Пепел и Сталь или в поисках счастья.

Глава 1. Семена

Филадельфия, библиотека при заброшенном заводе. Февраль 2027.

Запах пыли был другим. Не той благородной, что оседает на корешках старинных фолиантов, а едкой, металлической — с примесью гари, ржавчины и влажного бетона. Алексей провёл пальцем по стеллажу, оставив на нём резкую чёрту, будто подчеркнул строчку в забытой книге. Суставы ныли от сырости, напоминая о прожитых годах. «Пыль цивилизации», — подумал он с горечью, которую уже не назовёшь иронией. Не помнил, где вычитал эту фразу. Кажется, у Сергея.

Вечерний обход. Библиотека бывшего исследовательского центра «Вестингауз» была его крепостью, ковчегом и кельёй. Три этажа знаний, которые больше никому не были нужны. Тома по квантовой механике соседствовали с собранием сочинений Достоевского. Сергей говорил, что это естественно: «И там, и там ищут Бога, просто на разных языках».

**Алекс** прошёлся между полками, проверяя замки на ставнях. Снаружи, в порту, иногда слышались выстрелы — короткие, приглушённые, как кашель умирающего. Город ещё не умер, но впал в летаргию. Власть Северо-Восточной Лиги была призрачной: её патрули едва дотягивались до окраин, а на улицах царил хрупкий нейтралитет — все со всеми, пока никто не трогает чужой запас воды или генератор.

Он подошёл к своему рабочему столу — бывшему лабораторному, с толстой столешницей из чёрного пластика, покрытой царапинами и пятнами неизвестного происхождения. На нём, рядом с динамо-фонарём и старым радиоприёмником «Гриффин-7», лежала пачка бумаг. Сверху — блокнот с сегодняшними заметками.

Расчёты по Ципфу. Привычка систематизировать хаос, оставшаяся с тех времён, когда мир ещё подчинялся логике.
*«Население Лиги — 78 млн. По Ципфу, при таком гегемоне общее население должно быть ~178 млн. Но нас 230. Перекос. Система не сбалансирована. Распад неизбежен».*

Он отложил блокнот. Цифры были лишь симптомом. Болезнь была глубже — в том, как люди перестали видеть друг друга за экранами, как «эффективность» стала новой моралью, а «неперспективные» — обузой.

Под блокнотом лежало то, ради чего он затеял сегодняшний вечерний ритуал. Две тетради в картонных переплётах. Оранжевая — его дневник. Синяя — дневники Сергея.

Он открыл синюю. Почерк брата — размашистый, нервный, будто спешивший уловить мысль до того, как она испарится.

> 20 марта 2024.
> Разговор с А. снова зашёл в тупик. Он говорит: *«Твоя совесть — это недокументированная функция, баг в системе»*. А я ему: *«Твой ИИ без этой “функции” будет лишь очень быстрым идиотом, оптимизирующим мир до состояния пустыни»*.
> Мы не слышим друг друга. Он бежит от хаоса прошлого в царство алгоритмов. А я пытаюсь найти мост между Logos’ом и кодом.

**Алекс** откинулся на спинку стула, закрыв глаза. Тот разговор был за год до смерти Сергея. Они сидели в кафе в Бостоне, пили чай из керамических кружек — редкость даже тогда. **Алекс**, раздражённый, доказывал, что этика должна быть вшита в систему правил, как у Азимова. «Три закона роботехники — это элегантно». Сергей усмехнулся: «А кто пропишет законы самим законодателям, **Алекс**?»

Он так и не нашёл ответа. А теперь вопрос звучал громче, чем выстрелы в порту.

Шум мотора на улице заставил его вздрогнуть. Мотор заглох. **Алекс** подошёл к окну, затянутому решёткой и поликарбонатом. Улица была пуста. Лишь ветер гнал по асфальту обрывок газеты с обугленным краем. Заголовок едва читался: «Хакеры “Чистого Листа” взломали резерв ФРС. Электронные активы обнулены. Паника в Нью-Йорке».

Он вернулся к столу. Из тетради выпал сложенный листок. Стихи. Рукой Сергея. Вверху — надпись: «Зазеркалье».

**Алекс** начал читать, и слова впивались в него, как иглы:

> Зазеркалье
> Мир исказился и стал нелеп,
> Каждый почти совсем ослеп
> И видит лишь отраженье
> Страстей, что взрастил в душе.
>
> Каждый хочет схватить кусок —
> Друзей и правду — в прах, в песок,
> В изящном комфорте смотря
> В «священный» экран.
>
> Нормы морали забыли давно,
> И оказались в трагичном кино,
> Где каждый готов продаться
> За лайки в сети.
>
> Идём в тумане, словно в бреду,
> Мы часто несём сплошную беду,
> Чтоб всем доказать, что
> Прав один — только Я.
>
> Катится этот мир не туда,
> И сердцем мы видим это всегда.
> Но воля и разум без Бога
> Застыли в слащавом мёду.

Он не мог читать дальше. Это был не просто диагноз — это было пророчество, написанное за три года до того, как последний сервер Лиги выдал ошибку 500 и погас навсегда.

Сергей видел всё. Он видел, как «священный экран» подменит реальность, как «лайки» станут валютой, а люди — алгоритмами в человеческой коже. И он знал: без Бога разум не спасает — он лишь делает падение изящнее.

**Алекс** положил листок обратно. В груди было пусто и холодно, как в опустевшем хранилище данных. Он потянулся к своей оранжевой тетради, чтобы записать этот момент — эту тишину после прочтения. Но рука не поднялась. Вместо этого он достал из ящика маленький, почерневший от времени крестик на тонкой цепочке.

Бабушка дала его Сергею в тот день, когда они уезжали. 1991 год. Ленинград. Холодная квартира, запах чемоданов и яблочного пирога. «Не забывай. Ты наш», — прошептала она, сжимая ладонь старшего внука. Сергей, уже перед самой смертью, в больнице с треснувшими от лихорадки губами, передал крестик ему. «Для тебя, — хрипел он. — Ты теперь хранитель».

**Алекс** сжал крестик в кулаке. Металл впился в ладонь, как напоминание: боль — тоже часть памяти.

Он не был глубоко верующим. Его вера была тихой, личной, выстраданной в ночах после известия о смерти брата. Он не ходил в церковь — его церковью была эта библиотека, его молитвой — чтение, его причастием — вода из ржавого крана и горсть риса на ужин. Но в этом жесте, в этом холодном прикосновении металла к коже была связь. С бабушкой. С Сергеем. С той, настоящей жизнью, которую они потеряли, променяв её на американскую мечту, оказавшуюся миражом из пепла и стали.

Он посмотрел на полки. Книги. Знания. Технологии. Всё, что должно было спасти мир. А спасения не случилось. Учёные, инженеры, технократы — они стали новыми фарисеями. Не злыми. Слепыми. Они оптимизировали человеческую жизнь до точки отсева, распиная Христа в лице «неперспективных» ради идолов эффективности.

В кармане его рабочей жилетки лежала пачка семян. Томаты «Черри», базилик «Genovese». Последние, что он нашёл в опустевшем магазине на Саут-Стрит. Символ абсурдной надежды. Он сеял их в ящиках на крыше, под искусственным светом, который питался от старого заводского генератора — того самого, что когда-то питал суперкомпьютеры «Вестингауза». Теперь он растит помидоры вместо прогнозов.

*Семена*, — подумал **Алекс**.
Семена уехали с нами из России в 1991-м — в кармане бабушкиного пальто.
Семена идей Сергея упали в меня — и пустили корни в пепле.
И теперь я сею семена томатов в мире, который стал прахом.

Он встал, погасил динамо-фонарь. В кромешной тьме библиотеки, нарушаемой лишь бледным светом луны из окон, он прошептал:

— Господи, помоги мне просто хранить. Не спасать. Не строить. Хранить.

Это была его первая за много лет молитва, произнесённая вслух. Не просьба о чуде. Просьба о силе для свидетельства.

Снаружи снова послышался гул. Глухой, нарастающий.
Не генератор.
Генератор на крыше работал тише.
А этот звук — приближался.

**Алекс** замер. Рука потянулась к полке, где за фолиантом «Оснований кибернетики» лежал пистолет — не для убийства. Для того, чтобы иметь право молчать.

Ночь вступала в свои права.
Глава подходила к концу.
Но история только начиналась.

В тишине, среди книг и пепла, проросло первое семя.