Печать и пламя

ПРОЛОГ. ЧАСТЬ I: КОГДА МИР БЫЛ ЗОЛОТЫМ

Мир был молодым и диким, раздираемым яростью первозданных стихий. Из недр ревел Гагромонт, чьё тело было самой горной грядой, а гнев — землетрясениями. С небес палил Рагнарос, дух чистейшего пламени, желавший обратить всё сущее в пепел для нового начала.

И против них встал Нефарий.

Он был не просто драконом. Он был идеей. Идеей порядка, цивилизации, воли, способной обуздать хаос. Битва длилась годы и перекроила материки. Нефарий не уничтожил стихийных титанов — он сковал их. Силой воли и магии он вогнал Гагромонта в вечный сон в самых глубоких недрах мира, а пламя Рагнароса рассеял по вулканам, лишив его сознания и формы.

На пепелище этой войны и родилась эпоха Драконов. Золотой Век. Нефарий, герой-основатель, и его супруга Алекстраза, чья магия Жизни исцелила выжженные земли, правили не из страха, а из благодарности. Они были не просто монархами. Они были отцом и матерью для нового мира.

Солнце в Изумрудных Садах было тёплым и снисходительным. Оно освещало не дворец — дом. Стены из светлого камня помнили не войны, а смех.

Калесгоз был их первой радостью. Когда он родился, Нефарий, чья мощь смиряла континенты, осторожно, двумя пальцами, взял крошечную ладошку сына.

— Он не слышит зов стихий, — тихо сказала Алекстраза, её дар чувствовал тишину в магии младенца.

— Зато в нём грохочет эхо наших гор, — улыбнулся Нефарий, и в его глазах не было разочарования. Была гордость. — Он будет нашей скалой. То, что держит небо.

Он не лукавил. Калесгоз рос, и его физическая сила поражала. Нефарий сам учил его основам боя, и в этих уроках не было жестокости наставника — был восторг отца, видящего, как в сыне расцветает иная, несломленная грация мощи.

Потом родилась Валерия. И в ней, с первого вздоха, запела магия. Не грубая сила дракона, а что-то иное — светлое, мелодичное. Она унаследовала огонь отца, но не ярость вулкана, а тепло очага. Нефарий, заворожённый, часами мог слушать её лепет, в котором чудились отголоски древних рун.

«— В ней — моя суть, но очищенная твоей мудростью», — говорил он Алекстразе, и в его голосе звучало благоговение. Это была любовь не большая, а иная. Более трепетная, удивлённая.

На пиру в честь рождения Валерии поднялся древний Мареониз, синий дракон-мудрец, чьи глаза видели узоры судьбы. Он воззрился на Алекстразу, чей живот уже носил новую жизнь, и его голос, подобный шуму океана, прозвучал для всех:

— В третьем твоём чаде, о Королева, сойдутся два начала. Огонь и Жизнь. Мощь и Мудрость. Он вберет в себя силу того, кто положил конец хаосу, и дар той, кто дал начало миру. Он станет не просто наследником. Он станет венцом. Вехой. Сутью нашей эпохи, воплощённой в плоти.

Зал замер, а потом взорвался ликованием. Нефарий смотрел на жену, и в его глазах горел триумф всего его пути. Его борьба, его победа, его правление — всё это находило высшее оправдание в этом ребёнке.

И когда Алистер родился в ночь, когда над дворцом пронеслась комета, пророчество стало плотью. Его магия не дремала и не пела — она пульсировала тихим, вселенским гулом. В его младенческих глазах отражались не стены покоев, а бездны и зарницы.

Нефарий, взяв его на руки впервые, замер. Весь его титанический дар встрепенулся, узнавая в этом крошечном существе равного. Не преемника. Продолжение.

— Он… — голос Нефария, никогда не знавший дрожи, дрогнул. — Он будет тем, о ком слагают легенды после конца легенд.

Это была не надежда. Это была уверенность. Любовь к Алистеру затмила всё. Это была любовь не отца к сыну, а творца к своему величайшему творению. Он видел в нём апофеоз всего их рода, живое доказательство того, что их эпоха — закономерность мироздания.

Алекстраза, глядя, как муж качает их младшего, чувствовала не радость, а ледяной ужас. Она видела не сына в отцовских объятиях. Она видела икону. Бесценный артефакт, на который уже сейчас возлагали все чаяния империи. И она, Хранительница Жизни, чувствовала, как эта любовь — тяжёлая, собственническая, ослеплённая величием — уже начала душить хрупкую судьбу её мальчика.

Она ещё не знала, что этот ужас — лишь тень от грядущей беды. Что скоро явится новое пророчество о «руке человеческой». Что её муж, герой, победивший хаос, превратится в фанатика, готового утопить мир в крови, чтобы защитить наследие сына. И что ей, чтобы спасти будущее одного своего ребёнка, придётся навеки искалечить его.

Но всё это будет потом.

А в этот миг, в Золотом Веку, солнце светило тепло. Нефарий смеялся, тихо напевая Алистеру древнюю песнь драконов. Калесгоз показывал Валерии, как правильно держать деревянный меч. А Алекстраза, обнимая их всех взглядом, молилась, чтобы этот миг длился вечно.

ПРОЛОГ. ЧАСТЬ II: ТРЕЩИНА

Прошли годы, отмеренные мирным солнцем Изумрудных Садов. Алистер делал первые шаги, и его смех звенел, как обещание. Калесгоз уже мог поднять тренировочный меч отца. Валерия лепетала первые слова на языке древних рун. Мир казался прочным, как скала.

Именно тогда, в один из таких дней, весть пришла с восточных рубежей, от драконьих дозорных. Весть не о нападении, а о слове.

Гонец, потрёпанный долгим путём, стоял в тронном зале, опустив взгляд. Его голос был глух от страха — не перед гневом Повелителя, а перед тем, что он нёс.

— В землях людей, Повелитель, — начал он, — появился пророк. Не маг, не жрец… пастух. Он вещает толпам. И люди ему верят.

Нефарий, только что игравший с Алистером, медленно поднялся. На его лице не было гнева — лишь внимательная, холодная сосредоточенность.

— Что он вещает?

Гонец сглотнул.

— Он говорит… что «Повелитель Драконов падёт. Падёт от руки Избранного. И будет Избранный этот… человек».

Тишина, наступившая в зале, была густой и липкой. Даже Алистер, сидевший на полу, затих, уловив перемену в воздухе. Нефарий не двинулся. Он смотрел куда-то в пространство перед собой, но видел, должно быть, не стены тронного зала, а будущее, расчерченное чужим пророчеством.

Первой заговорила Алекстраза. Но не чтобы осудить людей. Её голос был ровным, взвешенным — голосом королевы, привыкшей успокаивать бури.

— Пророчество… это странная вещь, Нефарий. Чаще всего оно не предсказывает судьбу, а формирует её. Страх порождает ярость, а ярость ищет знамя. Эти слова — не угроза. Это крик. Крик существа, которое чувствует себя загнанным в угол.

Нефарий медленно повернулся к ней. В его глазах не было ни любви, ни гнева. Была беспощадная логика холодная и отточенная, как скальпель.

— Ты слишком добра к ним, Алекстраза. Ты видишь страх. Я вижу зарождающуюся доктрину. Они не просто боятся. Они надеются. Надеются на мою смерть. И надежда — куда опаснее страха. Она сплачивает, она дает силы бороться. — Его взгляд упал на Алистера, и в нём вспыхнула искра чего-то тёмного — не гнева, а жуткой, отцовской протекции. — Они говорят не просто о конце меня. Они говорят о конце всего, что мы построили. О конце его будущего. Ты хочешь, чтобы наш сын, наш Венец, жил в мире, где сама идея его существования — это призыв к бойне?

Он подошёл к окну, глядя на мирные долины, которые внезапно показались ему полными невидимых, шевелящихся теней.

— Они плодятся как муравьи, Алекстраза. Их амбиции растут вместе с численностью. Сегодня — слова. Завтра — мечи. А послезавтра… — Он обернулся, и его лицо стало похоже на маску из старого, потрескавшегося камня. — Послезавтра они решат, что для исполнения их пророчества недостаточно одного Повелителя. Нужно выкорчевать весь корень. Наших детей. Наш род. Пока не поздно, эту искру нужно затоптать. Ради них. — Он кивнул в сторону детей. — Ради нашего дома.

— Искру? — голос Алекстразы дрогнул, но не от страха, а от нарастающего ужаса перед тем, что она слышат. — Ты называешь целый народ, миллионы живых душ, «искрой»? Какую же цену ты готов заплатить за наш покой, Нефарий? Море крови? Вечное проклятие на нашей династии?

— Всю необходимую! — его голос прозвучал тихо, но с такой неумолимой силой, что воздух в зале задрожал. — Я положил конец хаосу стихий. Теперь я положу конец хаосу, который несут они. Это не жестокость. Это необходимость. Садовник, который жалеет сорняк, губит весь сад.

Алекстраза смотрела на него — на героя, мужа, отца её детей — и не узнавала. Перед ней стоял стратег, оценивающий угрозу в категориях чистого, безэмоционального расчёта. Его любовь к семье превратилась в нечто уродливое и опасное — в оправдание для любого зверства.

Она обняла Алистера, прижала к себе Калесгоза и Валерию. В её сердце бушевала буря. Она любила Нефария. Она понимала его страх — как отец, он был прав в одном: мир стал опаснее. Но как Хранительница Жизни, как существо, чья суть — защищать, а не уничтожать, она не могла принять его решение. Это было бы предательством самой себя.

Её молчание в тот вечер было не согласием. Оно было приговором. Приговором их браку, их союзу, их общему будущему. Она поняла, что стоит на краю пропасти. С одной стороны — муж, предлагающий спасти их детей ценой вечного греха. С другой — её собственная сущность, кричащая, что такое спасение хуже любой гибели.

И в глубине души, ещё неоформленная, родилась мысль: а что, если есть третий путь? Не убивать и не подчиняться. А уйти. Защитить то, что ещё можно защитить, не запятнав руки кровью.

Закат в тот день окрасил стены дворца в цвет ржавчины и старой крови. И Алекстраза знала, что возможно уже завтра солнце взойдёт над другим миром. Над миром, где она должна будет сделать выбор, который разобьёт её сердце и навсегда изменит судьбу её детей.

ПРОЛОГ. ЧАСТЬ III: ПОБЕГ И ПЕЧАТЬ

Идиллия умерла тихо, за несколько недель. Нефарий больше не обсуждал. Он готовился. В чертогах составляли карты человеческих поселений, маги-оружейники ковали артефакты сокрушительной силы. Воздух пропитался не страхом, а ледяной решимостью. Решимостью палача, уверенного в своей правоте.

Алекстраза наблюдала за этим с растущим отчаянием. Попытки говорить разбивались о каменную стену его логики. «Ты выбираешь их, а не нас», — вот что он видел в её глазах. Его любовь к ней не исчезла — она переквалифицировалась. Из любви жены — в любовь к матери его детей, которую теперь нужно было оградить от её же мягкости. Он удвоил охрану вокруг неё и детей. Не как стражу, а как клетку из заботы.

Именно тогда она поняла: слова кончились. Осталось только бегство.

Но бежать с Алистером было самоубийством. Он был не просто её сын. Он был символ, живое пророчество, величайший приз. Нефарий развернул бы всю свою мощь, чтобы вернуть его. И если вернёт… её мальчика, её Венец, превратят в первое и главное орудие в войне на истребление. Его чистую, неосознанную мощь напоят ненавистью отца и направят на тех, кого она пыталась спасти.

Мысль об этом была невыносима.

И в одну из бессонных ночей, глядя на спящего Алистера, её сердце, разрываемое между материнской любовью и ужасом перед будущим, нашло чудовищное решение. Если нельзя спасти его для себя, надо спасти его от всех. Даже от самого себя.

Она наклонилась над колыбелью. Её пальцы, обычно излучающие тёплый свет исцеления, теперь дрожали. Она собрала всю свою силу Жизни — и обратила её внутрь. Не для созидания. Для увечья с милосердием.

— Прости, моё солнышко, — прошептала она, и слёзы падали на его лицо. — Лучше быть пустым, чем стать орудием. Лучше быть вечным, чем мёртвым.

Зелёный свет хлынул из её ладоней, но на этот раз он был холодным, едким, неумолимым. Он не лечил — он проводил хирургическую операцию на самой душе. Он выжигал из мальчика зачатки драконьей сущности, разрывал связь с магией предков, намеренно и бесповоротно превращал дракона — в человека. В самом сердце этой искусственной пустоты она зажгла крошечную, неугасимую искру — дар бессмертия. Не как благословение, а как последний щит. Чтобы даже если его найдут, даже если будут пытать или унижать — он выживет. Он должен был выжить.

На груди Алистера вспыхнула и впиталась в кожу сложная, сияющая руна — Печать Материнской Жертвы. Акт жестокости, сравнимой по масштабу с тем, что задумал её муж.

Час спустя её верные, те немногие, кто помнил её как Хранительницу, а не как оппозицию, пришли за ней. План был прост: вывести всех троих детей через старые, забытые туннели.

Но разведка Нефария, предупреждённая его подозрениями, не дремала.

Они наткнулись на засаду в каменных лабиринтах под дворцом. Сторонники Нефария, молчаливые и безжалостные, ждали их. Началась короткая, яростная схватка в темноте. В хаосе и криках верный воин Алекстразы, державший завёрнутого в плащ Алистера, был отрезан от группы. Алекстраза увидела, как чья-то мощная рука выхватывает свёрток с её сыном и растворяется в боковом проходе. Она рванулась за ним — но её удержали, заслонив собой Калесгоз и Валерия.

— Нет! Мы не можем! Их слишком много! — прошипел её капитан, его лицо было залито кровью. — Мы потеряем всех!

Это был момент самого горького выбора в её жизни. Спасти двоих здесь и сейчас — или потерять всех, пытаясь вернуть третьего. Сердце матери разорвалось пополам.

Сжав зубы до хруста, чувствуя, как часть её души навсегда остаётся в этих тёмных туннелях, она кивнула.

— Бежим.

Они прорвались к поверхности, к ждущим на окраине леса верховым драконам. Последнее, что видела Алекстраза, оборачиваясь на освещённые окна дворца, был отблеск огня в окне детской — там, где остался её Алистер. Её величайшая победа и величайшее предательство.

Бегство привело её на восток, в молодые, неспокойные земли людей. Их встретили не с распростёртыми объятиями, а с настороженными копьями и страхом в глазах. И тогда вперёд вышел он — не король и не полководец, а просто человек по имени Элиан, чья деревня первой приняла удар драконьего рейда, и чья воля не была сломлена. Он посмотрел не на драконов перед ним, а на испуганные лица её детей.

— У страданий нет расы, — просто сказал он, опуская копьё. — У нас есть стены и еда. Входите.

Именно рядом с ним, в тяжёлые годы строительства нового королевства из пепла страха, её замёрзшее сердце начало понемногу оттаивать. В Элиане не было мощи Нефария, но была несгибаемая стойкость и тихая, не требующая ничего взамен доброты. От этой любви, столь непохожей на всё, что она знала, родилась девочка — Роза.

А когда Розе не было и года, Элиан заболел. Не раной, не ядом — странным, вялым недугом, который иссушал его изнутри. Алекстраза, Хранительница Жизни, бросала всю свою мощь на его исцеление. Но её магия, рождённая для драконьего естества, скользила по человеческой сути Элиана, как вода по камню. Возможно, это была плата за их союз. Возможно, его человеческое тело просто не могло вместить долгую жизнь рядом с ней. Он умер тихо, держа её за руку, и в его последнем взгляде не было упрёка — только покой.

Теперь у Алекстразы осталось новое королевство, двое старших детей, чья душа была навсегда отравлена воспоминаниями о брошенном брате, и маленькая дочь, в которой народ с надеждой уже видел ту самую Избранную из проклятого пророчества.

ПРОЛОГ. ЧАСТЬ IV: НОВАЯ ДИНАСТИЯ

Весть о побеге жены обрушилась на Нефария не как гром — он её ждал. Но весть о том, что она сделала с Алистером… это было иное. Это был удар ниже пояса, нанесённый рукой, которую он всё ещё инстинктивно считал своей.

Он стоял в опустевшей опочивальне, глядя на пустую колыбель. Маг-дознаватель, дрожа, докладывал о результатах осмотра мальчика: «Наследственная магия подавлена, связь с драконьей сутью разорвана искусственно, на груди — печать чудовищной сложности… Он пуст, ваше величество. Бесполезен как источник силы. Бесполезен как наследник».

Слово «бесполезен», его собственное, когда-то брошенное в гневе, вернулось к нему бумерангом. Но ярости не последовало. Было холодное, бездонное опустошение. Его Венец, живой символ его победы и будущего, был не украден, а испорчен. Осквернён. Превращён в жалкую пародию на самого себя самой той, кто должен был его защищать.

Любовь к Алекстразе умерла в тот миг, превратившись в тихую, леденящую душу ненависть. Но Нефарий был не просто мужем. Он был Повелителем. А трон не терпит пустоты, особенно пустоты наследника.

Взгляд его упал на единственную, кто в эти дни хаоса сохраняла ледяное спокойствие, и чья преданность династии не вызывала сомнений: Гвеневру, младшую сестру Алекстразы.

Она была полной её противоположностью. Где Алекстраза излучала тепло жизни, Гвеневра была сдержанна, как горное озеро; где первая черпала силу из природы, вторая была архитектором магии — её разум постиг и подчинил все школы магии. Она не разделяла «сентиментальной ереси» сестры по отношению к людям, видя в них в лучшем случае ресурс, в худшем — угрозу.

Нефарий предложил ей не любовь. Он предложил союз. Трон. Место матери для нового, настоящего наследника. Возможность исправить ошибку её сестры и укрепить род.

Гвеневра приняла, не колеблясь. Но не из жажды власти. В её сердце жили сложные чувства: острая, невысказанная боль за сестру, сошедшую с ума и предавшую свою кровь; глубокое презрение к её выбору; и непреложный долг перед своей драконьей сущностью. Предать род она не могла. А значит, должна была стать его новой опорой.

Их брак был делом государства. Церемония была пышной, но в ней не было ни капли того тепла, что когда-то освещало союз Нефария и Алекстразы. Это было скрепление печати на договоре — договоре о выживании и мести.

Через положенное время у них родился сын. Виктор. Он был всем, чем должен был быть принц крови: сильным, одарённым могучей магией, с чешуёй цвета вулканического обсидиана и пламенем в груди, достойным своего отца-завоевателя. Его растили как идеальное оружие и наследника, с молоком матери впитывающего мысль о величии их рода и позоре, оставленном где-то в покоях прислуги — в лице того, кого теперь все называли не иначе как «ущербный Алистер».

Гвеневра, наблюдая, как её муж лелеет Виктора, иногда ловила себя на мысли о племяннике, о том мальчике с пустыми глазами. Не любви — её сердце было отдано сыну и долгу. А на странную, сестринскую грусть и сожаление. Она понимала ход мыслей Алекстразы, даже осуждая её. И где-то в глубине души боялась, что месть Нефария, которую он теперь лелеял с тем же упорством, с каким когда-то строил империю, приведёт их всех в пропасть ещё более глубокую, чем та, куда прыгнула её сестра.

Так в империи драконов воцарилась новая династия, построенная на пепле старой. Была королева-изгнанница, строящая своё королевство с людьми. Была новая королева, ледяная и верная, у трона. И был принц-наследник, воспитанный на историях о предательстве тётки и ничтожестве сводного брата.

А в самом низу этой пирамиды, в вечных сумерках между миром господ и миром слуг, рос мальчик с пустотой внутри. Пустотой, которая уже начала потихоньку наполняться. Не любовью, не магией предков, а чем-то древним, чужим и невероятно злым. Чем-то, что когда-то было повержено его отцом и теперь, учуяв идеальную емкость, протягивало к нему свои безликие щупальца.

Пятнадцать лет спустя на арене «Когтя и Чешуи** этот сосуд, наконец, даст трещину. И всё, что было построено на лжи, страхе и забытой боли, — рухнет.