Peace-дос Попадос

Пиздос-попадос.

Глава 1 Гребаный гибастос

Апрель 2015 года.

Пиздец, блядь, не уберегся. Пиздануло меня конкретно. Провел рукой по лицу.

Крови вроде не было. Глянул вниз. Не было ни живота ни ног. Одно сплошное месиво и кишки. Ни хуя́́, ни ху́я тоже, блядь, не было. Не было ни задницы, ни яиц.

Один плюс не чувствовал уже нихуя. В общем ни посрать, блядь, ни поссать, ни бабу выебать.

Посмотрел на бренное тело и полетел наверх боец второго взвода, третьего батальона добровольческой бригады города Питера Чуйков Иван Михайлович 1975 года рождения.

А утро, то утро как хорошо начиналось. В недобитых садах приднепровья расцветали яблони, отцветали, вкусные, пиздец как вкусные, абрикосы, черешня и груши.

В хатах недобитых бандеровцев подыхали накрытые нашей артой «небратья».

Но радость утра была недолгой. Приехал на линию боевого разграничения мудилоид от добровольной организации помощи фронту, депутат Н-ского городского округа. Не один приехал со сворой «тоже блогеров». Вынул просроченные пряники, нахер никому не нужные телефоны полевой связи образца 1943 года. Вручил торжественно.

Прошелся по вырытым укреплениям. Нюхнул воздуху. Закашлялся с непривычки. Глянул на наш скудный стол.

Промычал спесиво: Земляки, водки много не пейте.

Скривился на портрет Стрельникова Ивана Всеволодыча. Поперек горла у них у всех, Иваныч наш видно.

Вспомнил, говноед, про службу, которую начинал тридцать восемь лет назад подъедаясь на складе в Западной группе войск в Германии.

Рассказал байку про то, что воевал в Афгане.

Ага, три дня в сопровождении известного певца из Москвы. К певцу вопросов нет. Певец он дух моральный поднимает. Правильное дело делает, а жирная жопа на этом карьеру делал всю жизнь. Тряс незаработанными медалями и книжку даже тиснул, гнида ебучая.

Да пусть бы тиснул, хуесос на подсосе, похуй, так и нам по экземпляру привез.

Хорошо хоть бумага желтая, вместо туалетной сошла.

Потряс жирной жопой, и ушел бухать заранее привезенный коньяк в заранее же откопанное убежище.

Приехал, нажрался, уехал, так и хули бы с ним. Но нихуя так не вышло.

Пронесся по подготовленным окопам слушок, что под это дело надо «спонсору» показать наступление и отбить если не станичку в серой зоне, так хотя бы пострелять вдоволь. Дыму попускать и дать старому пердуну из пулемета пошмалять в белый свет, как в копеечку. Выпал мне жребий пиздапродажный, сопровождать этого не пиздой гондона рожденного.

Что ж, патронов не жалко, пусть бы пошмалял только. Подвел его к щели, указал цель примерно, так, чтобы пули чуть выше врага проходили. «Хуярь, - говорю, - туда».

Если бы попали, потом бы наблюдатели из ЕС, ЕСПЧ и всякой поеботины бы затаскали: «Нарушив Минские договоренности, бойцы ополчения нарушили перимирие на участке номер 666, 525 раз». Почему 525 раз? Да по числу патронов. 525 раз хуйнули. 525 раз и нарушили.

Пострелял, залупа висячая, похлопал меня по плечу: «Благодарую за службу!».

Засунь в жопу себе благодарность пидор горбатый!

Но ебнуло ему что-то в башку. Возомнил он себя воином, на бруствер вскочил и заорал, во весь голос: «Вперед в атаку!».

Да блядь, без арты, без разведки, без разминирования. Вопреки минским соглашениям. Да ему то что, хули, моча в бошку хуесосную ебнула, а нам резебывай. Простатит недолеченный. Пизденыш жопой рожденный.

Выскочил я за ним догонять. Мишке «Хрустальному» крикнул: «Прикрой Мишаня!».

Выскочил, а козел наш злоебучий на адреналине, не смотря на живот, и отдышку уже метров тридцать проскакал.

А с той стороны тихо все. Молчат небратья, видимо от прыти такой охуевают.

Я тоже подохуел малость. Во бля, что коньяк и духан от тела немытого, солдатского делает!

Пошел за ним. Тут нас и накрыло. Навели «не братья» арту, дроны подняли и пизданули. Пизданули так, что от еблана только клочки остались. Откатился я в ямку от снарядов и сижу.

Но не уберегся. Прилетела мина, то ли с дрона ихнего, то ли минометная мина.

Этого нихуя я не понял. Пиздеть понапрасну не буду.

Но вижу я поле. Тело свое истерзанное, тело и говнюка-депутата порванное как очко у пиндосов.

И выносит меня наверх, все дальше и дальше. И от земли я высоко уже, и вроде как ангелы на меня поглядывают слева белый ангел, а справа черный, что думаю, Обамка, душу мою грешную хочешь? А вот хуй тебе, загорелый ты наш. Дернулся от мыслей моих уголек, но меня не бросил. Видимо не велено ему было.

И доставляют они меня сквозь черноту космоса к престолу Божьему.

Ну, хуй его знает, божьему, или какому, но доставляют.

А там, лестница широкая, как у Биржи на Васильевском острове. И ведет она к воротам, вроде как Летнего сада. Да не, не нового, где нахуярили шпалер деревянных, а того, который я с детства помню.

«И в Летний сад гулять ходил». Ага, рос я там недалеко на третьей линии. Не, Верховный чуть дальше, на девятой, а мои здесь обретались.

Две комнаты. Система, нахуй коридорная, на восемь комнаток всего одна уборная, но, блядь, красота. Лепнина на потолке, и сами потолки метров по пять. Да, второй этаж, конечно.

Принесли меня ангелы поставили на ступени. И съебались потихоньку. Что черныш съебался, понять могу, на то он и «демон ночи», а что беляшь в проеб ушел, непонятно. Здесь пояснение требуется.

Может говном я провонял из кишок своих, может кровью, но не выдержал ангельский его нос. Был, пидарас, и не пидараса.

А я стою, жду. А хули делать-то. Чувствую жизнь в проеб ушла, как и не бывала.

И мелодия крутится. «Вот и жизнь, бля, прошла, словно на хуй съебала. Вот и жизнь, бля прошла, только мало…».

Ага, ну это как раз понятно, в чужих руках хуй толще. И жизнь, сука, длиннее. Стою я на ступеньках. Жду участи.

А хорошо там стоять. Красота невъебенная. Ступеньки мраморные, блестят отпидарашенные как очко после наряда ночного.

Решетка позолоченная. И вокруг запах роз и лаванды! Бля буду, мужики, словно в раю оказался. И так защемило сердце у меня, тоской нездешней.

Но собрался я оправил форму. Да всю форму и на ногах. И хуй пощупал. На месте хуй оказался. И яйца мои тоже.

Перекрестился и говорю: «Слава Тебе, Боже наш, Слава!». Смогу значит, поебаться еще.

Жопа говоришь? И задница на месте тоже. Можно и так сказать «жопа», но я же из Петербурга все же. Хули язык коверкать.

Это у «не братьев» «срака», как и голова засратая, и европейскими хуями обконченная.

А у нас все-таки «задница».

Стою ожидаю. Ну думаю, хорошо, стоим ждем. Боец спит, служба идет. Прикидываю, куда меня определят в этом небесном воинстве.

Вроде в ад и есть за что. Но вроде и не за что. Положил душу за други своя. Хоть и не за други, а за чмо глумливое, но все же положил.

А все остальное так, по мелочи. В жопу не давал, хуи не сосал, на войне деньги не делал, оружие душманам не продавал, как гондон приехавший, жену любил.

Сына родил. Дерево у тещи на даче посадил. Даже, бля, целую рощу нахуярил.

Даже ипотеку наполовину выплатил. Но здесь уже, не моя воля. Не сам себя ебнул. Судьба, хули.

Стою я долго, ли коротко ли, а открывается дверь райская. Фу, бля, решетка воротная, то есть. Смотрю и спускается ко мне человек, лет под сорок, он был черен, оборван, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый. Чернявый такой человек. С характерным профилем.

- Да, бля,- думаю, - Левий Матвей, ты ли это?

Ебануться меня расхуярило, пол тела там, пол тела там. Нога хрясь попалам.

Голову пощупал. Не, бестолковка на месте.

Спустился ко мне человек. Повертел носом. Чего, бля, носом вертишь? Думаешь от самого духан-то лучше?

Потом смотрю, скривился подошедший, от мыслей моих. Ладно, думаю. Я и без мата думать могу. Ага, могу, ни хуя, без мата не получается.

А Левий молчит. Смотрю, нихуя себе, только что хуй да нихуя в руках было, а тут весы уже достал. Смотрит на меня и взвешивает.

А что взвешивает то? Хуета какая-то.

Смотрю положил перышко на одну чашу. А на другую плоть окровавленную.

Вниз посмотрел, ебушки воробушки, вместо сердца в груди рана зияет.

Ах ты, пиздюк, рукожопный, спиздил пока я тут расслабился, сердце мое.

Вроде как и без разницы теперь, но горечь какая-то чувствуется в этом во всем. Скоммуниздил сердце, говнюк в хитоне. А таперича как черныш на базаре взвешивает. Хули взвешиваешь, гондон в хитоне?

Торговать что ли собрался? Или рецепт вспоминаешь? Сердце по-русски?

Возьмите, блядь глиняный горшочек… Бля, обязательно горшочек, и обязательно глиняный. Нет, блядь, не стеклянный, оловянный, деревянный, а глиняный.

Сверкнул из под бровей на меня Левий. И пронзил меня взглядом. Тут, подобосрался я, фигурально, конечно.

Аж до костей взгляд тот прожигает. До кишок. Мало того, яйца сжались. И мурашки по телу пошли. Хвала Господу, сердца в груди не было. А то распидарасил бы сердце на множество частей взглядом своим ебучим товарищ Левий Матвей.

Но взгляд я его выдержал. Я русский солдат и головы ни взгляда не отводил.

Понял это Левий, сам взгляд отвел.

В весы свои ростовщичьи уткнулся.

Смотрел на них, смотрел. А потом как скажет: «Ни хуя ни понимаю».

И опять в весы уткнулся. А я смотрю. Наблюдаю и приметил, что весы ровно остановились. Ни туда, ни сюда не двигаются. Охуенно, думаю, что бы это значило, вспоминаю.

Но хуй, тут придумаешь. Когда сердце твое на чаше весов трепещится. А вокруг запах сладчайший.

Замечтался я и не сразу понял, что товарищ Левий ко мне обращается.

- Что товарищ боец, не уберегся, расхуярил тебя «небрат»?

Оглянулся я. Нет нихуя, ни пизды вокруг не было. Ко мне товарищ Левий обратился.

Взял я себя как кота за яйца перед обрезанием и ответствовал:

- Так точно, товарищ Первоученик, распидарасили, хуемордые.

От титула «Первоученик» залоснилось лицо Левия, и хитон вроде как побелее стал.

А хули, доброе слово и Матвею приятно. А то вспомнил я обычай наш. Придут, напаскудят, в душу плюнут и съебуться. А хули приходили, чего хотели-то?

Посиял Левий, прочувствовал свою значимость и продолжил:

- Смотри, боец второго взвода, третьего батальона добровольческой бригады города Питера Чуйков Иван Михайлович 1975 года рождения, какая хуета тут выпиздовывается.

Равновесное твое сердце. Пополам, бля, у него грехов и заслуг получается.

Хером ты владел знатно. Женщин много любил, мужикам другом верным был. Да и погиб ты, хоть из-за гондона штопанного, но геройски погиб.

Покосился Левий на шеврон с изображением неизвестного святого у меня на рукаве.

- Веру блюл свою, как умел, правда, но с пути не сходил. И погиб за Веру и Отечество свое, пусть земля тебе будет пухом.

И вроде как в рай тебе путь лежит. Но, нихуя не срастается.

Помнишь, как в школе над девочкой одной насмеялся?

И посмотрел на меня Левий. И в душу глянул. И отвел я глаза. А хули, косяк мой невъебенный.

И ни водкой, ни спиртом с души его не отмоешь. Пробовал я отмыть его. И водкой, и спиртом. Хуй, да ни хуя получается. Не смыть грех тот.

Тихая была девочка. Неприметная. А я, хули, баб любил, и трахал их вволю. Ну и они меня. Любили то есть.

И начала она, девочка то есть, помогать мне. То с заданием поможет. То бутерброд принесет.

То с расческой выручит. И красивая она была, на лад свой, тоненькая, а глазищи большие, в пол лица.

Бля, закурить нет? А нахуй, забываю, что не курите еще вы. Ладно, плесни полстакана. Да, куда ты, бля, полстакана говорю.

Хм. Хороша. Ключница водку делала? А не, не клюшница? Трофейная, ладно, въебала знатно.

И вот как-то выхожу я от подруги жопастой, сисястой, и смотрю на этаже ждет она меня. Руки на батарее греет.

Я говорю ей, чего ты тут. А она так посмотрела, и говорит тебя жду.

Блядь, хули я эту историю начал, а братцы. Дохуяривай, хули «дохуяривай» сам ебу, что в пиздопроеб съебаться не получится.

В общем согрел я ее. Первый я у нее был. Первый и единственный. Как? Да вот так, задницей об косяк, мать его так, растак. Понял, без пизды. Мать святое, не трогаю.

Был я с ней. А она так смотрит на меня. Так жалостливо. Ладно, нахуярь еще.

И в общем залетела она от меня. Никому не сказала. Ни матери, ни отцу, только одному Левию Матвею перед иконой.

Это я уже потом понял. В комнатке у нее эта икона висела. И зановесочку она перед еблей задернула. Чтобы, видишь, Его не смущать. Скромная? Да была скромная, как будто не пиздой ее родили. Что, а мать то тут причем? Ладно, ладно, буду слова подбирать. Не отмирная она была, как статуя нимфы на третьей алее Сада Летнего.

Четвертой аллее? Ну быть может. В Петербурге будем, там и посмотрим.

Пришла она ко мне, по мартовскому морозу. Раскрыла шубку свою, живот который защищал. И говорит мне: «Ваня, это сын твой».

А я, долбоеб злоебучий, насмеялся, говорю, а может не мой. А может быть это ты с кем другим нагуляла.

Закраснелась люба моя. Зарозовела. И ничего она мне не сказала. Только слеза горючая прокатилась.

Запахнула она шубку свою. И вышла в ночь темную. И ветер только помню и мороз под градусов пятнадцать.

Повесилась она. На веревке бельевой в комнате своей. Об этом я позже узнал. И на похороны всем классом ходили.

И не придал я значения случаю этому. Вычеркнул его из жизни своей. Не головой тогда думал. Чем? Чем мужик думает? Яйцами и хером конечно.

Как мне батя говорил, когда я женился, высосала она мозги, блядища твоя, говорит.

Да, гулящая, была, но это мне потом Левий показал. А так верной казалась.

Ну так вот, напомнил мне Левий судьбу мою. И смотрю обамка в конце лестницы нарисовался. Вытащил свой елдак черный и наяривает. Ухмыляется паскудник, говорит, как бы, вот сейчас отдадут тебя мне и лишишся ты девственности анальной. Чего?

Да в жопу гворит трахну, пидар пиндосский. Гейропеец ебаный.

И видит Левий, что опал мой запал, как хер на приеме у уролога, на полшестого.

И решил приободрить: - Не бзди боец, - говорит, - не отдадим мы тебя пидарам и содомитам заморзким, не дадим порвать русское очко. Пусть сами себе рвут, хуесосы гребанные, на британские флаги.

Приободрился я, чувствую, недолюбливает Левий Матфей угнетателей Палестины в пробковых британских шлемах.

Ладно, думаю, семи смертям не бывать, а в гондон только один хуй влезает.

И так колено локтевым обамке показал:

- Хуй,- говорю- тебе, а не русская жопа. «Жопа» слово не мое, за Левием повторил, чтобы не приебался.

Обамка скуксился. Но хером меня манит, говорит мол, это мы еще посмотрим, доброволец ты наш.

Левий жест мой оценил и еще больше хитон побелел его. И смотрю, нимб начал над головой его золотиться.

- Ты, - говорит, Иван Михайлович, правильный, наш, русский боец. И в ад к пидарасам, содомитам, трансгендерам, пиндосам, фрицам, легушатникам, и прочей нечисти, которую каждый вечер в программе «1 час» на второй кнопке показывают тебя не пустим. Если ты сам не хочешь. Ты ведь не хочешь?

Я кивнул. Не хочу мол, хули мне с уебками делать?

И смотрю, засиял хитон у Матвея снегом ангельским и убелился. И нос, вроде как уменьшился, и волосы стали русыми и смотрел на меня уже, как с иконы, вроде как наш, русский Николай Чудотворец.

И продолжил Левий и сказал: - Хорошо боец, что задницу и честь свою бережешь. И правильный ты боец, наш. Но не заслужил ты рая. Как не заслужил и покоя. Выбор тебе от какой. Или лечь в землю русскую до того времени, пока не распиздит Россия-матушка всех уебков и содомитов иноземных, и спать до той поры и до Второго Пришествия. А когда оно будет, то тайна сия велика есть. То есть хуй проссышь, когда придет оно.

Может завтра, а может лет через тысячу. И спать ту будешь и ничего не чувствовать.

Смотрю, приободрился обамка. Говорит, мол, только усни, я тебя коматозника хуем и выебу.

Кивая я Левию на обамку, говорю, пока я сплю, погоняет уебанец черномазый мне причиндалы свои, за челюстно-лицевую хирургию. Давай, камрад, или как там тебя, товарищ святой, другой вариант.

- Хорошо, - ответствует Левий, - есть второй вариант. Хуй с ним, с комой и обамкой. Не дорос он еще русским воинам свои причиндалы вставлять. И не доростет никогда, уголек ебаный.

Второй тебе вариант будет. Будешь перемещен ты в тело русского воина и будешь защищать отчизну свою, пока грех свой не отслужишь. И будешь стойко, вынося все тяготя и лишения службы, защищать землю родную, от пидарасов внутренних и пидарасов внешних.

Кивнул я головой и залил тот свет не земной и засиял Левий, и засияла одежда его. И открылись ворота мне и путь золотой, и увидел я там Человека, идущего по свету в небо. И приглашал он меня. И говорил словно мне: "Отвоюй свое, а потом возвращайся назад, гулять по свету, гулять по свету со мной".

Кивнул я. И сказал, хорошо, Учитель. Понял я все, с хера ли не понять.

И накинулся на меня туман золотой и очутился я здесь, с вами рядом.

- Что за шум там? Враги? Все, дорогие мои, хорош пиздеть, пора врага разъебывать!

В атаку, ну ребятки не посрамим Русь святую, вперед. УРА!!!