Пастораль и сплин

Остаться бы в этих краях на недельку-другую!

Вытащить удобный шезлонг на идеально подстриженный газон, сорвать душистый белый налив с накренившейся от тяжести ветки, усесться, блаженно вытянув бледные ноги, и восторженно созерцать раскинувшийся под палящим солнцем цветочный карнавал, ничуть не уступающий праздничным парадам в Рио-де-Жанейро.

Никаких соседей. Никакого шума. Никаких тревог.

Тишина и спокойствие.

Спокойствие и тишина.

В глубине сада, за сетчатой занавеской, хлопочущая старушка-кухня настойчиво призывает к обеду запахом жареных карасей. Напротив неё мирно поскрипывает половицами грузный двухэтажный дед-дом – усталый старожил, взрастивший под своей могучей кровлей не одно поколение детишек. Его нефритовый парадный костюм уже давно поистрепался на солнце, а сам он погрузился в крепкий безмятежный сон и пробуждается лишь по холодным, промозглым вечерам, когда приходит пора с аппетитом уплетать берёзовые и сосновые дрова и с грустью вспоминать, как его впервые укутали на зиму свежим слоем краски, будто тёплым одеялом.

На заднем дворе возвышаются поликарбонатные теплицы с распахнутыми настежь дверьми и окошками, чтобы помидоры, огурцы и перцы случайно не задохнулись от неудержимого счастья. Каждый день настырный мальчишка-ветерок тянет за ветку красную девицу калину, дабы она хотя бы одним листком поглазела в открытую форточку на возмужавшего в тепличных условиях «вождя краснокожих». Однако капризная барышня не согласна срываться с места по такому ничтожному поводу, и мальчишка быстро выдыхается, обещая сосватать подружку в следующий раз.

Рядом с крохотным облупившимся крылечком, будто на лучезарных пляжах Брайтона, стройными рядами расположились и миролюбиво питаются солнцем династии белых и алых роз, крепко зацепившись колючими лапками за плетни, словно отдыхающие туристы – за бесхозные лежаки. И пока королевы цветов принимают умиротворяющие солнечные ванны, грозди мохнатых жужжащих верноподданных покорно собирают с их лепестков амброзию и нектар для своей собственной королевы, подарившей им несколько месяцев жизни в обмен на плодовитое долголетие.

Подле высокого жёлтого забора старый дядюшка дуб убаюкивает шелестом листвы переплетённых в объятиях молодожёнов – смородину и крыжовник. Любуясь их молодостью и безмятежностью, старая сентиментальная бочка стоит в сторонке и тихо плачет от переполняющих её чувств умиления и нежности и не может остановиться, пока кто-нибудь не придёт на помощь и не перекроет кран садового шланга. Неподалёку от бочки развесистые кусты красной и жёлтой малины со всех сторон обступили калитку, словно нарочно сговорились не отпускать хозяев с пустыми руками, пока те не начнут собирать их бархатистые плоды в плетёную корзинку. Наверное, их намерения рано или поздно увенчаются успехом, вот только самих хозяев что-то совсем не видать.

Около приземистого зелёного сарая, примыкающего к забору, уютно примостилась поленница, а напротив неё распластался трухлявый пень на сырой земле. Судя по щепкам, кто-то размахивал здесь топором, но, по-видимому, отвлёкся на запах жареной рыбы и немедленно оставил свой пост.

Между тем спелое солнце катится всё дальше и дальше по бесконечному небосводу и щекочет ноздри медовым запахом дыни.

Что ни говори, а хорошо на даче летом!

Тишина и спокойствие.

Спокойствие…

…и тишину внезапно прерывает отрывистый птичий возглас.

На грязный подоконник открытого настежь окна опускается чёрный дрозд. Поворачивает точёный клюв то в одну, то в другую сторону и угрожающе вращает чёрными глазищами с жёлтыми каёмками, словно затягивает в свои чернильные глубины маленькую тесную комнату.

Опрокинутое дверью кресло и вязаный свитер на мокром ковре.

Сдвинутый в сторону стол с разбросанными по полу георгинами.

Сорванный с обоев рисунок, на котором один забавный человечек держит за руку другого забавного человечка с длинными чёрными волосами.

Сброшенное с кровати на осколки и затоптанное грязными подошвами одеяло.

И высыпавшиеся из пододеяльника фантики от конфет «Буревестник».

Грозная птица спрыгивает с подоконника и перелетает на тёмную лестничную площадку.

Плотная выцветшая дверь в комнату напротив заперта. Разглядеть что-либо через крохотные мутные окошки не представляется возможным.

Скрипящие от страха деревянные ступеньки ведут мимо обшарпанных стен на холодный первый этаж.

Одна из ступенек вскрипывает громче остальных.

Похоже, что здесь не раз наступали на старую больную мозоль.

Тут и там разбросаны комья грязи с чьих-то ботинок.

На нижних ступеньках, с многочисленными закрытыми переломами, без признаков жизни и без какой-либо надежды на выздоровление, покоится свёрнутый в трубку ковёр, сброшенный кем-то с верхней площадки.

Это был дряхлый молчаливый затворник, из которого уже давно сыпался песок.

Чёрный дрозд перепрыгивает со ступеньки на ступеньку и оказывается в комнате на первом этаже.

Рядом со стылой открытой печью свалены в кучу дрова. Кто-то совсем недавно собирался покормить с кочерёжки спящего деда, и теперь он, раззявив рот, бессмысленно просит берёзовой каши, точно прожорливый рваный башмак.

Дрозд перепрыгивает густо пахнущие поленья и оказывается на закрытой веранде.

Посреди ковровой дорожки валяются разбитые очки в роговой оправе. Похожие на огромную паутину оконные трещины зловеще сверкают в холодных лучах уходящего солнца.

Комья грязи лежат около крохотного крылечка и уводят в сторону кухни и столовой.

Справа от крыльца, под распахнутым окном второго этажа, сломаны и раздавлены прекрасные кусты ухоженной сирени.

Свежий след шин около гаража красноречиво говорит, что недавно уехала машина.

И, похоже, не вернётся в это место уже никогда.

Чёрный дрозд расправляет крылья и взлетает с крылечка в сторону столовой.

Туда, где массивная сосновая дверь распахнута настежь.

На обеденном столе недоеденный суп. Еще тёплый. Напротив – яичница и пустая рюмка с несколькими каплями на дне. Слева – жареный карась на тарелке и разлившийся по столу корвалол из стеклянной бутылочки.

На полу – кусочек конфеты, выпавший из чьего-то кармана.

И ещё – грязный мятый рисунок, на котором забавный человечек копает лопатой землю в лесу для другого забавного человечка.

При виде рисунка чёрные глазищи дрозда начинают безумно вращаться. Дрозд в отчаянии хлопает крыльями, раскрывает клюв и произносит неистовую, пронзительную отповедь. И в этой страшной отповеди заключена вся боль, все страдания одинокой, измученной, сломленной птичьей души.

Чёрный дрозд снимается с места и улетает навсегда.

На полке, рядом с открытой коробкой конфет, стоит фотография в рамочке: опрятная бабушка в розовом платочке и очках в роговой оправе, улыбающаяся брюнетка лет тридцати и высокий светловолосый мужчина, обнимающий грубыми, трудовыми руками хохочущего годовалого карапуза.

На первый взгляд – счастливая, дружная семья.

Но если приглядеться, можно увидеть, что вместо добрых, смеющихся глаз у молодой женщины выжженные окурком чёрные дыры с жёлтыми ободками на фотобумаге…

***

В глубине сада, за сетчатой занавеской, радушная старушка-кухня продолжает рассеянно зазывать запахом жареных карасей. Неунывающий ветерок с мальчишеским оптимизмом по-прежнему тянет калину к открытой форточке. Старый добрый дед-дом что-то тихонько наскрипывает себе под нос, а под могучим дубом сопят обнявшиеся молодожёны крыжовник и смородина.

Всеми забытое и брошенное на произвол судьбы семейство беззаботно доживает последние отпущенные ему летние деньки.

Тишина и спокойствие.

Спокойствие и тишина.