Пепел и Чёрные Пики

Мир кочевого счастья. Повозки, раскрашенные в цвета заката. Гитары, звенящие под луной. Костёр, в котором трещат ветки яблони, а в дыму кружатся искры - будто духи предков танцуют для живых. Здесь Луна и Мерула родились под двойной луной - так сказала повитуха, у которой вместо глаз были лишь дымчатые стёкла.

— Одна видит то, чего нет, другая увидит то, что скрыто, — прошипела она, перерезая пуповины ножом с костяной ручкой.

Двойняшки Луна и Мерула выросли среди цыган, которые не боялись ведьм, а гордились ими. Их приёмная мать, Маришка, сама читала судьбы по птичьим костям, а отец, Чёрные руки Янош, умел заговаривать раны. Сёстры были не изгоями, а благословением — Луна с её лунными обрядами, Мерула с острым умом и жаждой знаний.

Цыганский двор: колыбель ведьм. Табор у чёрной реки. Их домом был не дом, а кольцо повозок, поставленных кругом, как зубы в пасти волка. Колёса сняты, чтоб не укатились души, борта раскрашены — синим от сглаза, красным от крови, зелёным от тоски по дороге.

В центре - костёр, который никогда не гас. Его кормили не дровами, а старыми грёзами: бросали в пламя куклы умерших детей, письма от забытых любовников, когти воронов - чтобы дым уносил всё лишнее прямо к звёздам.

Кровь не значит родство. Их приёмный отец, Янош Чёрные Руки, был кузнецом, заговорщиком - но ковал не подковы, а замки, которые заговаривал после. Замки для сундуков, где хранились грехи. Говорили, что если он возьмёт тебя за запястье, то узнает, сколько ты ещё проживёшь. Мать, Маришка птиций Язык, иногда гадала на кофейной гуще - но никто не пил её кофе. Потому что в кружку она клала не сахар, а щепотку праха из урны своей первой дочери.

— Мёртвые правдивее живых, — смеялась она, показывая золотой зуб.

А ещё был дядя Лайош - безногий скрипач, который играл на струнах из конского волоса. Когда он водил смычком, в тени плясали фигуры, которых никто не видел при свете дня.

Первый осознанный дар Луны. Луна родилась слепой.

— Ребёнок-обуза, — ворчали чужие. — Её нужно оставить в лесу, пусть духи решают. Но Маришка принесла её к костру в ночь полнолуния.

— Посмотри, — прошептала она, хотя девочка не могла видеть. - Посмотри по-настоящему.

И тогда Луна заплакала. А из её слёз выросли серебряные нити, тонкие, как паутина, крепкие, как сталь. Они опутали костёр, и пламя замерло на мгновение, став скульптурой из синего стекла. Весь табор ахнул. Янош упал на колени к дочке.

— Она видит без глаз, — прошептал он. — Это дар!

— Слепота – плата, — говорила Маришка, завязывая ей глаза чёрным шёлком. — Ты не должна смотреть на солнце, иначе потеряешь и это зрение. Не сейчас.

Мерула ненавидела эти повязки. — Я наведу порчу на тех, кто смеётся над тобой, — шептала она сестре, засовывая ей в руку камешки, чтобы та бросала в обидчиков. Но Луне не нужно было бросать камни. Однажды мальчишка-конокрад дёрнул её за чёрную косу и в ту же ночь проснулся со стеклянным глазом одной из местных старух и заверещал. Никто не доказал, что это она. Но все поняли.

Это были ритуалы, которые помнила только Луна. Каждый полумесяц её водили к реке. Маришка разводила руками над водой, шепча заклинания на цыганском языке, мёртвом уже триста лет.

— Река запомнит твоё отражение, — говорила она. — Когда умрёшь, ты не потеряешься. - А потом Луна должна была дать взамен что-нибудь от себя в воду. — Чтобы духи знали вкус твоей души.

Когда сёстрам исполнилось шестнадцать, старейшины зашептались: «Их путь лежит дальше». Кочевая жизнь не для тех, чья магия требует корней. С течением времени Маришка умерла. Не от болезни - от знания.

«— Я слишком много увидела, — прошептала она перед смертью, вцепляясь в руку Луны. — Ты должна уйти. Они придут за тобой, за Мерулой.»

«Они» — это те, чьи голоса Луна слышала в тишине между криками снов. Те, кто старше цыган.

На похоронах Янош сжёг карты жены и развеял пепел над рекой.

— Теперь ты ей заменяешь мать, — сказал он Меруле, хотя ранее сообщил тоже и её сестре. — Но если хочешь, чтобы вы выжили - уезжайте.

Им подарили старую телегу, мешок монет и благословение и они поехали во Францию, где, как говорила Маришка, «даже камни помнят колдовство».

Дорога во Францию: между мирами. Повозка скрипела, будто жалуясь на тяжесть пути. Луна сидела на мешках с сушёными травами, её бледные пальцы водили по карте, на которой Маришка углём начертила дорогу.

— «Ищите дом у трёх вязов», — прошептала она, будто боялась, что ветер унесёт слова. Мерула же смотрела вперёд - на дорогу, убегающую в туман. Ей казалось, что где-то там, за горизонтом, их ждёт не просто новый дом, а новая жизнь. Та, где она наконец-то станет равной сестре.

Новый дом: край суеверий и шёпота. Заброшенный дом у опушки, будто выросший из земли вместе с грибами после дождя. Стены серые, крыша соломенная, зато вид на поля, где ветер колышет рожь, как будто невидимые великаны перебирают волосы земли.

Первая встреча с деревней Сен-Луи-де-Сен встретил их молчанием. Дом у трёх вязов оказался полуразрушенной хижиной с проваленной крышей, но зато — рядом с кладбищем.

«Для силы», — усмехнулась про себя Мерула.

Первыми их увидели дети. Мальчишка-пастух, гнавший овец, замер как вкопанный, увидев двух девушек в цветастых платьях, с котомками, полными странных склянок.

— Ведьмы! — закричал он и бросился прочь, оставив стадо.

К вечеру весь Сен-Луи знал: «Приехали те самые, о которых говорила старая гадалка из Лорьяна».

Дни изгоев. Первые дни никто не подходил к их порогу.

— Может, оставить у дверей хлеб? — Луна разложила на крыльце лепёшки с мёдом. Так делали в таборе, чтобы задобрить новых соседей.

Но утром лепёшки валялись растоптанными, а на стене дома кто-то нарисовал углём крест. Мерула злилась — Мы могли бы наслать на них мор за такое!

— И зачем? Чтобы они окончательно нас возненавидели? — Луна лишь вздохнула, доставая метлу.

Предместья, где воздух пахнет тайной. Здесь природа жила по старым законам — тем, что Луна понимала, а Мерула жаждала покорить.

Поля раскинулись, как зелёное море, волнуемое ветром. Рожь и пшеница колыхались в такт шагам невидимых духов, а вдалеке лес Чантийи чернел зубчатым краем, будто исполинская крепость из времён Меровингов.

— Смотри, — Луна провела рукой над колосьями, и те замерли на мгновение, будто прислушиваясь. — Земля здесь помнит кельтские заклинания.

Река Уаза петляла, как змея, не спешащая к морю. Её воды отливали свинцом в пасмурные дни и золотом на закате. По берегам росли ирисы, фиолетовые, любимый цвет Луны, как синяки на коже земли, а в тени ветлы шептались о том, что видели ведьм и до этих двух.

Дорога в Сен-Луи-де-Сен была вымощена не камнями, а слухами.

Яблоневые сады, опутанные плющом, дарили кисло-сладкий аромат, смешанный с дымком печей. Крестьянские дома лепились друг к другу, будто боялись одиночества: стены из серого камня, крыши, поросшие мхом, ставни, крашенные в синее — чтобы отгонять злых духов, хотя теперь две ведьмы жили среди них.

Сам Париж: чужой и манящий город, который они видели только издалека. С башен Нотр-Дама в полдень лился колокольный звон - тяжёлый, как дыхание спящего дракона. Дым сотен труб висел над крышами, сливаясь с облаками, а Сена несла отблески дворцов, будто куски разбитого зеркала. — Там каждый камень пропитан кровью, — говорил странствующий монах, останавливавшийся в деревне. — Король строит Версаль, а в переулках Сен-Меда… творятся дела потемнее нашего.

Луна иногда поднималась на холм и смотрела на огни города — слепая, но чувствующая их как пульсацию в воздухе. — Там слишком много железных колесниц и людей, забывших запах дождя, — вздыхала она.

Мерула же сжимала кулаки — А ещё там есть библиотеки. И аптекари, которые знают то, чего нет в наших травниках.

Там, где кончалась их магия - Лес Фонтенбло в трёх днях пути был другим. Дубы там стояли, как исполинские стражи, их кора была испещрена рунами, которые могли прочесть только феи.

— Маришка говорила, что там до сих пор водятся волки-оборотни, - шептала Луна. — И те, кто заключал договоры до нас.

Однажды Мерула дошла до опушки. Воздух там был гуще, пах смолой и медвежьей шерстью. А ещё чем-то металлическим… будто кто-то точил меч. Она не вошла. Но знала: когда-нибудь вернётся сюда - не просящей, а равной.

Перелом наступил свыше трёх недель. К их дому приползла маленькая Жаннет - дочь ткачихи, с лицом, распухшим от лихорадки.

— Мама говорит, вы… можете помочь? — прошептала девочка, сжимая в руке тряпичную куклу.

Луна не стала брать денег. Она заварила чай из бузины и ромашки, спела над ним старую цыганскую песню, а потом плюнула в огонь - так духи знали, что это серьёзно. Утром Жаннет бегала по деревне, а ткачиха принесла им одеяло — «чтобы не замёрзли, пока крышу чините».

«Добрые ведьмы». Слух разнёсся быстро.

— Они сняли порчу с моего Жака! — кричала фермерша Брижит.

— А мне предсказали жениха! — краснела дочь мельника.

Луну стали звать «Лунной Целительницей», а Мерулу — «Острой на язык», потому что та любила колкие пророчества. Но главное - над дверью их дома повесили подкову. Знак того, что здесь живут свои.

Тень сомнения. Только один человек не приходил к ним - священник отец Клейман. Он стоял вдалеке, сжимая чётки, и шептал молитвы, когда они проходили мимо.

— Они называют вас добрыми, — сказал он однажды Меруле. — Но добро от дьявола тоже сладко.

Мерула рассмеялась ему в лицо — А ваш Бог разве не тот, кто наслал на Египет десять казней?

Ночная симфония Сен-Луи-де-Сен, первые ноты, когда солнце скатывалось за горизонт, словно раскалённая монета в копилку ночи, лес и поля начинали говорить.

Кузнечики первыми заводили свою сухую трескотню, будто старые монахи, перебирающие чётки. Их ритм подхватывали лягушки из ближнего болотца - глухие, булькающие звуки, словно кто-то опрокидывает кувшины с водой в такт невидимому танцу. Луна прислушивалась, сидя на крыльце, её бледные пальцы водили по краю кружки с мятным отваром.

— Слышишь? Коростели во ржи скрипят, как несмазанные двери.

Полночь: хор теней, когда деревня засыпала, но просыпалось всё, что боялось людских глаз. Лисицы выли короткими, отрывистыми взлаиваниями - не то зов сородичей, не то насмешка над спящими курами. Их голоса смешивались с шорохом крыс в соломе и вздохом филина, чьи крылья рассекали воздух, как нож шелковую нить.

Где-то за кладбищем, которое Луна и Мерула уважительно называли «Садом снов», завывал ветер в дуплах старых вязов. Он вытягивал из дерева звуки, похожие на стон, на шепот, на предсмертный хрип.

— Это не ветер, — поправляла Мерула, щурясь в темноту. — Это души. Они злятся, что мы потревожили их покой.

Предрассветные шёпоты. Перед самым рассветом просыпались те, кого даже ведьмы боялись трогать. Волки из леса Чантийи голосили долгими, тоскливыми руладами, будто оплакивали луну, которая вот-вот исчезнет. Их вой подхватывали бродячие собаки из деревни, уже не лай, а нечто среднее между рычанием и молитвой. А потом тишина.

На три минуты, ровно столько, сколько нужно духам, чтобы перейти дорогу, затихало всё. Даже сверчки. Даже вода в колодце.

— Это «Они» проходят, — шептала Луна, крепче кутая шаль вокруг плеч. — Те, кто старше нас. Старше леса. Старше самого Парижа. Те, кто старше цыган.

Луна любила рассветы — когда туман стелился над лугами, а паутины сверкали, будто серебряные ловушки для снов.

Мерула же предпочитала сумерки - час, когда тени становились длиннее людей, а в зарослях бузины зажигались светляки, похожие на блуждающие души.

Париж дымился вдали, а здесь, в деревушке Сен-Луи-де-Сен, крестьяне сначала крестились при виде сестёр, но потом… привыкли.

— Они не страшны, — говорила молочница Жизель, заказывая у Луны, оберег для коров.

— Ага, только глаза у той, кудрявой, слишком уж блестят… — бормотал кузнец, но всё равно носил Меруле серебряные подковы «для защиты».

Луна чувствовала себя своей: ночью она шепталась с духами, днём лечила травами. А Мерула… Жаждала силы. Мерула ненавидела быть второй.

— Почему у тебя дождь застывает в воздухе по твоей воле, а я даже свечу зажечь не могу без спичек?! — шипела она, глядя, как Луна повелевает лунным светом, будто дирижирует невидимым оркестром. Однажды, когда Луна ушла в лес за ягодами для крепкого сна, Мерула осталась одна. Она схватила Гримуар, раз и навсегда решаясь покончить со своей неудачей. И тогда он явился.