Пат судьбы

Иван Прокофьевич в гроссмейстерах не значился. Просто любил шахматы. Точно ребёнок, заворожённый игрушками, этот взрослый мужчина мог безотрывно смотреть на пешки и ладьи: с толикой жадности, с тайным страхом потерять. Не раз бывало, приходил он домой после очередных шахматных баталий во дворе и, вместо того чтобы положить уставшую доску на полку, вытрясал из неё фигуры. Внутренностями из вспоротого брюха те сыпались на старый диван, складываясь в хаотичный рисунок.

Заботливыми руками Иван Прокофьевич собирал из сброда выстроившиеся для парада войска. После привычных скорых манипуляций каждая из фигур оказывалась на родимом поле, замирала в ожидании приказа. Посылать личный состав в атаку командующий не спешил. Стройные ряды завораживали, в них таилось необычайное успокоение. Глаз не оторвать от этой миниатюрной армии, даже если они и замылены за целый день пристальным изучением лиц и мёртвых предметов.

Так проходили многие вечера Ивана Прокофьевича. Не было у него больше радостей в жизни.

Бытовое существование одинокого меланхоличного человека не отличается разнообразием. Невзрачны были и дни Ивана Прокофьевича. Блеклым взором он стал одаривать мир после смерти жены. Её не стало шесть лет назад. Болезнь долго мучила измождённое бессмысленной борьбой тело женщины, перед тем как нанести последний удар.

Годы, проведённые с супругой, он вспоминал с теплотой. Одно мучило душу – понимал, что никогда не любил её. Взял эту и в молодости не наделённую красотой особу, дал ей свою фамилию не из-за страсти, а только потому, что она сама хотела быть с ним. И всегда была рядом, несмотря на все жизненные обстоятельства. Иван Прокофьевич привык к этой доброй женщине, как привыкают к стуку настенных часов, и с удовольствием принимал все её ласки и заботу.

Шло время, но великое чувство, из-за которого возносятся на крыльях счастья к небесам или страдают похуже первых христианских мучеников, так и не посетило сердце Ивана Прокофьевича.

Иногда нырял он в мутные воды прошлого и размышлял о принятых в молодости решениях. Может, не стоило спешить со свадьбой? Надо было дождаться ту самую? Глядишь, с любимой женщиной и жизнь показалась бы иной – полной, настоящей. Мальчишеские мысли. За них Иван Прокофьевич презирал себя, глупая сентиментальность быстро улетучивалась из поседевшей головы. Зрелому человеку незачем занимать себя подобными рассуждениями. Какой смысл ворошить былое? Как говорили в его кругах, бумагу уже не очистить, если подтёрся ей.

О сыне, как и о почившей супруге, он старался не думать. Единственный ребёнок давно живёт за границей, никакого дела до родителя ему нет. Иван Прокофьевич одно время держал с ним связь, звонил не только по праздникам. Голос родного на той стороне часто оказывался нерадостным и даже раздражённым, из трубки так и веяло холодом. Казалось, что ухо можно застудить. Однако больше страдало отцовское сердце Ивана Прокофьевича.

Недружелюбие отпрыска он списывал на тяжесть жизни иммигранта и проблемные отношения с невестой, которую тот увёз с родины на плечах вместе со всеми пожитками. Спустя несколько лет крайне болезненного общения с сыном у Ивана Прокофьевича просто закончились душевные силы набирать заученный номер. С той минуты потомок ни разу не проявил желания услышать предка.

Долго горевал Иван Прокофьевич, но и эта утрата со временем забылась, остывшим утюгом осталась покоиться на ровной поверхности совести. От тягостных мыслей о распавшейся семье избавляли работа и шахматы. Физической силой человека, стоявшего на пороге старости, он питал завод, а всей своей интеллектуальной мощью наводил шороху в партиях. При таком раскладе на печаль не оставалось ресурсов.

Были ли шахматы одной из многих прекрасных вещей, данных существованием, или временным удовлетворением в бездонной пустоте бытия – этого Иван Прокофьевич и сам не мог понять. Да и не пытался. Просто начинал партию и старался победить.

Одной из самых древних игр на базовом уровне он овладел благодаря отцу, но развивать полученные в раннем детстве навыки не стал. Поленился, отвлёкся. В шахматную секцию так и не заглянул, хотя родственники настаивали, пророчили будущее чуть ли не Карпова. Иван Прокофьевич свои способности не без оснований считал скромными. Понимал, что семья просто хотела для него лучшего, предлагала неокрепшему уму заманчивые сюжеты. Будучи подростком, он переключился на мототехнику. Рокот двухколесных зверей со стальными кишками захватил всё внимание. Тихие шахматы исчезли.

Возродить покрытое пылью времён увлечение помогли заводские товарищи. В обеденный перерыв, набившись в бытовку, они часто рубились в шахматы. Продолжали вечером после работы. Нередко такие собрания игроков сопровождались попойкой, особенно в выходные. Иван Прокофьевич не чурался водки. Держа рюмку одной рукой и передвигая фигуры другой, он чувствовал себя в своей стихии. Пил больше не для собственного удовлетворения, а чтобы уважить соперников.

Среди завсегдатаев турнира Иван Прокофьевич слыл чемпионом двора. Мало кто мог составить ему достойную конкуренцию на поле шахматной брани. Однако и он не был неуязвим. Если фаворит даже самую малость перебирал с живительным сорокаградусным напитком, начинались проблемы. Друзья знали это и щедро подливали лидеру первенства. Такая вот спортивная хитрость.

– Набить бы тебе морду, да только Заратустра не позволяет! – без всякой злобы грозился Иван Прокофьевич после поражения, пародируя именитого турецкоподданного на радость публике.

Стоит ли говорить, что не все в компании шахматистов были смиренными личностями. Случались во время игр и конфликты. Одна из таких разборок закончилось буйством самого нервного участника: крики, оскорбления, размашистые движения руками. Люди не пострадали, а вот фигурам досталось. Вызванный человеческой страстью катаклизм нанёс маленькому миру шахмат колоссальный урон.

Долго искали фигуры вокруг беседки, но найти все изрядно подвыпившие мужики так и не смогли. Кто-то подал идею скинуться и купить новые. Иван Прокофьевич посоветовал не торопиться. Покорно приняв на себя роль миссии-пророка, он тут же обрадовал товарищей благой вестью: дома у него есть ещё одна доска с полным комплектом.

Эти шахматы Иван Прокофьевич привёз со старой родительской дачи. Чуть затёртый, но всё ещё хранивший изящный облик деревянный набор лежал без дела многие годы. Теперь его можно было смело явить миру – но не сразу. Сначала буйный должен извиниться. Зачинщик ссоры покаялся и пообещал принести три пузыря в знак компенсации.

Первым винтажные советские шахматы оценил Гога Табатадзе – старый друг Ивана Прокофьевича. Грузин мало разбирался в ценных вещах, ему просто не терпелось скорее разыграть партию. Посиделок в беседке он ждал как никто другой. Дома его грызла скука, а в ухо шептала страшное тщета. Со спутницей жизни Гога давно развёлся, домашних питомцев не заводил, а телевизор его раздражал. Вот и оставалось каждое утро мечтать о скором наступлении вечера, вместе с которым приходят весёлые часы в кругу друзей.

Рваной раной на сердце Ивана Прокофьевича отозвался печальный факт – с появлением новых шахмат интерес товарищей к игре резко упал. Ни трезвый, ни пьяный ум не мог понять, в чём причина кризиса. Партии, сыгранные старым советским набором, не доводились до конца. Доску бросали задолго до эндшпиля. Даже Гога Табатадзе, который всегда первый рвался в бой, в итоге просто не доигрывал.

В кругу друзей разговорам о работе и машинах по неизвестной причине стали уделять больше внимания. Скоро к извечным темам добавился и женский теннис.

– Слышь, старпёры, вы бы лучше партейку разогнали, – однажды сказал разочарованный Иван Прокофьевич. – А не стоны и короткие юбки первых ракеток мира обсуждаете.

Слова его отскочили от стенки беседки и растворились в эфире. Это было последней каплей. Все дальнейшие собрания проходили уже без шахмат.

Неделю Иван Прокофьевич ходил сам не свой. На встречи с товарищами больше не являлся, после смены запирался дома и рассуждал о насущной проблеме. Куда пропал их интерес? Неужели набор так плох? Где теперь искать друзей по увлечению в этом проклятом мелком городишке? Голова отяжелела от вопросов. Мысленный груз едва умещался в черепной коробке Ивана Прокофьевича и порой вырывался наружу единственным доступным способом: в виде негодующих восклицаний вылетая изо рта.

Раритетные шахматы нравились Ивану Прокофьевичу больше прежних. Он с особым удовольствием, почти благоговейно, передвигал резные фигуры по полям. В одиночестве, среди запаха старого линолеума и невыбитого ковра. В этом дурмане улавливал звуки, доносившиеся от игральной доски: нервный шёпот пешек, ржание коней, треск ладей. Иван Прокофьевич был готов поклясться, что слышит, как шлют взаимные угрозы короли, и смеялся с выходок почтенных сквернословов.

Однажды в цеху к Ивану Прокофьевичу подошёл коллега, которого все на предприятии звали просто – Андреич. По слухам, испорченный веяниями перестройки, он стыдился своего имени Маркс. Чтобы лишний раз не тревожить тонкую натуру Андреича, друзья попытались переименовать его в Макса. Искусственная подделка не прижилась и в народе закрепилось лишь отчество этого робкого токаря.

Андреич попросил явиться сегодня во двор. Не просто так – с шахматами. Иван Прокофьевич закивал, не скрывая радости, и пообещал прийти. Лучшего шанса вернуть посиделки в беседке – с фигурами, с шутками, с вечерним светом – могло и не быть.

В мир шахмат Андреич сбегал от бытовых ужасов. На его квадратных метрах практически изо дня в день происходили пугающие события, которые, собрав в одну историю, можно было озаглавить: “Изгнание личности из человека”. Своеобразным экзорцистом выступала жена Андреича – титан в халате. Попасть под её руки-молоты значило угодить под самосвал. Она часто устраивала скандалы, упрекала мужа в безынициативности и пофигизме.

Женщина с солидным крупом, которому позавидовала бы даже лошадь, гневалась из-за старого ремонта в квартире, необустроенной дачи и других, как ей казалось, жизненно важных моментов. Претензии она высказывала грубо, проходясь по Андреичу от пят до макушки. Если бы во время очередной вспышки в её руках оказалась шашка, она бы в два счёта отсекла конечности щуплого супруга.

Стоически переносил Андреич все глумления над своим мужским естеством. Вопли, летящие из форточки, разносились по двору. Некоторые после подобных взбучек постеснялись бы показываться на людях, выждали бы день-другой, пока пыль не уляжется. Но он был не из таких. Андреич думал, что все семьи так живут. Ничего особенного нет, все его поймут.

Мужики только делали вид, что понимали, сочувствовали на словах, не душой. Когда Андреич оказывался вне компании, начинался смех. Все поражались, как он позволяет так с собой обращаться. При этом никто из них не осмелился бы противостоять жене Андреича.

К назначенному часу инициатор встречи не явился. Иван Прокофьевич и остальные, уже уютно разместившиеся в беседке, отлично понимали причину задержки. Когда крики в квартире №96 стихли, все обратили взор к обклеенной рекламным мусором двери подъезда, из которой с минуты на минуту должен был выйти Андреич. Ожидания друзей он не обманул. Оттолкнувшись от порога, прибыл к месту сбора бледный, растрёпанный, будто только что прошёл сквозь смерч.

Иван Прокофьевич пожал руку сопернику и разыграл сицилианскую защиту за чёрных. Агрессивно, с голодом в пальцах. И ему, и зрителям хотелось напряженной партии. Андреич сопротивлялся, как мог. В какой-то момент даже разгорячился и тогда бледность сошла с его лица, но всё же уступил. Поджав губы, проигравший высказал надежду на скорый реванш. Домой он побрёл нехотя, как на расстрел, точно наслаждался каждым сделанным шагом перед неминуемой гибелью.

Ненастье в тот поздний вечер не передавали, но Андреич знал: дома ждёт гроза. Никакой прогноз можно было не смотреть, он чувствовал её приближение кожей. Ближе к ночи Андреич умер от сердечного приступа. Друзья, оставшиеся на бренной земле, не сомневались – всё из-за очередного скандала.

“Был человек… и нет человека,” – без лишних философствований думал Иван Прокофьевич, когда покойника предавали земле. Тут же крестился, как это делали остальные. Он не верил в православного бога, да и в любого другого, но неизменно осенял себя крестным знамением, потому что боялся не потустороннего суда, а осуждения присутствующих.

Водка на похоронах не лезла в горло Ивану Прокофьевичу. Приходилось сидеть, уставившись в одну точку и напевать про себя:

На всех солнце светит, на меня уж нет.

Я лежу во гробе, мне не виден свет.

Мне не давит крышка, не теснит доска.

Скорби все умолкли, отошла тоска.

В один момент, когда Иван Прокофьевич подносил ко рту вилку с селёдкой, нахлынули воспоминания о последней игре с Андреичем. Точнее, её финал. Поверженный смотрел на него опустевшим, безжизненным взглядом. Без всякого обвинения. Тогда Иван Прокофьевич не обратил на мертвецкие глаза внимание, а теперь отчётливо наблюдал их перед собой. И как ни встряхивал головой, видение не проходило. Мысли невольно унесли назад – в утренний час, когда он оказался в квартире покойного.

Андреич лежал в гробу посреди комнаты. Слабый солнечный свет лился сквозь белую узорчатую занавеску на его высохшее лицо. Иван Прокофьевич заметил, что оно стало каким-то заострённым, но больше поразило, что глаза умершего не закрывались. Иногда кто-то опускал своевольные веки, но Андреич, при жизни не проявлявший особой упёртости, гнул свою линию и подглядывал за миром, в который никогда уже не вернётся.

Иван Прокофьевич с ужасом осознал: глаза усопшего Андреича были точно такими же, как и после поражения в последней партии. Порожние, не выражающие ни боли, ни гнева. Лишь тоску обречённого вечно скитаться по враждебной ледяной пустыне.

Когда вместительный катафалк увёз тело Андреича на кладбище, а крепкие парни в белых рубашках поместили его в яму и засыпали землёй, двор замолк. Траурная неделя без посиделок тянулась как год. Потом мужики вновь стали собираться. Заглянул к ним и Иван Прокофьевич, который надеялся, что интерес к шахматам возродится. И не прогадал. Гога Табатадзе, закуривший и раздобревший, предложил сыграть.

По стартовому натиску слесаря с грузинскими корнями было заметно, как он соскучился. Играл с жаром, будто хотел наверстать все пропущенные партии. Иван Прокофьевич, напротив, был спокоен. Он обратил нетерпение соперника себе на пользу: выжидал, подставлял, заманивал. В итоге без особого напряжения мысли сокрушил Гогу.

– Тебе только в нарды играть! – на радостях выдал победитель.

Гога Табатадзе вмиг посуровел. Лицо его исказила невероятная гримаса, какую не сыщешь и в “Маски-шоу”. Если бы рядом оказался случайный прохожий и бросил взгляд на концентрацию злобы под седой чёлкой грузина, то решил бы: случилось страшное. Но то было лишь поражение в партии и подкол товарища.

– Да пошёл ты, гнида! – взревел Гога, и бросил окурок в грудь обидчику.

Доброму по натуре Ивану Прокофьевичу стало стыдно за сказанное. На губах, ранее послуживших плацдармом для оскорбительной фразы, уже были готовы иные слова: “Это же просто шутка!” Но извиниться он не успел. Гога Табатадзе быстрой походкой направился в сторону дома. За ним в свои бетонные квадраты молча разбрелись остальные.

Ночью Иван Прокофьевич во сне опять увидел глаза мертвеца. На этот раз взгляд, ледяной и неподвижный, из тьмы на него направил Гога Табатадзе. Обезображенное яростью лицо и белки, затянутые тонкой, как на варёном яйце, плёнкой – контраст был особенно пугающим.

Иван Прокофьевич вскочил от воя сирены. За задёрнутыми шторами переливались синие огни. Он выглянул на улицу и оцепенел – горела квартира в соседнем доме. Нескольких секунд хватило, чтобы осознать страшное событие. Языки пламени и густой дым, отчётливо видневшийся на освещённых пожарными маячками серых стенах хрущёвки, выбивались из окон Гоги. Сон моментально улетучился.

Долго сражались с пожаром огнеборцы. Когда спасатели потушили пламя, в квартире среди чёрных стен они нашли тело. Обугленное, скорченное, почти неузнаваемое. Гога Табатадзе. Позже скажут, что грузина, как и тысячи других любителей табака, погубило курение в постели.

Вновь Иван Прокофьевич скорбел у разверстой могилы, вновь ему предстояло навсегда проститься с дорогим человеком. С ним опрокинул он сотни рюмок и тысячу раз обсудил несправедливость мира, ему советом и делом помогал на баррикадах жизни, не ожидая награды. Иван Прокофьевич вспомнил, как много лет назад выручил друга во время переезда. Теперь Гога не мог рассказать, как ему на новом месте. Оказавшись в земле, Иван Прокофьевич тоже бы не стал делиться новостями. Если всё хорошо, зачем хвастаться? А если плохо, для чего ныть и жаловаться?

После похорон Иван Прокофьевич много пил. Корил себя за несдержанность, за слова, и в один день даже пытался вырвать язык. Гибкий и скользкий враг крепко держался за родимое место в пропитанном алкоголем логове. Когда боль стала невыносимой, пришлось отказаться от самоистязания. С семейной фотографии на происходящее недоумённо смотрели родственники.

Так бы и просиживал вечера хмельной Иван Прокофьевич, подперев голову руками, если бы не внезапное открытие, в которое он сам долго не мог поверить. Топором обрушилась мысль, что между гибелью Андреича и Гоги есть связь. Связь нелепая, почти суеверная, но в то же время пугающая. Оба проиграли – и вскоре умерли. Сперва это рассмешило, но чем громче Иван Прокофьевич гоготал, тем отчётливее понимал – здесь есть закономерность.

Прозрение пришло за рюмкой водки. На трезвую голову Иван Прокофьевич все ещё раз обдумал и пришёл к тому же выводу – шахматы сделали своё чёрное дело. Свидетелем мистики он никогда не был, в чудеса не верил, но сейчас не сомневался – что-то тёмное, незримое, прошло по доске. И теперь его друзья мертвы.

Иван Прокофьевич почувствовал себя жалким и беспомощным перед дьявольским творением. Захотелось спрятаться, свернуться калачиком и никогда к нему не прикасаться. Однако мужское всё-таки возобладало. Он долго сидел в кресле, глядя на шахматы, потом рванулся к доске и резким движением сбросил её со стола. На душе стало скверно, будто ударил родного человека. Пока собирал по комнате фигуры, чувство вины чуть не съело заживо.

Оставалось одно – проверить ужасную теорию на практике. Третью смерть соперника после поражения уже не спишешь на совпадение. Почему-то цифру три Иван Прокофьевич наделял особыми свойствами, наверняка в его атеистической сущности говорила православная традиция, связанная со святой троицей. На проведение эксперимента не хватало духу. Нужно было найти того, кто станет подопытной крысой, а обрекать человека на гибель он не собирался. До определённого момента.

Сам того не зная, добровольцем для эксперимента вызвался генеральный директор завода. Ровесник Ивана Прокофьевича, едва помещающийся в пиджак, проявил свойственную с пелёнок наглость и задумал привлечь подчинённых к работам в своём частном доме. Всё делалось по уму – в табелях заводчан фиксировалось нахождение на производстве. Большинство согласилось сразу, едва услышав, что зарплатой их не обидят. Иван Прокофьевич воспротивился, пытался отговорить коллег, но так и не достучался до их затвердевших от скудной жизни лбов.

Спавшее с молодости желание справедливости воспрянуло в нём. Иван Прокофьевич, по-бычьи нагнув шею и затоптав на пути заместителя директора и секретаря, ворвался через тяжёлые двойные двери в кабинет главы предприятия. Простор, дорогое убранство и разъедающая глаза статусность. Начальник встретил нежданного гостя испуганным взглядом. Совсем не таким, каким положено обладать большим важным людям.

“Страшно тебе, сука!” – хищнически чуял Иван Прокофьевич.

Директор напустил уверенности и расправил плечи, готовый принять удар гневного пролетария. Иван Прокофьевич, ещё поднимаясь по лестнице придумал, что скажет ненавистному начальству. Без промедлений открыл рот и хотел было раздавить грузного оппонента составом тяжёлых обвинений. Однако его взгляд упал на шахматы. Дорогие, вычурные, неуместно соседствующие с канцелярским хламом на столе руководителя.

Иван Прокофьевич отрезвел в миг, как будто его окатили холодной водой. Восклицательный и вопросительный знаки печатью легли на лицо хозяина кабинета. Иван Прокофьевич не сказал ни слова, просто развернулся и вышел. Слабая улыбка растянула его тронутые сединой усы. Преследователи в пиджаках, к которым он теперь обернулся передом, не заметили покойного удовлетворения рабочего. В его голове поселилась радостная мысль: “Ещё день и всё станет ясно!”

Увольнения не последовало. Ни выговора, ни вызова на ковёр. Ценность Ивана Прокофьевича для завода перевешивала дерзкую вылазку на запрещённую территорию, где дозволено находиться только подхалимам и высоким гостям. Можно было спокойно собирать обед на завтра и заниматься другими приготовлениями к работе, однако Иван Прокофьевич не находил себе места от возбуждения чувств. Он бродил по квартире и держал у сердца, как грудного ребёнка, купленную после смены бутылку виски. На дорогой алкоголь не поскупился, потому что знал – созданное ирландцами питьё хорошо послужит делу.

Налюбовавшись строгой этикеткой, в которую на далёком производстве одели сосуд, Иван Прокофьевич перевёл взгляд на стол. Там одиноко ожидали своего часа шахматы. На доску он смотрел серьёзно, с доверием, как это делают мужчины, собираясь на важное задание с товарищем. Безликие фигуры отвечали успокоительным молчанием, и в этом молчании Иван Прокофьевич находил для себя утешительный ответ.

С самого утра Иван Прокофьевич направился в приёмную. Секретарь, завидев надвигающуюся фигуру, хотела поднять вой, чтобы гортанной сиреной предупредить покровителей об опасности и заодно призвать хоть кого-то на помощь. Но она заметила в руках пришедшего бутылку-подарок и лишь пробежалась тонкими пальцами по кнопкам телефона. Директор разрешил зайти.

– С чем пожаловали, Иван Прокофьевич? – поднимаясь с кресла бросил руководитель. – Вчера я так и не понял, что произошло. Очевидно, вы чем-то были недовольны.

– Бес попутал. Я не разобрался, как нам предстоит работать на новом объекте. Теперь всё хорошо, проблем не будет.

– Никого не обидят, можете мне поверить, – начальник наигранно улыбался. – Каждый получит, что заслужил.

“Это ты верно говоришь” – подумал Иван Прокофьевич и подошёл поближе к столу, за которым, словно за баррикадами, прятался начальник. Тот уже несколько минут не сводил взгляд с красивой бутылки в руках гостя и представлял на языке терпкий вкус напитка. Директору хотелось побыстрее закончить нелепый разговор, потому он примирительно протянул руку Ивану Прокофьевичу:

– Рассчитываю на ваш опыт.

Иван Прокофьевич ответил рукопожатием и вручил собеседнику, которого возненавидел ещё больше прежнего, приготовленный подарок.

– В знак дружбы.

Начальник даже не постарался напустить на себя смущённый вид. Маленькие глазки довольно забегали по надписям на этикетке. В этот момент Иван Прокофьевич ловким движением схватил чёрную пешку с шахматной доски, с особым наслаждением ощутив изуродованной от труда кожей на пальцах гладкую, никогда не знавшую ран поверхность фигуры. Пешка утонула в глубоком кармане рабочих штанов.

На бухгалтерский отчёт неаккуратно приземлились две рюмки. Предложение выпить с классовым врагом директор воспринял без радости, но противиться не стал, тем более что Иван Прокофьевич произнёс известный старый лозунг с такой добротой в голосе, что отказать было невозможно:

– Миру – мир!

Выпили и одобрительно ухнули, хваля виски каждый на свой лад. Иван Прокофьевич чувствовал ускользающее положение доминанта, нужно было срочно воплощать в жизнь задуманное. Если ещё чуть-чуть погостить в этом кабинете без веской причины – всё пропало.

– Играете? – Иван Прокофьевич посмотрел на шахматы и, будто на поводке, повёл к фигурам взгляд директора.

– Бывает, – солгал начальник, потому что в последний раз держал шахматы лет десять назад, но ему не хотелось показаться глупым перед подчинённым. – Партнёры подарили, правда замечательные?

– Сразу видно, что вас уважают. Прекрасные шахматы. Как насчёт дружеской партии?

“Залетел ко мне назойливой мухой и валить не собирается! Нет, не мухой, а шмелём. Этот и ужалить может,” – подумал директор и решил принять предложение, тогда изрядно надоевший гость быстрее уйдёт.

– Я смотрю, у вас не хватает одной фигуры, – подметил Иван Прокофьевич.

Поискали среди бумаг, даже под стол заглянули. Иван Прокофьевич слышал, как из брюк вопит о похищении пешка, и забеспокоился, что директор может краем уха уловить её зов о помощи, поэтому засунул руку в карман и сжал предательскую фигуру покрепче.

– А чего время зря терять, давайте моими.

Иван Прокофьевич явил свой набор шахмат, всё это время покоившийся подмышкой. Руководитель с некоторой брезгливостью глянул на чужие шахматы, приземлился в большое чёрное кресло и занял выжидательную позицию. Иван Прокофьевич полагал, что в этот момент его должно охватить волнение, беспощадными волнами сметающее где-то внутри опоры искусственно возведённой уверенности. Однако сердце стучало ровно. Ни разу не дрогнула рука, расставляющая фигуры по клеткам.

Собственное хладнокровие напугало Ивана Прокофьевича. Будто опытный киллер, позабыв о всякой человеческой слабости и страстях, он готовил орудие для убийства. Возможно, здесь играла роль со временем ослабевшая вера в мистическую способность шахмат забирать жизни. Он внимательно смотрел на оппонента, на зарастающие фигурами поля, и ничто не говорило о неизбежной смерти побеждённого.

Партия получилась скорой, как расправа разинцев над ненавистным боярином. Главный на предприятии пытался организовать подобие гамбита Дауна-Паркинсона, на что особо не напрягаясь можно было ответить любым нормальным дебютом и не прогадать. Сумбура не случилось. Иван Прокофьевич сыграл надёжно, реализовав заученную дома комбинацию. Каких-то двадцать ходов, и ферзь очутился на заветном поле. Мат.

В охватившей кабинет тишине Иван Прокофьевич всмотрелся в лицо поверженного, чтобы увидеть на нём хотя бы тень смерти, малейший намёк на скорое сверхъестественное разрешение жизненного пути директора. Коса старухи так и не блеснула во влажных зрачках человека напротив. Сверлящие злобой глаза, посаженные над мясистыми мешками, свидетельствовали лишь об обиде за нанесённый разгром.

Когда Иван Прокофьевич вышел, директор налил ещё виски, чтобы утопить в себе зародыша негодования и продолжить рабочий день в обычном режиме. В бронзовой жидкости проглядывались очертания чёрной пешки, готовой утянуть за собой на дно ещё одну душу. Обжигающий напиток приятно пощекотал внутренности, да так, что в памяти практически не осталось и следа от недавнего инцидента.

“Уж больно вкусный напиток принёс этот сукин сын!” – решил для себя начальник.

В приподнятом настроении Иван Прокофьевич доработал смену и, ничего не ожидая от утреннего интеллектуального поединка, бодро зашагал навстречу свободному осеннему вечеру. У подъезда с гордо поднятой головой прошёлся по ковру опавших листьев. О его подвиге будто уже прознали и предварительно постелили дорожку. Когда он переступил порог дома, из куртки нехитрой весёлой мелодией напомнил о своём существовании телефон. Голос на той стороне, принадлежащий мужчине средних лет, который уже не удивляется ничьей преждевременной кончине, равнодушно сообщил:

– Прокофьич, директор помер. Ехал на дачу и врезался в сельхозтехнику.

– Да, знаю.

Пока Иван Прокофьевич говорил с коллегой, до его сознания ещё не полностью доходил смысл произошедшего. Лишь завершив обмен скудных реплик и поставив на пол пакет с продуктами, он всё понял. Тяжёлый груз из магазина будто удерживал тело Ивана Прокофьевича и, освободившись от уже абсолютно ненужных покупок, оно было готово подняться ввысь. Сквозь накопленный годами хлам в антресолях и паскудный быт соседей сверху, сквозь этажи и крышу, чтобы зависнуть над панельными домами и разом охватить их все своими объятиями, согреть эти серые холодные строения теплом тайной радости.

Иван Прокофьевич вскоре нахмурился, сжал в комок губы. Пришло понимание – устраняй злодеев и мироедов сколько угодно, но общему делу это не поможет. Печально становилось Ивану Прокофьевичу от мысли о жалком положении рабочих завода, некогда гордо носившего имя вождя мирового пролетариата, а теперь обозначаемого скудным названием, начинающимся аббревиатурой ООО.

Коллеги, узнав, что он причастен к гибели начальника, “спасибо” бы точно не сказали, а скорее огрели бы кулаками, ведь из-за поступка бунтаря они теперь не будут работать в доме руководителя и, соответственно, не получат обещанных хороших денег.

Почти мертвецкий покой нагретой против осенних холодов комнаты нарушил звук открывающейся бутылки. Две быстро осушенные рюмки притупили связь с мучившей разум реальностью. Иван Прокофьевич разместил шахматную доску по центру стола, по левую руку была стопка учебников по шахматам, из-под которой виднелись края позабытой жировки, по правую – теряющая прохладу водка.

В этот вечер Иван Прокофьевич проделывал привычный ритуал с особым наслаждением, сердце его, за последнее время перенёсшее череду утрат и покрывшееся холодной коркой, живо трепетало. Шахматы возвращались на клетчатое поле, как возвращаются после войны солдаты в родные деревни. Наступила победа. Небольшая, но всё же ценная для его маленького мира. Теперь можно отдохнуть.

Гулко дождило в подворотне, и Иван Прокофьевич был признателен этой стремительно падающей небесной воде. Наверняка непогода внесла лепту в смертельную аварию. Но благодарить в первую очередь стоило загадочные фигуры, хранящие в себе страшную силу.

Деревянный подлокотник старого советского кресла принял на себя вес Ивана Прокофьевича. Недвижимо сидел угрюмый человек, лишь слегка рассеянный взгляд его метался по бегущим вниз по оконному стеклу каплям. Все вечера, прожитые до этого, словно слились в один. Калейдоскоп жизненных событий собрался в ясную картину – “Чёрный квадрат” Малевича. Не видел будущего Иван Прокофьевич. Стекающая в трубах шумная вода будто вымывала из него желание жить.

Он давно сошёл с быстроходного, не терпящего опоздавших поезда жизни, и остался на станции, на которой почему-то не теснились суетливые пассажиры. Даже словом обмолвиться было не с кем. Одно время ждал другого локомотива, но потом смирился и бросил пропащее дело. Обжил случайный остановочный пункт и так существовал, без цели и надежды.

Горькое содержимое бутылки заканчивалось с ходом внутреннего монолога. Так с годами пустел и сосуд жизненных сил Ивана Прокофьевича. Нередко он сам проливал ёмкость, которую следовало бы беречь, играли роль и события, от него не зависящие. Иван Прокофьевич чувствовал, как износился за последнее время. Каждое пасмурное утро, когда он выходил на смену, мчавшийся мимо ветер проникал под куртку, по-воровски шарил всюду и забирал с собой в далекие неведомые просторы частицу жизненного тепла, без которого со временем становится худо любому существу.

Поток тоскливых размышлений остановил простым действием – взял одну из книг на столе. Пару дней назад Иван Прокофьевич наткнулся на любопытный пример, как организовать быстрый пат за десять ходов. Захотелось прямо сейчас перенести эту кооперативную задачу с бледно-жёлтых страниц в прощупываемую реальность.

Начали действо пешки, затем подключились ферзь и ладья, склонили головы первые павшие фигуры. Не обошлось и без нелогичных ходов, однако ради достижения общей цели чёрные и белые передвигались строго по заданной демиургом Иваном Прокофьевичем схеме, не всегда нанося урон друг другу. В конечном итоге чёрную сторону лишили возможности сделать ход по правилам.

Изрядно опьяневший Иван Прокофьевич радовался, что соорудил пат ценой малой крови – большинство фигур остались нетронутыми. Вот бы так и в жизни достигать задуманного. Нет, конечно, не без жертв. Какое нормальное дело можно реализовать без жертвы, без труда, без переживаний, без крови и пота? Но пусть каждому честному человеку было бы немного легче на этой земле, чтобы, выполняя полезные для себя и других задачи, он успевал наслаждаться людьми и солнцем.

Иван Прокофьевич поднялся с кресла и протёр глаза. Вялой походкой прочертил маршрут до кухни и обратно. Вернулся, любуясь играющими свечными огнями. Один небольшой цилиндрик горючего материала оставил на столе у шахматной доски, после чего выключил свет. Изящно и таинственно выглядели фигуры в набирающем силу пламени свечи. Он всмотрелся в пустые деревянные лица, переливающаяся лаковая поверхность которых подчеркивала их нездешность.

Со второй свечой в руке Иван Прокофьевич отправился отключать электричество во всей квартире. По дороге задержался у антресоли, где гадко тянуло соседским куревом. С нескольких попыток выхватил из открытых дверок крепкую верёвку, которую вот уже как пару лет забывал отвезти на дачу, чтобы использовать в хозяйстве. Подпрыгивая и размахивая свободной рукой, чуть не остался без единственного источника света, однако всё-таки сохранил огонёк.

Квартира обесточена. Иван Прокофьевич, неуверенно шаркая по полу в полумраке, добрался до середины зала. Подвинул стул, чтобы дотянуться к люстре и снял её с крюка. Сколько раз в былые годы поднимался он с постели поутру и задевал этот массивный светильник руками, натягивая майку на молодое жилистое тело, пока его женщина ещё сладко дремала.

Выпил последнюю рюмку и вновь взобрался на стул, покорно принявший на себя роль эшафота. Думы больше не одолевали. Засунул голову в сооружённую петлю, она неожиданно ласково легла на шею, точно рука милой гостьи из прошлого, по которой так скучал. Глубокий вздох. С яростью Иван Прокофьевич откинул подальше опору и затрепыхался в воздухе. Верёвка, обнимая обжигающе горячо и надёжно, раскачала его тело в ничто.