиковым, шуршащим, и постоянно его поправлял, словно боялся уронить.
Саныч даже не повернул голову — только губы чуть дёрнулись.

— Вон стажёр бродит, его и проси.

— Никитин…

Никитин прикусил язык. Он уже понял: спорить тут — всё равно что кричать в бетонную стену. Только голос сорвёшь.

Саныч отвернулся, начал искать взглядом стажёра. Прислали из Москвы на прошлой неделе какого-то «молодого» — так он его называл, даже имя запоминать не стал. Всё давал ему простые поручения: «принеси–подай, иди, не мешай», а тот всё норовил впрыгнуть раньше батьки в пекло. Вот и впрыгнул: попал как раз на дело, теперь придётся, так сказать, обучать уму–разуму — отмазаться по–тихому не получится.

Саныч посмотрел туда, где люди толпились плотнее — возле чёрного «Форда». Машина стояла неровно, будто её бросили на тормозе и убежали. Лобовое стекло было мокрое, дворники замерли посередине хода — так и остановились, как чужие руки, застывшие в неоконченном жесте. Рядом мелькали белые перчатки, пакеты для вещдоков, вспышка камеры — короткая, неприятная, как нервный тик.

Из-за ленты доносились голоса — не слова, а обрывки: «время…», «пока не трогать…», «тут след…». Где-то в стороне бубнила рация, и этот звук казался живым, будто весь двор разговаривает сам с собой.

— Эй, молодой?!

Саныч попытался всмотреться в мельтешение фигур, найти того, кого приставили, — но тот был как шлюпка в море: то покажется, то снова скроется среди спин. То мелькнёт плечо в тёмной куртке, то шапка, то рука с блокнотом — и снова ничего.

Саныч сдвинул брови. Терпение у него было, но оно не любило, когда его испытывают.

— Так мне кто-то принесёт кофе или нет?! — прокричал он басом, и, похоже, только Никитин, копошащийся у его ног, едва улыбнулся в ответ.

Он шагнул вперёд, ближе к ленте, и окинул двор взглядом — уже не как рабочее пространство, а как место, где кто-то оставил след. Дождь лизал асфальт, смывая мелочи. Вода стекала по кузову машины, собиралась в капли на краю багажника и падала вниз — ровно, методично, будто это самое обычное утро и ничего не случилось.

И от этой «обычности» становилось хуже всего.

Потому что в таких дворах всегда есть кто-то, кто видел. Всегда есть окно, за которым шторка дрогнула. Всегда есть подъезд, где кто-то задержал дыхание. И всегда есть тот, кто сделал это — и теперь сидит в сухом тепле, слушая дождь, своё лучшее алиби.

Саныч провёл языком по губам, смахнул воду с лица тыльной стороной ладони и бросил в пространство снова:

— Кофе.

— Вот, возьмите… — голос прозвучал тише, чем нужно, и какой-то неуверенный, будто его владелец заранее извинялся за то, что существует в этом холодном, мокром мире.

Саныч дёрнул головой на звук. Не сразу повернулся — сначала только глазами, цепко, по-привычному. Потом сделал шаг назад, чтобы разглядеть, кто лезет под руку в самый неподходящий момент.

— О… Тань, ты что ли?

Перед ним стояла хрупкая женщина в промокшей куртке. Волосы прилипли к вискам, щёки побелели от холода, на ресницах дрожали капли. В руках она держала пластиковый стаканчик: крышка была чуть приоткрыта, оттуда валил пар, и простой, дежурный запах кофе вдруг стал самым живым и настоящим во всём дворе.

— Да, вот, Владимир Александрович, возьмите.

Она протянула стакан осторожно, двумя пальцами, будто боялась пролить и испортить ему настроение окончательно. Саныч взял его так же осторожно, за самую середину, почувствовав мгновенное тепло сквозь тонкий пластик.

Отхлебнул, зажмурился и прошептал сквозь пар:

— Что у нас? Введи в курс.

После первого глотка его лицо на секунду смягчилось — не стало добрее, а просто затихло, ушло в себя. Кофе был обжигающе горячий, и это ощущение резко, почти грубо выбивалось из общей леденящей сырости. Морось оседала на плечах, на металле машин, а у него во рту было тепло — единственное нормальное чувство за последние… сколько там, часов?

Таня вдохнула и заговорила, как докладывают — быстро, по пунктам, чтобы голос не дрогнул.

— Труп женщины. Примерно двадцать пять — тридцать лет. Обнаружен возле машины. Жильцом… мужчиной, который утром выходил на работу. Смерть наступила приблизительно между шестью и семью утра.

— Свежак…

Сказал так, что не поймёшь — то ли про кофе, то ли про труп, то ли про то, что день начинается с подобной дряни. Таня не отреагировала. Продолжила, глядя не на него, а куда-то мимо — туда, где эксперты копошились у машины под импровизированными навесами.

— Есть важная деталь, — Таня вдохнула и заговорила ровно, как по протоколу. — Смертельное ранение в область шеи. Очень точное.

Саныч на мгновение замер. Глоток будто встал комом. Он опустил стакан, чтобы пар не бил в глаза. Взгляд стал острым, узким.

— Крови на месте… почти нет. Лишь несколько капель на лобовом стекле. Эксперты берут пробы, но говорят: предварительно — кровь не её.
Саныч даже не сразу осознал.

— Совсем нет? Ни луж, ни брызг?

— Совсем.

Он выдохнул коротко, резко, как человек, которому только что сообщили нечто абсурдное.

Таня молчала. Не потому что не знала — потому что любой ответ звучал бы одинаково чудовищно. Саныч молча посмотрел на машину так, будто она сейчас должна была заговорить.

— А где мой стажёр? — рявкнул он внезапно, обернувшись к стоянке. — Эй, молодой?!

Он крикнул в сторону толпы — туда, где мелькали куртки, перчатки, штативы. В ответ — лишь шёпот дождя по крыше и чей-то далёкий голос в эфире. Никто не отозвался.

Таня сглотнула и, словно боялась, что он догадается сам, выдавила следующее — сухим, казённым тоном, на который только была способна.

— Ещё один момент… Предварительно, в машине был ребёнок. Саныч повернул голову так резко, что хрустнула шея.

— Ребёнок? — переспросил он. — А почему «был»?

Слово «был» зацепило его, впилось, как крюк. Он развернулся к Тане всем корпусом, и в глазах вспыхнуло то самое — холодное, сфокусированное, отчего у других следователей ёкало внутри. Потому что когда у Саныча такой взгляд — он уже видит цепочку, а она ведёт туда, куда лучше бы не заглядывать.
— Есть косвенные признаки. На заднем сиденье — чек от покупки подгузников, упаковка влажных салфеток. Детское кресло, ремни перекручены, как будто его снимали второпях. На коврике сзади — крошки и липкое пятно, похожее на сок, и тонкий светлый волосок, не взрослый: мягкий, пушистый.

— Следы? Отпечатки?

— Пока ничего. Но… — Таня замялась, подбирая слова. — На переднем пассажирском сиденье лежит шарф. Женский. Сложен неестественно аккуратно. Похоже, его сняли уже после… убийства.

— Муж?

— По документам замужем и живет на этой улице третий дом, вон за той площадкой.

Саныч перевёл взгляд с «Форда» на девятиэтажный дом.

— Мужа проверить в первую очередь.

— Уже занимаемся.

— Что по жильцам?

— Ничего существенного. Опрашиваем, но пока глухо. Как всегда.

— Как всегда, — безэмоционально повторил он.

Он допил кофе одним долгим глотком, будто это была не жидкость, а необходимая процедура. Потом протянул Тане пустой, смятый стаканчик.

— Ладно. Пойду смотреть. Вот, возьми. Спасибо, Таня, выручила.

Она взяла стакан. Её пальцы покраснели от холода, и пластик тихо скрипнул.

Саныч резко отвернулся и рявкнул снова, уже в самую гущу, в дождь, в сторону чёрной машины:

— Молодой!

И пошёл — к этой мокрой «морде» автомобиля, возле которой копошились люди, пытаясь вытянуть из молчаливого железа ответ, который оно отдавать не хотело.