Печатник

Глава 1

Монастырь Святого Бонифация встретил меня дождём, грязью и запахом тлена.

Ничего особенного — обычное сочетание для мест, где паства слишком усердно молится, а настоятель слишком мало следит за исправностью крыши. Корнелиус, мой верный печатный пресс, угрюмо постукивал деревянными рычагами, пока я тащил его к воротам. Тяжёлый, зараза, как совесть грешника после исповеди.

— Мартин, напоминаю в третий раз: монахи не платят золотом, — проворчал он тонким скрипучим голосом, который, клянусь, звучал именно как совесть грешника. — Они расплачиваются молитвами за твою душу. А с учётом того, что ты сделал в Альтенштадте, молиться придётся лет триста.

— В Альтенштадте я спас женщину от демона, — огрызнулся я, стучась в ворота увесистым кулаком.

— Ты разрушил купеческую лавку, спалил половину склада и разорвал договор, который, между прочим, был юридически корректно оформлен, — невозмутимо продолжал Корнелиус. — Демон имел полное право на компенсацию.

— Демоны не имеют прав.

— Зато имеют хорошую память.

Я не успел ответить, потому что ворота скрипнули и отворились. На пороге возникла фигура в сером балахоне — брат-привратник с лицом, которое природа явно лепила в дурном настроении. Маленькие глазки уставились на меня с подозрением, какое монахи обычно берегут для еретиков, шлюх и сборщиков налогов.

— Вам чего? — буркнул он.

— Печатник Мартин Шварценберг, — представился я, выжимая воду из плаща. — Меня вызывал ваш настоятель. Что-то там у вас с книгами приключилось.

Монах дёрнулся, словно я упомянул самого Сатану.

— Откуда вы знаете про книги? — прошипел он.

— Оттуда же, откуда обычно знают про неприятности, — устало ответил я. — Из письма с печатью и обещанием заплатить. Последнее, правда, оказалось ложью, но я привык.

— Мы не лжём! — возмутился привратник.

— Да ладно вам, — Корнелиус не удержался. — Вся ваша религия построена на обещаниях, которые проверить невозможно. Рай там, спасение, вечная жизнь... Покажите хоть один чек.

Монах побледнел.

— Это... это богохульство! Ваш пресс одержим! — Он рванулся закрывать ворота, но я вовремя сунул ногу.

— Не одержим, а одушевлён, — поправил я. — И молчать он не умеет, потому что какой-то идиот-мастер триста лет назад влил в него душу философа. С тех пор Корнелиус изводит меня цитатами из Аристотеля и жалобами на отсутствие смысла бытия.

— Бытие действительно абсурдно, — встрял Корнелиус. — Особенно когда тебя таскают под дождём к монахам, которые не платят.

— Заткнись, — процедил я.

— Не могу. Это противоречило бы моей природе.

Привратник растерянно мялся, не зная, что делать с еретическим прессом и наглым печатником. Проблему решил второй монах, появившийся из глубины двора. Высокий, костлявый, с лицом аскета и глазами, полными отчаяния.

— Впустите их, брат Теодор, — велел он хриплым голосом. — Это наша последняя надежда.

"Последняя надежда" — так обычно называют меня те, кто уже перепробовал всё остальное и убедился, что молитвы не помогают. Я скривился, но промолчал. Надежда — это хорошо, но вот "последняя" как-то не внушает оптимизма.

Глава 2

Настоятель монастыря, отец Бенедикт, оказался сухоньким старичком с трясущимися руками и взглядом затравленной мыши. Мы сидели в его келье — крошечной каморке, где помещались только стол, две скамьи и огромное распятие, мрачно взиравшее на нас с каменной стены.

— Благодарю Господа, что вы откликнулись на наш зов, мастер Шварценберг, — начал он, заламывая пальцы. — Нас постигла ужасная кара.

— Кара? — переспросил я, устраиваясь поудобнее. — Или всё-таки проклятие?

Старик вздрогнул.

— Я... я не уверен. Может, это и впрямь гнев Божий за наши прегрешения...

— Господь обычно выбирает способы попроще, — вмешался Корнелиус. — Язвы, саранча, наводнения. Это в Его стиле. А вот демоны любят изощрённость.

— Корнелиус! — рявкнул я.

— Что? Я помогаю определить природу угрозы. Это же моя работа.

Настоятель смотрел на пресс с ужасом, но любопытство пересилило.

— Ваш... инструмент говорит правду? — пролепетал он. — Это действительно не Господь?

— Рассказывайте, что случилось, — перебил я, пока Корнелиус не начал очередную лекцию о теологических нюансах. — Письмо было скупым на подробности. Что-то про слепнущих монахов и проклятые книги.

Бенедикт кивнул, хватанул глоток воды из кружки дрожащими руками и начал.

— Три недели назад мы получили заказ от епископа Вальдемара, — монотонно забубнил он. — Сто экземпляров нового псалтыря. Его высокопреосвященство пожелал, чтобы книги были отпечатаны, а не переписаны вручную. Говорят, печатное дело быстрее и дешевле...

— И то, и другое — правда, — согласился я. — Продолжайте.

— Мы наняли странствующего печатника, мастера Ульриха из Нордхаузена, — настоятель закусил губу. — Он привёз свой станок, шрифты, краски. Работал быстро. За десять дней отпечатал все сто книг. Мы заплатили, он уехал. А потом...

Старик замолчал, глядя в пустоту.

— Потом? — подтолкнул я.

— Потом братья начали слепнуть, — выдохнул Бенедикт. — Сначала брат Ансельм. Он читал вечернюю молитву по новому псалтырю. На следующее утро проснулся и не увидел света. Глаза целы, но пусты. Словно что-то выпило из них зрение.

— Интересная метафора, — заметил Корнелиус. — "Выпило". Наводит на размышления.

Я его проигнорировал.

— Потом кто?

— Потом брат Иероним, брат Вильгельм, брат Готфрид, — старик загибал пальцы. — Все они читали псалтырь. Все ослепли. Уже двенадцать человек, мастер Шварценберг. Двенадцать! И это только начало. Если мы отправим книги епископу, слепнуть начнут миряне. Сотни людей! Тысячи! Это катастрофа!

— Книги у вас? — спросил я.

— Заперты в подвале скриптория, — кивнул настоятель. — Мы боимся к ним прикасаться. Инквизицию вызывать тоже страшно. Они сожгут монастырь вместе с братией, если решат, что мы связались с тёмными силами.

— Вы правы насчёт инквизиции, — согласился я, вставая. — Эти ребята сначала жгут, потом думают. Покажите мне книги. И вашего слепца — брата Ансельма. Мне нужно с ним поговорить.

Глава 3

Скрипторий монастыря Святого Бонифация располагался в отдельном каменном здании с узкими окнами и приземистой башней. Место угрюмое, пропитанное запахами пергамента, чернил и плесени. Брат Клеменс, библиотекарь с вечно недовольным лицом, провёл нас в подвал, где хранились злополучные псалтыри.

— Вот они, — мрачно произнёс он, указывая на стопку книг, укрытых холстом в дальнем углу. — Девяносто два экземпляра. Восемь уже... использованы.

— Использованы — отличный эвфемизм, — пробормотал Корнелиус. — Как будто книга — это горшок, а не проводник проклятия.

Я стянул холст. Передо мной лежали добротно сделанные псалтыри в кожаных переплётах, украшенные тиснёным крестом. Внешне — обычные книги. Я взял одну, раскрыл. Страницы ровные, чернила чёткие, шрифт аккуратный.

И холодный.

Не в прямом смысле — книга не была ледяной на ощупь. Но пальцы, скользнувшие по строкам, почувствовали что-то... неправильное. Словно текст источал враждебность. Я провёл ладонью над страницей, не касаясь её. Воздух дрогнул, и в ушах зазвенело тонким, противным звуком, похожим на писк комара.

— Ну и ну, — присвистнул Корнелиус. — Это же не просто проклятие. Это вплетённое проклятие. Кто-то замешал его прямо в литеры. Грязная работа. И дорогая.

Я прищурился, всматриваясь в буквы. Они казались обычными, но если смотреть долго... что-то в них мерцало. Тени неправильной формы, скользившие по краям литер.

— Свинец, — пробормотал я. — Шрифт отлит из проклятого свинца. Но откуда?

— Может, расспросите того печатника? — предложил брат Клеменс. — Мастера Ульриха?

— Печатники не афишируют, где берут материалы, — ответил я. — Особенно если материалы сомнительные. Нужно выяснить, что именно было использовано для литья. Корнелиус, какие предметы подходят для проклятого шрифта?

— Колокола, — немедленно отозвался пресс. — Колокола повешенных еретиков. Церковь их снимает и переплавляет, чтобы скверна не распространялась. Иногда свинец попадает к печатникам. Дёшево, доступно. И проклят до последнего грана.

Я выругался. Колокольный свинец. Самый мерзкий материал, какой только можно вообразить. Колокола еретиков хранят память о казнях, ненависть осуждённых, их последние проклятия. Отлить из такого металла литеры — всё равно что запечатать в каждую букву частицу злобы. А потом напечатать этими буквами священный текст.

Получалась идеальная ловушка. Человек читает молитву, а проклятие пожирает его зрение, питаясь святостью слов, словно паразит.

— Мне нужно увидеть слепого монаха, — сказал я. — Немедленно.

Глава 4

Брат Ансельм лежал в лазарете — длинном помещении с рядами коек, где пахло травами, потом и безнадёгой. Он был молод, лет двадцати пяти, с открытым лицом и светлыми волосами. Если бы не глаза.

Глаза были пусты. Не слепы — именно пусты. Словно в них не осталось ничего: ни радужки, ни зрачка, ни жизни. Только мутная белизна, пугающая и неправильная.

— Брат Ансельм, — позвал я, присаживаясь на край койки. — Меня зовут Мартин. Я печатник-экзорцист. Я хочу помочь.

Монах повернул голову на звук моего голоса. Движение медленное, неуверенное.

— Помочь? — прошептал он. — Мне уже не поможешь, мастер. Я видел...

— Что вы видели? — напрягся я.

— Их, — выдохнул Ансельм. — Повешенных. Они смотрели на меня из букв. Качались на верёвках. И смеялись. Они смеялись, пока я читал псалом. А потом... потом протянули руки и забрали мой свет.

Мне стало холодно. Значит, проклятие не просто слепит. Оно показывает казнённых. Заставляет видеть их агонию. А потом крадёт зрение как плату.

— Сколько их было? — спросил я. — Сколько повешенных?

— Много, — монах сглотнул. — Десятки. Сотни. Они висели рядами, мастер. Как слова в книге.

Корнелиус тихо скрипнул.

— Коллективное проклятие, — пробормотал он. — Это хуже, чем я думал. Если свинец для шрифта выплавлен из колоколов нескольких казнённых, их ненависть сплелась воедино. Получилась... симфония злобы.

— Можно ли это снять? — голос брата Клеменса дрогнул. — Вернуть ослепшим зрение?

Я посмотрел на Ансельма, на его пустые глаза, и соврал.

— Возможно, — сказал я. — Если я уничтожу источник.

Монах улыбнулся. Слабо, но улыбнулся. Надежда — дрянь цепкая. Даже когда её не за что зацепиться.

Глава 5

Я знал, что врал. Корнелиус тоже знал. Проклятая слепота необратима — источенное зрение не вернёшь, как не воскресишь мертвеца. Но я мог спасти остальных. Всех тех, кто ещё не открыл псалтырь.

Вопрос был в том, как.

Мы сидели в моей временной мастерской — пустой келье, где настоятель разрешил мне разместить Корнелиуса и инструменты. Я разложил на столе одну из проклятых книг, пузырьки с чернилами, резцы для гравировки и связку чистых деревянных дощечек.

— Ты собираешься перепечатать псалтырь? — недоверчиво спросил Корнелиус. — Поверх проклятого текста?

— Не перепечатать, — покачал я головой. — Запечатать. Проклятие живёт в литерах. Значит, нужно заглушить их другим шрифтом. Таким, который разорвёт связь между свинцом и ненавистью.

— Красивая теория, — пресс скрипнул скептически. — Но где ты возьмёшь святой свинец? Или будешь печатать листьями клевера и молитвами?

— Пеплом, — ответил я, доставая маленький мешочек из кармана. — Пеплом сожжённых молитвенников. Я попросил настоятеля принести старые, истрёпанные книги, которые монахи всё равно уничтожают. Сжёг их сам. Собрал пепел. Теперь смешаю его с маслом и воском. Получатся чернила.

— Чернила из священного пепла, — Корнелиус задумался. — Оригинально. Но недостаточно. Тебе нужна печать. Символ, который сломает проклятие. Что ты вырежешь?

Я уже знал ответ. Ещё в скриптории, когда смотрел на повешенных, мерцавших в буквах. Проклятие питалось ненавистью казнённых. Значит, противоядие должно быть противоположным. Не злобой, а прощением. Не местью, а милосердием.

Я взял резец и начал вырезать на деревянной дощечке. Медленно, аккуратно. Крест. Простой, грубый, без украшений. Но с одной деталью: в центре креста — разорванная верёвка. Символ освобождения повешенных. Символ снятия их ненависти.

— Рискованно, — заметил Корнелиус, наблюдая за работой. — Если прощение окажется слабее злобы, проклятие съест тебя. Вместе с печатью.

— Тогда ты останешься говорящим прессом без хозяина, — усмехнулся я. — Сможешь наконец философствовать, сколько влезет.

— Без тебя это будет скучно, — неожиданно тихо ответил он.

Я удивлённо глянул на пресс, но промолчал. Иногда Корнелиус бывал почти человечным. Редко, но метко.

Глава 6

Ночь. Скрипторий пуст. Только я, Корнелиус и девяносто две проклятые книги.

Я развернул первый псалтырь, окунул вырезанную печать в чернила из священного пепла и приложил её к странице. Поверх текста. Крест с разорванной верёвкой накрыл строки молитвы.

Нажал.

Книга закричала.

Не метафорически — реально закричала тонким, полным ярости воем. Страница задымилась, буквы задёргались, словно живые. Из них полезли тени — искажённые силуэты повешенных, тянувшие ко мне руки с верёвками вместо пальцев.

— Мартин! — рявкнул Корнелиус. — Держись! Они пытаются забрать твоё зрение!

Я зажмурился, но было поздно. Тени уже проникли в глаза, холодные и цепкие. Я увидел их. Десятки повешенных, качавшихся на виселицах. Они смотрели на меня пустыми глазницами и шептали проклятия. Верёвки на их шеях затягивались, развязывались, затягивались снова — бесконечный цикл казни.

— Простите, — выдохнул я. — Вас использовали. Вашу боль превратили в оружие. Я не могу вернуть вам жизни. Но могу освободить от ненависти.

Повешенные замерли. Один из них — молодой парень с перекошенным лицом — шагнул ближе. Его губы зашевелились.

Ты... печатник?

— Да, — кивнул я. — И я знаю, что чувствует металл, когда его плавят. Вашу боль влили в литеры. Ваши крики застыли в свинце. Это несправедливо.

Нас повесили за правду, — прошептал парень. Мы говорили против церкви. Против лжи. И нас убили. А потом... потом сделали убийцами.

— Хватит, — твёрдо сказал я. — Хватит быть орудием. Я разорву верёвки. Вы свободны.

Печать под моей рукой вспыхнула. Крест засветился тёплым золотым светом, и верёвки на шеях повешенных лопнули. Один за другим они падали, исчезая в воздухе, словно дым. Последним растаял молодой парень. Он улыбнулся мне — печально, но благодарно — и шепнул:

Спасибо, печатник.

Я открыл глаза. Страница псалтыря была чиста. Вернее, не чиста — на ней остался оттиск креста с разорванной верёвкой, но буквы под ним потеряли злобу. Они снова стали просто словами. Святыми, безопасными словами.

— Сработало, — выдохнул Корнелиус. — Клянусь Аристотелем, сработало!

— Осталось девяносто одна книга, — устало ответил я, доставая вторую. — Приготовься к долгой ночи.

Эпилог

Рассвет застал меня в подвале скриптория, облокотившимся на Корнелиуса и пахнущим пеплом. Все девяносто две книги были запечатаны. Проклятие сломано. Повешенные освобождены.

Настоятель Бенедикт плакал от радости, целовал мне руки и обещал вечные молитвы. Я отказался — молитвы не согревают в дороге и не платят за ночлег. Но старик настоял, чтобы я хотя бы взял мешок еды и новый плащ. Я согласился. Плащ и впрямь пригодился — старый промок насквозь.

Мы уходили из монастыря под тихий перезвон колоколов. Корнелиус молчал, что было подозрительно.

— О чём задумался? — спросил я.

— О том, что ты хороший человек, — ответил пресс. — Хотя и притворяешься циником.

— Не притворяюсь, — огрызнулся я. — Просто иногда работа требует милосердия. Это не значит, что я его испытываю.

— Конечно, — в голосе Корнелиуса послышалась усмешка. — А слёзы у тебя на щеке — просто дождь.

Я вытер лицо. Дождя не было. Небо было ясным.

— Заткнись, Корнелиус, — буркнул я.

— Не могу, — довольно отозвался он. — Это противоречит моей природе.

Мы шли по дороге прочь от монастыря. Впереди лежали новые города, новые заказы, новые проклятия. Работы печатнику-экзорцисту хватает всегда. Потому что люди не перестают творить зло. И превращать святое в оружие.

Но иногда — совсем иногда — удаётся что-то исправить. Освободить повешенных. Спасти слепнущих монахов. Сломать проклятие.

И этого достаточно, чтобы продолжать.

Конец истории первой