Парторг 3

Вернувшись в управление треста, я пошел в наш архив-библиотеку и взял у Анны Николаевны полный комплект учебников и всяких пособий за 8-10 класс. Время летит неумолимо, и надо уже решать проблему получения официального полного среднего, а затем высшего образования.

Анна Николаевна молча подобрала нужные книги, аккуратно выкладывая их на стол.

— Георгий Васильевич, вы уверены, что справитесь с таким объемом? — не выдержав, удивленно спросила она. — Это же три года программы разом.

— Посмотрим, Анна Николаевна, — ответил я, перелистывая учебник геометрии. — Хотя бы попробую оценить свои силы.

В Блиндажном в ближайшее время в одном из уже восстановленных зданий откроется целый воспитательно-образовательный комплекс: детский сад-ясли, семилетка и школа рабочей молодежи с двумя отделениями, вечерним и заочным. Заочное подразумевало раз в неделю от четырех до шести уроков для проведения консультаций и написания контрольных.

Открытие школы такого формата целиком заслуга Василия. Это по сути была первая заново построенная школа. Ей, конечно, далеко до того, что было до войны, когда большинство городских школ можно было сравнивать с дворцами. До войны в Сталинграде школы строились по специальным проектам, с просторными классами, актовыми залами, спортзалами.

В пострадавших районах уничтожены абсолютно все школы. И пока задача их восстановления не стоит, слишком много других приоритетов. Но, конечно, возвращающиеся на пепелища сталинградцы по собственной инициативе начали не восстанавливать школы, на это просто нет возможности, а в приспособленных помещениях организовывать обучение своих детей. В подвалах уцелевших домов, в землянках, даже в блиндажах учителя собирали детей и проводили занятия. И таких школ уже больше двух десятков, в которых пытаются учиться около четырех тысяч детей.

Апрельским Постановлением восстановление системы образования Сталинграда тоже обозначено как одно из важнейших направлений, но реально ничего не делается: нет сил и средств, страшный кадровый голод. Какая-то часть учителей ушла на фронт, многие просто, чтобы выжить, предпочитают работать где-то еще, где банально более увесистые продуктовые карточки. Например, на заводах и речникам, платили больше, давали усиленный паек. И пока восстановление школ это исключительно заслуги и инициатива родителей и немногочисленных учителей.

Я ни с кем до поры до времени своими мыслями по этому поводу не делился, но похоже, что надо конкретно браться и за это дело. Образование детей нельзя откладывать, иначе вырастет целое поколение неграмотных. А пока надо помочь Василию довести до ума его затею с первой школой в нашем Блиндажном. Главный вопрос, как оформить её учителей, чтобы у них были продовольственные карточки такие же, как у сотрудников нашего треста.

Эту задачу должен решить главный бухгалтер треста, пятидесятилетний Иван Иванович Карпов, внешне очень веселый и добродушный человек, никогда не унывающий, не имеющий привычки говорить на работе два слова «да» и «нет», а всегда отвечающий «посмотрим». Но он всегда зрил в корень и блестяще справлялся со всеми поручениями. С ним у меня сложились хорошие отношения, он относился ко мне с какой-то отеческой заботой, всегда готов был подсказать, помочь разобраться в хитросплетениях бухгалтерских проводок.

После поездки на опытную станцию я не чувствовал усталости, и раз выпал такой случай, то решил совместить приятное с полезным, полистать учебники для проверки своих знаний и отдохнуть.

Первое мне сделать удалось, и я остался доволен результатом. Пробелов в знаниях не было никаких, естественно, они у меня даже были намного больше практически по всем дисциплинам, и вполне можно рассматривать вариант сдачи экзаменов за среднюю школу экстерном. Алгебра, геометрия, физика, химия давались легко, я решал задачи из учебников практически не задумываясь. История, география и литература тоже не вызывали затруднений, хотя здесь требовалось освежить в памяти некоторые даты и детали. Надо подтянуть русский и немецкий.

С этой воодушевляющей мыслью я лег в постель и попытался тут же заснуть. Но не тут-то было. Сразу же пришла мысль, что заканчивается девятое мая сорок третьего. Ровно через два года должна прийти долгожданная Победа? А придет ли она девятого, или вдруг мне удастся изменить ход войны, и это произойдет раньше?

Я стал думать о том, что реально в моих силах. Да, возможно мне удастся ускорить возрождение Сталинграда, и на фронте на несколько сотен танков окажется больше. Но так ли это принципиально? Война выигрывается не отдельными танками, а общим промышленным потенциалом, моральным духом народа, правильными стратегическими решениями.

Вмешаться в ход каких-либо операций? Каких и как? Каким-то образом предотвратить локальную неудачу под Житомиром? Спасти Ватутина и Черняховского? Предупредить о провокации с Варшавским восстанием? Все эти события еще далеко впереди, но и какой я имею вес, чтобы меня вообще кто-то слушал в военных вопросах? Инвалид войны, инструктор горкома партии, какое мое слово будет иметь значение?

Никаких реальных возможностей для всего этого я пока не вижу, и после полутора часов мучений мне все-таки удалось заснуть. Сон был тревожным, обрывочным, снились какие-то странные картины, смесь прошлого и будущего.

Мой ночной сон оказался очень коротким. В начале пятого меня разбудил старший лейтенант Кошевой. Он стоял у моей постели, слегка покачивая меня за плечо.

— Товарищ Хабаров, Георгий Васильевич, проснитесь, — голос его звучал настойчиво, но без паники. — Вас срочно вызывает товарищ Чуянов.

Я резко открыл глаза, сразу же отбросив остатки сна. Срочный вызов в такое время ничего хорошего не обещал.

— Что случилось? — спросил я, садясь на постели.

— Не знаю, товарищ Хабаров. Мне сказали только, что срочно и что вы должны немедленно прибыть в кабинет первого.

В кабинете у первого секретаря обкома я был уже через пятнадцать минут. Сразу же с порога в лицо мне бросилось встревоженное лицо Чуянова, который тут же огорошил меня словами:

— Товарищ Хабаров, вас вызывают в Москву, в Государственный Комитет Обороны СССР, конкретно к товарищу Маленкову, — он говорил быстро, отрывисто, явно взволнованный. — Самолет через час. Вас будет сопровождать товарищ Воронин. И в вашем распоряжении полчаса на сборы.

У меня, конечно, пролетела мысль о возможности моего ареста, но я тут же отбросил её как полностью бредовую. Зачем так все обставлять, когда можно просто и буднично подойти вдвоем и предложить пройти, например, в машину. При арестах не устраивают таких церемоний с самолетами и высокопоставленными сопровождающими.

Тогда, внимание, вопрос! А что это все означает? Почему и с какой целью меня, простого инструктора горкома партии, по большому счету мелкую сошку, вызывают в Москву к самому товарищу Маленкову, члену ГКО СССР, кандидату в члены Политбюро ЦК ВКП(б), человеку выше которого в СССР только сам товарищ Сталин? И почему меня будет сопровождать целый комиссар государственной безопасности третьего ранга?

— Алексей Семенович, вы не знаете, в чем дело? — осторожно спросил я.

Чуянов покачал головой:

— Не знаю, Георгий Васильевич. Мне позвонили из Москвы. Сказали обеспечить ваш немедленный вылет. Больше ничего не сообщили.

Но поиздеваться над собой, пытаясь решить этот ребус, вполне можно будет и в самолете. А сейчас надо привести себя в порядок.

Какой же Андрей молодец, совсем еще юноша, а какая житейская мудрость. У него всегда с собой чистый комплект обмундирования для меня, а в кабинете нашего отдела, в отдельном шкафу за моим столом, висит моя идеально выглаженная новая офицерская форма, которую мне выдали, когда я получил старлея. На ней есть нашивки за ранения, а самое главное, свои ордена и медали, которые я перестал носить, чтобы элементарно где-нибудь не потерять.

Полчаса это тридцать минут, и бывало, что они казались вечностью. Но сейчас мне надо шевелиться, чтобы привести себя в относительный порядок. Как-то не хочется лететь в Москву чуть ли не в телогрейке, тем более на встречу с такими высокопоставленными лицами.

Поэтому я, насколько это для меня возможно, устремляюсь в медпункт, резонно рассчитывая, что они, работая круглосуточно, помогут мне. С санминимумом я, в принципе, справлюсь сам и даже смогу переодеться. Но вот есть одно но, мой протез. А здесь за полчаса мне управиться нереально.

Андрею, который уже тоже успел подняться и ожидает меня в приемной Чуянова, я тут же приказываю:

— Беги в медпункт, мне нужна их помощь. Через час я должен улететь в Москву.

— Понятно, — Андрей вскочил и бросился выполнять приказ.

Спал я, конечно, сняв протез, и когда меня разбудил Кошевой, одел его небрежно, естественно рассчитывая, что смогу попозже сделать это правильно. Но сейчас я не могу быстро идти, и вовремя подошедший старший лейтенант помогает мне добраться до медпункта.

— Опирайтесь на меня, товарищ Хабаров, — Кошевой подставил мне плечо. — Времени мало, надо поторопиться.

Медпункт, силами небольшой собственной бригады ремонтников завхоза партийного дома, при деятельном участии очень многих сотрудников, к первому мая основательно отремонтировали и расширили. Теперь у них есть полноценный санитарный блок с душевой и ванной. Даже удалось установить небольшой бойлер для горячей воды, роскошь по нынешним временам.

Уже хорошо знакомая мне фельдшер медпункта Мария Петровна, тетя Маша, которая практически днюет и ночует на работе, во всеоружии встречает меня и без каких-либо сентиментов командует:

— Так, Егор, быстро раздевайся и в душ. Сам справишься?

— Справлюсь, — я беру у Андрея опорные костыли и прошу его. — Принеси мундир и всё остальное.

— Уже бегу, Георгий Васильевич!

Пока я плескался в душе, наслаждаясь горячей водой и возможностью смыть с себя пот и усталость, Мария Петровна обработала мой протез спиртом и какой-то дезинфицирующей жидкостью. Когда я, чистенький, свежевыбритый, в чистом и свежем нательном белье, прихрамывая, вышел из душа, всё было готово для моего облачения в новый мундир.

Я посмотрел на большие настенные часы, всё отлично, у меня еще двенадцать минут.

— Быстро садись, — командует тетя Маша, — времени в обрез, а мне еще твою культю надо осмотреть.

Она быстро осматривает меня, профессиональным взглядом оценивая состояние культи, проверяя, нет ли потертостей или раздражения.

— Молодец, Егор, ухаживаешь за собой, — одобрительно кивает она. — Все чисто, без воспалений.

Тетя Маша тут же обрабатывает всё, что надо, спиртом и еще какой-то прозрачной жидкостью, очень приятно, но совершенно непонятно пахнущей. Ясно только, что в состав которой явно входит спирт.

Еще один взгляд на часы. Осталось девять минут. Андрей с тетей Машей помогают мне быстро справиться с протезом, аккуратно надевая его, затягивая ремни и проверяя плотность посадки.

— Вставай, — командует тетя Маша. — Проверяй.

Я встаю, делаю несколько шагов. Протез сидит идеально, никакого дискомфорта.

— Всё отлично. Андрей, давай мундир.

Андрей помогает мне одеться, застегивает пуговицы, расправил складки кителя и поправил ордена и медали..

Заключительный этап моего облачения, сапоги, вернее один сапог. Под этот мундир у меня отдельная пара, хромовые, хорошо начищенные. Правый уже на месте, я одеваю левый и поворачиваюсь к своим помощникам.

— Отлично, Георгий Васильевич, — Андрей показывает мне большой палец. — Настоящий командир Красной Армии!

— Да, Егорушка, всё хорошо, — тетя Маша оглядывает меня с головы до ног. — Иди, ни пуха, ни пера.

Тетя Маша всегда напоминала мне моего госпитального ангела-хранителя, такие же интонации, такая же забота, и даже какое-то внешнее сходство. Те же добрые глаза, та же привычка называть меня уменьшительным именем.

Я беру протянутую Андреем фуражку, трость, бросаю еще один взгляд на часы, осталось три минуты, и выхожу из медпункта.

Комиссар госбезопасности Воронин спокойно курит, ожидая меня возле машины. На нем китель без знаков различия, но в нем сразу же чувствуется человек, привыкший командовать. Выслушав мой рапорт, он окинул меня оценивающим взглядом с ног до головы и с нотками сожаления в голосе сказал:

— Наша Рабоче-Крестьянская Красная Армия в вашем лице, товарищ старший лейтенант, потеряла очень хорошего и перспективного командира. Садитесь, — он показал на распахнутую заднюю дверь своей «эмки». — Нам пора ехать.

Машина тронулась с места, набирая скорость. За окном мелькали разрушенные здания Сталинграда, медленно розовеющие в лучах наступающего рассвета.

Самолет был готов к взлету. Воронин нетерпеливым взмахом руки остановил летчика, намеревавшегося отдать рапорт, подождал, он поднимется на борт воздушного судна, повернулся ко мне и скомандовал:

— Поднимайся, я за тобой.

Подниматься в самолет надо по приставной лесенке, возле которой стоит еще один член экипажа, скорее всего бортмеханик в кожаной куртке и шлеме. Он поднимается последним, заносит за собой лесенку, закрывает входную дверь и быстро проходит в кабину.

В салоне на восемь мест еще трое: один в форме с погонами капитана, вероятно адъютант Воронина, и еще двое в гражданке, молчаливые мужчины средних лет с непроницаемыми лицами. Мне этот самолет совершенно незнаком, знаю только, что это ЛИ-2, и видел, что у него два мотора. Похоже, что в хвостовой части что-то наподобие грузового отсека.

По какой-то причине дверь в кабину остается приоткрытой, и пока я усаживаюсь в кресло у окна по левому борту, командир самолета по радио запрашивает разрешение на запуск. Голос его звучит спокойно, профессионально. Получив разрешение, он командует:

— Бортмеханик, запускай.

Сначала запускается левый мотор, мне это хорошо видно, винт начинает медленно проворачиваться, затем набирает обороты, а потом и правый. Звук нарастает, салон наполняется ровным гулом работающих двигателей.

Кто-то стоит слева впереди, мне его хорошо видно. Вероятно, это один из выпускающих техников, который контролирует процесс запуска. Слегка «прокашлявшись» и выпустив клубы светлого дыма при запуске, через минуту моторы нашего Ли-2 уже устойчиво работают на малом газу.

Несколько минут идет прогрев двигателей. Но вот выпускающий техник уходит, отдает какой-то знак рукой, и тут же экипаж запрашивает разрешение выруливать на ВПП. Разрешение получено, увеличивается режим двигателям, и наш Ли-2, поскрипывая тормозами и слегка покачиваясь на неровностях, медленно и важно рулит к взлетной полосе.

Мы взлетаем с аэродрома Гумрак. Его бетонная ВПП была построена в начале сорок второго, потом на нем что-то делали немцы в надежде использовать его для создания воздушного моста после своего окружения. На нем, кстати, одно время был штаб Паулюса.

Наши разнесли его почти в хлам во время боев, но восстановительные работы начались сразу же после капитуляции, и хотя до окончания работ еще далеко, непосредственно сама ВПП уже используется, особенно после сильных дождей, когда с грунтовых полос становится практически невозможно взлетать. А накануне, как раз, прошли сильные весенние ливни.

Рулежка еще очень короткая. Левым разворотом самолет выруливает на полосу и останавливается на осевой линии. Из кабины тут же раздается:

— Стопорю хвостовое колесо, — затем звучит команда. — Бортмеханик поочередно увеличить режим обоих двигателей, проверить работу на повышенных оборотах.

Самолет дрожит, напрягается, готовый сорваться с места.

Команды, конечно, отдает командир, а через какое-то время бортмеханик докладывает:

— Товарищ командир, всё нормально, параметры работающих двигателей в норме.

Дверь в кабину закрывается. Слышен звук отпускаемых тормозов, самолет начинает движение, двигатели начинают рокотать всё громче, и наш Ли-2, ощутимо приподняв хвост, бежит уже на двух колесах основного шасси, неуклонно набирая скорость. Бетонная полоса мелькает под нами всё быстрее, самолет трясет на стыках плит. Наконец, смягченные амортизаторами шасси толчки колес о стыки ВПП прекратились.

Мы в воздухе, это хорошо видно в иллюминатор. Земля начинает удаляться, разрушенный Сталинград расстилается внизу, и мы плавно начинаем набор высоты. Самолет делает плавный разворот, ложась на курс Москвы.