Паранджа для голого короля

Вот все кричат: Трамп, Трамп.

Ну и что, что Трамп?

Даже Волшебная Бутылка говорила: Трамп! В смысле, Тринк! Короче, выпей и козырем ходи.

Ну, а если не орать и посмотреть? Что он такого делает?

Почему демократы всего мира готовы слиться в митинге одном? За что он их так чувствительно зацепил?

И вообще, что они такое, эти демократы? Что за иголки у них в яйцах?

Проще говоря, в чем суть модели большой либеральной (и/или демократической) суггестии? Я говорю о той идеологической парадигме, которая сделала нормой политкорректность и прочий DEI-рэкет.

И сопровождающий вопрос — чем эта модель отличается от не менее мощной большой советской/совковой суггестии?

Прежде всего, у них есть общие черты. Они фальшивы. И сами это прекрасно понимают.

Как же устроена эта осознаваемая фальшь?

Несложно ответить.

Нормальная, природная конструкция — пирамида. В известной исторической традиции наиболее аутентично воплощена в феодализме.

Человеческое сознание — хоть коллективное, хоть индивидуальное (у большинства животных так же) — не в состоянии бесперерывно соблюдать пирамидальную иерархичность: сорвется. В безумие, в агрессуху, в болезнь. Поэтому в природе существуют гон и карнавалы. Чудесное весеннее время, когда животные и крестьяне меряются статусами и понову делят территорию. А горожане играют в переворот пирамиды. И ставят на вершину максимального аутсайдера — нищего, юродивого, любого, короче, маргинала.

Но праздник быстро кончается и нормальная иерархия опять расставляет все по местам.

Советская традиция формально утвердила принцип карнавала в качестве доминантного структурообразующего фактора: «кто был ничем» и тому подобное. Но самая сущность государственности требовала установления вертикали и не могла позволить базису пользоваться идеологемами надстройки. А поскольку кроме феодализма и общинности никаких других способов организации вертикальных структурных связей мы не практиковали, то ими и воспользовались.

Так, после гражданской войны советы и исполкомы довольно быстро сделались фикцией, поскольку однопартийность и партдисциплина превратили их в простые трансляторы. Утрирую, конечно, но не сильно. Потому что «фракционная борьба», которая вроде как тянулась до середины 30-х, была так решительно использована в качестве способа взращивания инфраструктуры инквизиции, что к финалу 30-х, припевая «плохо кланяешься ты, Никаноровна», инквизиция успела провести несколько сеансов саморазоблачения перед партией с последующей самозачисткой.

В советском обществе формальная бюрократическая иерархия регулировалась идеологическим конвертором. При этом внутри самого регулятора велась ожесточенная селекция и аппроксимация. Вплоть до окончательной прокрустинации. Но поскольку отменить основополагающий принцип инвертированной пирамиды регулятор не мог, ему приходилось постоянно изобретать все новые лекала и оснастки, которые и не давали бы базовому принципу опроститься сверх меры, и позволяли бы так его приспосабливать, чтобы оправдывать новые витки конкурентной борьбы.

Надо принять во внимание еще одно обстоятельство. Коммунистическая модель мира, по сути, есть развитие христианской. Точнее сказать, она есть ее финальное исполнение. Такое вот эгалите, фратерните и либерте, которое прям-щас наступит после последней битвы и последнего суда. Однако советская власть очень быстро показала гражданам, что хер они угадали, и коммунизм стремительно уплыл в неизбежную даль, где и затаился, рядышком с царством божиим. Так что уже в 30-е годы основная масса советских граждан страдала синдромом отмены. Два раза. И господь обломал, и марксизьма туда же.

Но ведь свято место не может быть пусто — просто в силу законов природы и теории систем. Поэтому там обосновалась вера в то, что все-таки есть неизменно и неуклонно. Сиречь, в репрессивный аппарат. Вера, надо признать, очень суеверная, потому как истеричная.

Хуже всего, повторим, приходилось самим репрессионариям — они постоянно балансировали между почти что искренней верой в самих себя (как олицетворения) и неверием даже в главнаркома. Короче, биполярочка.

Таким образом, Софья Власьевна выстроила дополнительную пирамиду неврозов, где одной из основных ценностей стала предельная искренность самого лютого фарисейства. Ясно дело, что на это совсем не все и далеко не всегда были способны, оттого оркестр страшно фальшивил, хотя порой забывался и играл в лад. Впрочем, к 70-м фальшь стала доминантой. И тоникой заодно.

Англо-саксонская империя формировалась вокруг кальвинизма и вильгельмианского парламента, поэтому базовыми принципами для нее были предопределенность (тайная, открываемая через институт избранничества — внучатый племянник мессианства), спасение души через бизнес и жесточайший прагматизм. «Нет привязанностей, только интересы», где «интерес» это прибыль.

Все шло неплохо, но отравленное семя утилитаризма-консьюмеризма, которое заронил Бентам, проросло, украсилось тезисами о гуманитарной ценности отдельно взятого гуманоида и расцвело в первой трети XX века. Циничная обрезка и селекция, которую провели американская депрессия и обе мировые войны, позволили в конце 40-х привить к этому волшебному растению идею прав бесправного человека, и вот они превратились в товар. Да собственно, занавес уже можно было опускать — триффид Бентама созрел и, потренировавшись на «перемещенных лицах» был готов переваривать все, что угодно.

Разница между пуританским пониманием прагматизма и бентамовской моделью как будто не очень выразительна, но она радикальна: кальвинистский протестантизм, приведший к промреволюции, производителен. Он нацелен на обустройство и упрочение божьего мира, на изготовление вещей. Бентамовская модель идет дальше и ориентируется на монетизацию любого «продакшена». И когда в этот конвертор попадают права бесправных (беженцев, женщин, детей, негров, инвалидов, сумасшедших и т. п.), они так же получают ценник. И вот в 40-е годы над конвертором начинают воздвигаться не просто инфраструктура, не просто институты и департаменты, а целые отрасли. Да, массовое производство запустили только в 90-е, но официальная обкатка началась почти сразу после второй мировой.

Фактически, англо-саксы сделали то же, что и большевики, только немного позже: они поставили карнавальную модель на постоянную работу. Разница между нами в том, что они использовали ее как бизнес и вмонтировали в мировую экономику, срастив заодно с финансовой пирамидой. А Советы рассматривали ее как универсальную упаковку, в которую заворачивали все на свете — и морально-этические нормы, и внешнюю политику, и промпроизводство, и искусство.

Естественная эволюция англо-саксонского конвертора привела к тому, что сырье стало не просто требовать долю в прибыли, а масштабировало эти требования и сделало из соблюдения прав сырья на доходы от продажи продукта отдельный бизнес, который (по типу советской модели) захотел сделаться упаковкой для всего.

Старая Европа и особенно большая евробюрократия приняли эту оруэлловщину не то что безропотно, а даже с каким-то чавкающим восторгом, и стали столь усердно самозомбироваться, что почти догнали американцев. Когда две эти лживые и пафосные физиономии разглядели себя в отражениях, даже им, кажется, стало слегка не по себе.

И тут натуралы взбунтовались. Они как сумасшедшие стали тыкать пальцем в естественную природу и кричать, что в основе жизни лежат простые вещи, которые можно назвать простыми словами. Добро и зло, сила и право, выгода и убытки. Мама и папа, наконец.

Трамп с его наивными лозунгами «Король голый! и мы все голые!» и «Давайте сами сошьем себе штаны!» — символ антиэволюции. Его откат от насквозь лживого постмодернистского постконсьюмеризма более чем нормален и потому понятен миллионам. Но логика эволюции против него. После Леонардо неизбежно следует Пармиджанино, Модильяни, Дали и далее. Фарш, как известно, невозможно.